Аркадия. Глава 4

Была поздняя осень. «О, как прекрасен конец осенних дней! Мучительно-прекрасен! Он исполнен тех дивных ощущений, которым придаёт очарование их неопределённость, - нет недоступнее вершины, чем бесконечность» (Шарль Бодлер).

Слишком грубая оболочка, слишком толстая стена. Слишком… отделяет многих от видения этих проникновенных, волнующих, необъяснимых дней. В такие дни просто хочется бродить и созерцать. И созерцание этих серых неуютных, унылых пейзажей возбуждает внутренне созерцание, созерцание своих затаённых, нераскрытых, сумеречных бесконечностей.

Стояла осень тихая и печальная, и чувствовалось приближение зимы. Она стояла где-то рядом за тонкой невидимой голубоватой вуалью и тихо дышала, отчего на лужах появлялись хрупкие бледные ледяные узоры.

Дитя росло и крепло в борьбе с болезнями, физическими законами и восхищениями людей. Первые годы жизни это один большой сплошной круглый инстинкт: еда, сон, страх, обследование окружающей среды. Амнезия. Иногда проблески – воспоминания о прошлых жизнях и о Том.

Летом ребёнка привезли в деревню. Голышом он ползал по травке, вдыхая запахи цветов, которые казались ему приятными разновидностями материнской груди, запахи сена, спелой клубники и навоза. Белые бабочки будили смутные воспоминания снежинок недавно прошедшей зимы, а синие блестящие мухи напоминали цветом чьи-то крылья…

Апогеем этой маленькой идиллии стало купание в свежей тёплой большой коровьей «лепёшке». Она попалась на пути странствий малыша, и он не преминул усесться в неё. Устроившись поудобнее, ребёнок стал весело плескаться в ней как в чистейшей горной реке. Кстати, индусы считают коровий помёт не просто чистым, но даже антисептическим. Что же это было? Может это были воспоминания о Голоке Вриндаване? Во всяком случае, малыш блаженствовал как в раю. Видимо с этого памятного часа берёт начало его неисправимая и умопомрачительная копрологически-бизаррическая мифология и анально-пикацистическая версия эгодадаизма. Однако, кто знает, может быть этот случай есть не причина, а только следствие.

Аркадия! Именно это и есть Аркадия. (Аркадия, Аркадия – прекрасная страна!) 
Никакого времени, пространства, истории, фиксаций, коммуникаций, контактов, законов. Просто непосредственные касания, чистая тангенциальность движения, плавания по собственным течениям и волнам. Река вне рек и долин. Река, по которой плывёт священный корабль – теорида. На нём паруса из вуалей богинь. И его движут сами богини: своими дыханиями, своими бело-голубыми руками и обнажёнными телами.

Аркадия – страна без границ, без традиций, без конституций, без вооружённых сил, без флагов, гимнов, истории, идеологии, мифов, морали, религий, ремёсел, наук, хозяйства…

Поэзия, сновидения, эролалии, левитации, онерические фантазии и тартарические падения… Города без крепостных стен, со стенами полуразрушенными, поросшими диким виноградом, плюющем, вьюнком, омелой и мхом. Города концентрировались в области Стимфал, где обитали знаменитые птицы, роняющие острые медные перья. Их железные крылья блестели зеленоватым светом в полнолуние. В такие ночи богиня Деметра превращалась в чёрную кобылицу и пугала случайных прохожих. Её называли Кошмар. Она превращалась в сны и на своих онерических крыльях летала над развалинами городов. Она ваяла неуравновешенные формы, которые разрастались неуправляемо, неожиданно и чудно, подобно коралловым рифам, пронизанным пароксизмом мистериального интралла.

 Люди, живущие в Аркадии, назывались долунниками, так как они появились там тогда, когда ещё не было луны. Ночи были тёмные и кромешные. Только совы и нетопыри чувствовали себя вольготно. Тогда некто по имени Эпит создал Луну. В городе Нонакрида проводились празднества Феррефаттии в честь богнин Персефоны или Ко;ры. Это была богиня подмира. Люди обнажались и покрывали тела белилами. Никто не произносил ни единого слова. В городе Паррасия проводились празнества Ликеи в честь Зевса, учреждённые аркадянином Ликаоном. Все надевали венки из дубовых листьев и купались в огромном, прозрачном, голубом озере-море-океане, посреди которого возвышалась гора Клитор. Это была магическая гора, на вершине которой располагался город с тем же названием, а в нём был потаённый источник сладкой холодной воды, который носил такое же название. На берегу озера раскинулась роща. Посреди неё был аратерий – место молений. Туда приходили жители Аркадии, чтобы созерцать богов.

Роща в жизни Евгения играла немаловажную роль. Это было место общения с духами природы. Цивилизованный город ничего не оставляет в человеке – всё высасывает как ненасытная механическая губка. И урбанизированный человек – эта безвкусная заплесневелая вобла – подаёт сам себя себе на голый завтрак к тотализированному пиву. Среди пустот скрытой городской шизофрении роща была заколдованным местом чистых спиритуальных проникновений. В тихие осенние или летние дни там открывались переходы в антимиры и интромиры.  Одиссеи Евгения по их лабиринтам были продолжительны и насыщенны. В этих путешествиях его сопровождал всегда его даймоний.

 « … начиная с детства, сопровождает меня по божьему определению нечто демоническое», - говорил Сократ. Но демон у Сократа был только запретительным. У Евгения же, как и у Бодлера, даймоний был понудительным, побудительным – не только запрещал что-либо делать, но и приглашал к действию, например всегда был его музой-вдохновительницей. Бодлер писал: «Между Демоном Сократа и моим существует, впрочем, та разница, что Демон Сократа является ему, только чтобы запрещать, предостерегать, удерживать, а мой удостаивает и советов, внушений, увещаний. У бедняги Сократа был лишь Демон-запретитель; мой же Демон – великий утвердитель; он Демон действия или Демон борьбы». Под этими словами мог бы подписаться Евгений. Но его даймоний был ещё Даймоном озарений и спутником по антимирам. В роще можно было уединиться и быть наедине с природой и самим собой. Но как это редко удавалось. С самого раннего детства Евгений стремился к уединению. Правда в младенчестве его невозможно было оторвать от матери – он закатывал такие концерты, когда она уходила на работу, что все соседи молились о том, чтобы она поскорее вернулась. Но лишь только он стал более-менее обретаться самостоятельно, то возжаждал одиночества. Ему никогда не было скучно одному. Что же он делал? – Мечтал! Это были первые его творческие порывы. Что может быть прекраснее этого? Если бы он тогда читал Петрарку, то мог бы процитировать:                Я всегда искал уединения
                (На берегах рек, в полях, в лесах),
                Чтобы избежать тех тёмных соблазнов,
                Которые сталкивают с пути на небеса.
Или Саннадзаро: «Я не нахожу посреди печалей иного прибежища, чем посидеть в одиночестве у подножия клёна…»

Как можно меньше контактировать с окружающими – вот чего ему хотелось. Но это была не цель. Это было только средство, чтобы никто не мешал свободно, беспрепятственно и полноводно литься реке его мечты. Он был дик, горд, непокорен и недоверчив. Как древний сатир, как коварный хищник, как пустынник-волхв. Аристократичность духа пропитывала всю его сущность. Общество сверстников его также мало привлекало, как и общество взрослых. Любое общество для него было тягостно. «Все мои товарищи были ясны умом, один я испытывал смущение», - говорил Лао-цзы. Испытывал смущение потому, что другие чётко и ясно принимали этот мир. Он уже тогда не хотел его принимать и знал, что этот мир – мир лжи. Его смущал сам факт пребывания в мире чётких, последовательных и неумолимых явлений. «Как, почему, зачем я здесь?» - не раз вопрошал он. «Я не должен быть здесь…»

Он видел, что взрослые хитрят, лукавят, говорят одно, а делают другое. «А думают, наверняка, третье», - размышлял про себя Евгений. «Дети пытаются им подражать, также лгать…»

Евгений любил фантазировать, рассказывать что-то удивительное и небывалое, но лгать он не мог. Бывало только он хотел соврать, как тут же всё враньё вырисовывалось очень выразительно у него на лице. Ловкость, с которой это делали другие, вызывала у него отторжение, но никогда осуждение. В детском саду он придумал историю о том, как путешествовал по Индии в составе конного отряда. Лошади, девственные джунгли, мартышки, скачущие по деревьям, огромные серые слоны, разноцветные змеи, люди в чалмах были настолько правдоподобны, что дети слушали его с раскрытыми ртами.

 Нечто похожее было и с Сатпремом. В своей «Эволюции II» он описывает как забавлял историями своих товарищей по пансиону для «трудных детей». Сатпрем говорил, что эти истории ему были неизвестны, он раньше о них нигде не слышал и не читал. Они как бы сваливались ему на голову откуда-то сверху; создавались над его головой, спускались в неё и разворачивались в ней. Евгений тоже никогда не слыхивал свои истории, а читать он ещё вообще не умел. Эти истории просто лились на него из другого мира, как дождь, а он их переливал в уши своим товарищам. Он говорил без запинки, вдохновенно, убедительно, подкрепляя рассказы обильной жестикуляцией и выразительной мимикой. Но стоило ему только начать говорить воспитательнице, что это не он поломал игрушку или разбил чашку, как тут же его язык начинал заплетаться, неметь, становиться сухим, большим и неповоротливым, в конце концов обретать полную неподвижность.

То, что другие делали легко, ему удавалось в трудом или вообще не удавалось. Зато с лёгкостью делал то, о чём другие даже не могли и подумать.
Евгений напрочь был лишён какой-либо корыстности и целенаправленности. Он видел, что люди из всего хотят извлечь какую-то выгоду, пользу, и это его неприятно удивляло. Когда его просил кто-то обменять одну игрушку на другую, ему хотелось просто отдать свою или не хотелось отдавать. Просто подарить без всякого умысла. Или же не отдавать или менять под любым предлогом. Когда же ему дарили что-то и ждали чего-то ответного, он терялся и не понимал, что от него хотят. Коллективные инстинкты были для него не приемлемы.

 Однажды детей повели на экскурсию в Выставочный Центр (ВДНХ). Во времена СССР никто не имел понятия о жевательных резинках. Вернее кто-то имел, чьи родители мотались на Запад, но таковых не было среди знакомых Евгения. На ВДНХ было много иностранцев, каждый второй из которых методично двигал челюстями. Один мальчик дерзко ринулся на фешенебельного дядьку в тёмных очках и плаксивым мерзким голоском запричитал: «Дяденька, дайте жвачку». Стадное чувство распространяется со скоростью молнии – другие дети тоже окружили экстравагантно улыбающихся иностранцев. Один Евгений не двигался с места. Стыд, гордость, непонимание, брезгливость, упрямство кружили в нём асимметрично, как поломанная мельница и ещё больше выбивали из равновесия и без того неуравновешенный характер. Как ему хотелось убежать от всех них, скрыться от них, этих глупых, писклявых, наглых детей. Улететь на другую планету или уплыть на необитаемый остров. Конечно, необычную конфету под названием «жевачка» ему тоже хотелось попробовать. Но клянчить?!... Он стоял одинокий со слезами в горле. Но не страдал от одиночества.

 «Страдать от одиночества есть также возражение, - я всегда страдал только от множества», - великолепно сказал Ницше (!). Евгений страдал от того, что люди не видят своего ничтожества, а если и видят, то вполне мирно уживаются с ним. Неуживчивость со всем миром уже тогда возвела в нём крепостные стены на высокой обрывистой скале и выкристаллизовала в глубине этого чёрного бастиона ослепительно-белый сверкающий алмаз.