Фантазии Игоря Чубайса

Прошло столетие с того дня, когда рукотворный зигзаг российской истории вверг страну в мощнейший вселенский катаклизм, эхо которого носится над миром до сих пор. Гражданская война, закончившись на полях сражений, продолжала разделять людей, царить  в их умах и поступках. Споры о путях возврата России в нормальную колею, начавшись в те тяжёлые времена, длились на протяжении долгой советской эпохи с её наимрачнейшими временами, периодами оттепелей и похолоданий. О судьбах России шептались на кухнях, «враги народа» и диссиденты спорили о них в шарашках и за глухими тюремными и лагерными стенами.

Единая  в своей враждебности власти мыслящая масса не являла собой некую идейную целостность. Среди противников режима были «левые» и «правые», и их взгляды на предреволюционную ситуацию и представления о будущем России резко отличались.  Это расслоение было наиболее наглядным в ГУЛАГ'е, этом гигантском узилище политических заключённых всевозможных оттенков. 

К левым, составляющим наиболее значительную часть гулаговского «контингента», можно было  отнести (упрощая, не учитывая широкую палитру оттенков) тех критиков режима,  которые, не покушаясь на социалистические идеи и госустройство СССР, призывали к возврату к «ленинским нормам», искажённым и изуродованным, по их мнению, камарильей ренегатов во главе со Сталиным.

Идейные воззрения правых (коих было тоже немало) были совершенно иного толка. Это были яростные противники режима с «противоположной» стороны: белогвардейцы, монархисты, националисты, черносотенцы. Преобладающим видением будущего России  среди правых был её возврат в добольшевистское прошлое.

Несмотря на то , что последнюю четверть минувшего рокового века  мы живём в другой стране, «холодная» гражданская война в России не прекращается. Избавление от коммунистического диктата не стало  объединительным фактором, не привело  к консенсусу относительно пути развития России, её будущего. Невзирая на  наличие доброй дюжины официальных политических партий, произвольно относящих себя  к левым или правым, общественно-политической жизни в общепринятом смысле  в стране  не существует.

Гражданское общество (если таковым можно считать  многомиллионную армию телепотребителей),  не имеет  влияния на властные структуры. Тем не менее,  его совокупные умонастроения напрямую отражают политические тенденции, царящие во  власти. В результате встречного движения  властного курса (зомбоящик)  и глубинного настроя масс, страна раскололась  на либералов-западников — сторонников европейского пути развития России  и патриотов-державников (абсолютное большинство) — поборников  сильного государства и «особого российского пути».
 
Кроме основных  политических партий существует (в основном, в соцсетях) множество маргинальных или  полумаргинальных группировок и объединений различной численности и направленности. К их числу можно отнести приверженцев  концепции «возвращения в добольшевистскую Россию», идеи, объединявшей  в постреволюционную пору правых всех толков и перекочевавшей в наш век. Политические взгляды адептов этой идеи весьма неоднородны, но наверняка всем им одинаково близок киношный слоган «Россия, которую мы потеряли».

Один из страстных поборников возврата в «великую историю» — философ и социолог Игорь Чубайс, автор статьи «Вернуться на российский маршрут!»  http://echo.msk.ru/blog/i_chub/1906924-echo/, о которой здесь и пойдёт речь.
 
Статья начинается с утверждения  о том, что начало  российского цивилизационного кризиса было положено захватом власти большевиками в октябре 1917 года, и что выход из этого затяжного кризиса  возможен лишь через «осуждение советчины и возвращении на Российский маршрут». После столетней тяжёлой болезни, считает  автор,  выздоровление не может быть лёгким, но оно необходимо. Иначе — «окончательное угасание и исчезновение России».  Первый шаг по пути к исцелению — «возвращение в норму». О чём идёт речь? — задаётся вопросом философ. И отвечает:

< ЗАДАЧА №1. Встать с головы на ноги.
(Народ для вождей или государство для человека). >

Напрасно читатель ждёт от автора, маститого учёного и литератора,  новейших рецептов исцеления России. Концепция философа не содержит никаких политологических открытий. Более того, предлагаемый им сюжет «возвращения в норму» озадачивает  своей тривиальностью, а   парадоксальное, граничащее с наивностью, я бы сказал,  отважное простодушие ставит в тупик: в его устах элементарные, широко известные, набившие оскомину суждения об основах народовластия  звучат так свежо, будто до него их никто никогда не упоминал.

Чтобы  «встать с головы на ноги»,  открывает Америку автор, необходимо осуществить «последовательную демократизацию страны», суть которой состоит в децентрализации управления и свободных выборах. А для преодоления неизбежного противодействия  номенклатуры — возродить  гражданскую активность, гласность, запретить цензуру, организовать свободную дискуссию.
 
Для ознакомления  с этими выстраданными автором целительными идеями, читателю приходится продираться сквозь напоминающий лекцию для старшеклассников  сумбурный, весьма многословный  текст, в котором, как ветви в чаще, хаотично сплетены  и экскурс в историю крещения Руси, и методы насаждения большевиками своей веры, и пространное  описание «политического механизма» большевиЦкого диктата, и господство  государственного планирования в СССР, а затем «вертикали» в России, и даже некое  «предварительное разъяснение», состоящее в том, что октябрьские события 17 года, которые вот уже сто лет  «многие по традиции называют «революцией»,  правильнее было бы называть «переворотом», «большевиЦким путчем». (Очевидно, просвещённому автору неизвестен тот факт, что поначалу сами большевики довольно долго называли события 17 года переворотом).


< ЗАДАЧА № 2. Учесть опыт соседей.>

Под опытом соседей автор понимает избранный бывшими соцстранами «вариант преемства со своей докоммунистической государственностью». Ключевые программы варианта — реституция, люстрация и правопреемство.
 
<Реституция.>

Реституция России необходима, считает автор, ибо без неё не может быть восстановлен принцип неприкосновенности частной собственности, без которого, в свою очередь, невозможно существование нормального предпринимательства и экономики. Автор задаётся резонным вопросом: а как практически провести реституцию собственности, национализированной в 20-е и 30-е годы прошлого века?
 
Действительно, как? — задумывается читатель. Ведь с той поры прошло уже почти сто лет! Автор разъясняет: « Реституция здесь возможна как символическое, точечное действие». Не нужно ломать голову. В переводе на нормальный  язык это означает, что реституция ЗДЕСЬ невозможна.
 
Тогда, может быть,  «отыграться» на «прихватизации» 90-х?  Для признания нового собственника «легитимным хозяином», считает автор,  следует обязать его внести компенсацию в госбюджет.  Но это относится только к тем, кто стал «эффективным управленцем и платит налоги». Прочие же обязаны вернуть «прихватизированное» государству. Утопичность этого прекраснодушного варианта, от которого исходит густой аромат гражданской войны, настолько очевидна, что рассуждать о нём всерьёз вряд ли имеет смысл.

<Люстрация.>

Сетуя на то, что после «демократической революции 1991 года»  люстрация в России проведена не была,  автор считает, что этот  важнейший,  жизненно необходимый процесс должен быть непременно осуществлён. «Наиболее важные сферы жизни будет необходимо очистить от советско-постсоветского чиновничества, ввергшего и удерживающего страну в состоянии кризиса». Бегло перечисляя сферы, которых должна коснуться люстрация, щедро используя при этом обороты-пожелания «будет необходимо», «должен быть», «сделать невозможным» и пр., автор оставляет без внимания возникающий у читателя вопрос: когда и, главное,  кем будет осуществляться этот оздоровительный процесс.
 
Единственной полезной информацией в этом познавательном рассказе о люстрации, на мой взгляд, можно считать упоминание о том, что её «проведение вызывало острую полемику в каждой из стран, где она проходила». Вот, пожалуй, и весь опыт соседей, который следует учитывать в данном случае. Если даже куцая люстрация в странах с  несравненно более коротким периодом   коммунистического-посткоммунистичесого  господства проходила с серьёзным скрипом, то нетрудно представить, каково может быть  её гипотетическое проведение в России.

<Правопреемство.>

Автору видятся только два возможных пути выхода из «внелегитимной советско-постсоветской государственности»: либо начать свою историю заново, либо осуществить программу преемства с российским правом.  Понятно, что для горячего апологета возврата «на российский маршрут»  может существовать лишь  второй вариант.  После падения  советского режима,  страны Балтии, рассказывает автор,  обратились к досоветской конституции, такой шаг, считает он,  нужно сделать и России.

«Современная Россия  в силу большого временного разрыва не может вернуться к Основному закону 1906 года, однако принятие его в качестве исходного принципа должно стать больше, чем юридическая декларация». Автор, к сожалению, не поясняет, что в этом туманном пассаже означает загадочный   термин «исходный принцип», оставляя читателя в недоумении и в неведении относительно конкретики правопреемства «по Чубайсу».

Далее  автор делится опытом  соседнего Китая, где «нарастает протестное движение Фалуньгун, выступающее «не просто за восстановление гражданских прав и свобод, но за возрождение традиционной китайской нравственности и культуры», которые, как и в России, уничтожались правящим режимом. Этот опыт, по мнению автора, будет полезен для будущей России.

Тут автор несколько погорячился. Широко распространившееся по всему миру движение  Фалуньгун (многие считают его сектой),  основано  на древней системе совершенствования, состоящей, подобно йоге,  из комплексов физических и медитационных упражнений. Оно   преследуется в Китае, поскольку тоталитарные режимы не терпят никаких неформальных общественных объединений (в СССР преследовались не только йога, но даже каратэ и бодибилдинг). В результате запрета и жёстких репрессий движение действительно приобрело некий протестно-оппозиционный оттенок, в котором присутствует и тема нарушения прав человека. Правда, под нарушением прав человека подразумевается не «восстановление гражданских прав и свобод» в широком понимании, а исключительно   ущемление свободы деятельности Фалуньгун в Китае.
 
Что же касается возрождения «традиционной китайской нравственности и культуры», то Фалуньгун, религиозно-мистическое общество,  порицая  культурно-нравственный упадок в современном Китае, проповедует обращение к   древнейшим духовным идеалам конфуцианства и китайского варианта буддизма.  Если, следуя призыву Чубайса, учесть этот «полезный опыт», нам, по-видимому, придётся  обратиться к основам языческого  мировоззрения.
Похоже, что во фрагменте о «протестном» движении Фалуньгун  всё, что называется, высосано из пальца.
Да и вообще, от всего раздела  «Учесть опыт соседей» без ущерба можно было бы оставить лишь одну, завершающую фразу:

        "Утверждение политических свобод в единстве с собственными духовными ценностями необходимо прошедшей через коммунистическую самооккупацию России."
         В этой,  далёкой от оригинальности декларации содержится весь нехитрый  смысл многословных и  маловнятных  фантазий философа.
 
<За невозвратимость советчины, за русский Нюрнберг.>

Здесь не обойтись без длинных цитат.
«Возвращение домой не произойдёт без ещё одной важной гражданско-правовой акции-нам необходима юридическая оценка советской государственности. Однако до сих пор не сделан завершающий шаг — отсутствует правовая оценка системы, называвшейся «строительство коммунизма», а на практике означавшей ГУЛАГ, искусственные голодоморы, депортации народов, политическую психиатрию, цензуру, закрытые границы и т.д. и т.п.»

«Абсолютных гарантий в истории не существует, но Российский Нюрнберг может стать мощным фактором, не позволяющим ленино-сталинской тени держать страну за горло...»
 Там ещё  о взрыве храма Христа Спасителя, о Катыни…

Некоторые утверждения автора  представляются, мягко говоря, сомнительными.  Скажем, он сетует на то, что после Первой мировой войны не было суда над теми, кто её развязал. Возможно, в отличие от историков, до сих пор спорящих о зачинщике этой войны,  ему доподлинно известно, кто её начал, кого нужно было судить, тогда, конечно, другое дело.

Вот ещё цитата:
« В СССР и НЭП, и хрущёвская оттепель, и горбачёвско-ельцинская демократизация заканчивались возвратом к советчине, поскольку они не предусматривали юридическую оценку системы и суд над СССР».
Кто-нибудь, кроме автора,  может себе представить «юридическую оценку системы и суд над СССР» в годы НЭП'а?

Эти несуразности можно игнорировать, объяснив их, скажем, торопливой небрежностью. Но ключевой вопрос, возникающий после прочтения этой проникновенной прокламации, никак не обойти: случись возможность «русского  Нюрнберга» сегодня, как автор представляет его осуществление? Какую неангажированную политическую силу он видит в качестве организатора этого судебного процесса? (Сакраментальное «а судьи кто?» так  и просится с языка. Не иначе, братья по разуму из окрестностей вселенной…) Без ясного понимания механизма грядущей «важной гражданско-правовой акции»  рассуждения о «русском Нюрнберге» без натяжки  можно считать не более чем идеалистическими мечтаниями.
 
<СВЕРХЗАДАЧА — продолжить Российский маршрут…>
 
Виртуально расставшись с советчиной, мы, наконец,  вместе с автором «возвращаемся на порог отчего дома». Теперь к качестве первого шага необходимо всенародно избрать  новое Учредительное собрание, взамен разогнанного большевиками. Эти выборы «наметят вехи Возрождения страны, начнут Преемство с нашей тысячелетней традицией». Поделиться с читателем  своим объяснением, каким образом Учредительное собрание, избранное впервые в истории России  в 1917 году,  связано с  «нашей тысячелетней традицией», автор не считает нужным.

На порог отчего дома мы вроде вернулись,  а вот  впустит ли Россия нас через порог, вопрошает автор, вспомнив эпизод из  фильма «Калина красная», где мать не узнаёт своего сына. «Сможем ли мы вернуться в свой дом, в Россию, узнает ли она нас?»  После этого вопроса, то ли риторического, то ли повисшего в воздухе,  автор переходит к теме Русской идеи. Впрочем, возможно, он считает обретение  Русской идеи пропуском через «порог отчего дома»? Можно  только догадываться.

<Русской идеей> автор называет «главные, отобранные историей и прошедшие через столетия нормы и ценности». Похоже, автору известно, как «насильственно прерванную» после 1917-го года Русскую идею преобразовать в обновлённую Российскую идею, но в этой статье он «подробно расписывать» это реформирование не собирается «(об этом — в других работах)». Сообщает лишь о том, что «теперь наши главные ценности — историзм, обустройство, духовность и демократия».

<Что такое историзм, зачем он нужен?> — спрашивает автор.  И тут же,  вместо ожидаемого прямого ответа на прямой собственный вопрос,  пускается в туманные рассуждения о «правильной» самоиндефикации (она же «система российских координат»), Российском пути (он же «историософия России), пресловутом «Преемстве» и прочих  расплывчатых  материях,  после чего переходит к оценочной классификации исторических эпох России. Здесь никакой туманной риторики, всё чётко и однозначно.
 
«Основываясь на позиции Преемства (причём тут оно?), — сообщает автор,  — наша история состоит из двух неравных частей —досоветского тысячелетия — эпохи великого созидания,  и России послеоктябрьской — десятилетиям властного террора и народного Сопротивления. Самые великие достижения, настоящие российские ценности, образцы ратных побед и мирного созидания — в тысячелетнем прошлом».
 
Первая реакция — оторопь. В здравом ли уме сие писано? Трудно поверить, что эта  вульгарно-примитивная схема принадлежит перу философа, социолога и литератора. Тысячелетие от Мамая до Николая Кровавого,  — прямо и недвусмысленно утверждает он,  - благословенная эпоха  «великих достижений, ратных побед и мирного созидания», а «послеоктябрьские десятилетия» — бесплодная пустыня, где не было ровным счётом НИЧЕГО, кроме властного террора и народного Сопротивления (кухонных фиг в кармане?)!  Не знаешь, смеяться или плакать. Обсуждать эту дичь всерьёз, пожалуй, не стоит,  иначе придётся предположить, что автор ничего не слыхал о Курчатове, Капице, Вавилове, Филатове, Гагарине, о дюжине нобелевских лауреатов и пр. и пр., о ВОВ, наконец.
 
Правда, через пару строчек он проговаривается: «Знание советской квазигосударственности необходимо для её переосмысления и покаяния. Белых пятен, замалчиваний здесь быть не должно. Лишь тот, кто способен осознать свои ошибки, способен гордиться и правильно оценивать свои достижения». Вот те на! Значит,  в десятилетия жестокого безвременья были и достижения и поводы для гордости?!  Радуешься за автора, похоже, с головой у него всё в порядке, а  весь этот эффектный вздор, который он несёт в угоду своей концепции, сознательно рассчитан на сиюминутную бездумно-эмоциональную реакцию простака-читателя.

А вопрос,  зачем он нужен, этот загадочный историзм, почему-то остался без ответа.

<Другая важнейшая составляющая возрождённой Российской идеи — обустройство.>
 
Слова «обустройство» вы не найдёте в старых толковых и орфографических словарях. Даже у Даля его нет.  Существовавшее, тем не менее, в окраинных говорах великого и могучего, оно вошло в широкий обиход после опубликования трактата Солженицина «Как нам обустроить Россию». Каким же видится Чубайсу это «обустройство» сегодня?

Для начала он сообщает, что после окончания «количественного роста» России, превратившейся из маленького Московского княжества в самое большое государство планеты, она перешла к «Философии обустройства» (так витиевато он называет рост качественный). «Большевики разорвали эту логику и вновь навязали количественную экспансию, назвав её «мировой революцией». Итог их лжеполитики — исчерпание потенциала и распад государства. И вот теперь наша стратегическая цель — возвращение к философии обустройста».

Так и хочется воскликнуть: друг Аркадий, не говори красиво! «Философия обустройства»,  «разорванная логика качественного роста», «лжеполитика» большевиков (политика была реальная, другое дело, какая)  «исчерпание потенциала» (чего, какого?) — претензии на научность оборачиваются  наукообразным косноязычием.

В отличие от Солженицына, подробно и скрупулёзно расписывающего каждый аспект будущего устройства России, Чубайс ограничивается беглым обзором задач и приоритетов на пути к «возвращению к философии обустройства». В этом реестре перечислены вперемешку экспорт углеводородов и сбережение народа, статьи бюджета и задачи армии, новые технологии и освоение земель, уровень смертности и культурное возрождение. Всё это под напутственный аккомпанемент: нужно восстановить, необходимо снизить, надо добиваться, создавать условия.  Благие намерения, добрые пожелания... Словом, ещё одна из великого множества подобных пустозвонных деклараций.

<Ещё один необходимый шаг — возвращение в российское культурное пространство и время.>

Автор страстно призывает к возвращению подлинных исторических названий улиц и площадей. « В 9 случаях из 10 сделать это несложно,  — подсчитал  он,  —  и тогда наша земля опять станет нашей». 
Далее идут  рассуждения об очистке «нашего календаря», сопровождаемые невразумительными конспирологическими версиями происхождения советских праздников. Вот, скажем, «19 мая — «день рождения пионерии», по старому стилю это 6 мая — день рождения Императора Николая II ( из детей растили Иванов, не помнящих родства…)» Блестящий абсурд!

В лаконичном финале статьи  изложено кредо И. Чубайса.  Стоит привести финал полностью.
       «На протяжении всей своей истории Россия, как и другие европейские государства, оставалась монархией. Лидеры Февраля, без референдума, объявили введение республиканского правления. Сегодня сохраняется и действует Российский Императорский Дом. Романовы, приняв страну в годы смуты, возродили государство и 300 лет вели его путём побед и достижений. Император был символом исторической непрерывности и единства России. Сможем восстановить и модернизировать монархию — англичанам и другим европейским народам это удалось — привив к ней парламентаризм, усиленный всенародно избираемым и сменяемым президентом (уже в Великом Новгороде действовал и князь, и выборное Вече) — сможем обрести живой символ Преемства с исторической Россией…»
( Суд  над СССР в годы НЭП'а, референдум после Февраля 1917... Класс! Пелевин отдыхает).

Сторонников  монархической формы правления в России немало, и есть ощущение, что число их растёт. Они объединены в многочисленные  политические сообщества, активность которых протекает, в основном, в интернете. Общий взгляд на самодержавие как идеальную для России форму социального устройства не означает  идеологического единомыслия монархистов.

Спектр политических взглядов монархических группировок весьма широк: тут и «классические» монархисты-черносотенцы, и экзотические «красные монархисты» со Сталиным на знамени, монархисты с фашистским душком, почитающие Власова и третий рейх, и девственно невежественные жидоеды (впрочем, антисемитизм в той или иной степени присущ всем монархистам), и, наконец,  монархисты с либеральным уклоном,  среди которых немало широкообразованных людей. Именно к этой группе, судя по всему, следует отнести И. Чубайса, никогда не скрывавшего своих монархических взглядов.

Восстановление монархии Чубайс считает главным условием для «возвращения на российский маршрут». «Действующий Российский Императорский Дом» упомянут автором не всуе. Будущий монарх, по его мнению,  непременно должен быть из рода Романовых, и этот эфемерный клуб особ, «приближенных к императору», по-видимому, представляется ему  чем-то вроде инкубатора  кандидатов в монархи.  Так и видишь, как население России, успевшее забыть о событиях столетней давности, в предвкушении нового 300-летнего пути побед и достижений, давится на новой Ходынке по случаю коронации нового Романова.

Отсыл  к опыту стран, восстановивших и модернизировавших монархию, несостоятелен и девственно демагогичен. В отличие от этих стран, только в России монархия называлась самодержавием, и дело здесь не в терминологии, пусть и синонимичной. В России никогда не было подлинных демократических институтов. Новгородское вече  — дежурный пример в спорах о  демократии на Руси  — прекратило своё существование сразу же после насильственного  присоединения Новгородской республики к самодержавной Москве.
   
Предлагаемая Чубайсом (и не им одним) схема восстановления монархии, её структура ничего, кроме иронической усмешки вызвать не может. Дело не в монархе, монарх в разных обличьях для России фигура привычная. Традиции абсолютной единоличной власти,  сохранявшиеся в России многие века, вошли в народную плоть и кровь. На месте свергнутой в начале 20-го века царской монархии возникли деспотические режимы во главе с «пролетарскими» вождями-самодержцами. Постсоветская Россия не смогла переварить ни вице-президента, ни подобие парламента,   возродившись, единовластие перешло сначала в одни, потом в другие руки. Укрепляясь день ото дня, оно, при поголовной поддержке  населения,  всё более приобретает черты самодержавия.

Проблема,  повторяю,  не в монархе, его хоть сейчас бери и коронуй. Загвоздка в «модернизировании» восстановленной монархии. Вряд ли оно увенчается успехом. Краски  картины, нарисованной Чубайсом, быстро  полиняют. Национальный менталитет не потерпит «семибоярщины». В результате подковёрных интриг, а то и открытой конфронтации между императором-символом и «всенародно избранным президентом»,  в руках одного из них неизбежно сосредоточится абсолютная власть, и всё вернётся на круги своя. Потребуются  десятилетия, смена поколений, чтобы (если удастся) изменить массовое сознание, основанное на неизбывном уповании на царя-батюшку и неприятие «буржуазных» ценностей.

Мне трудно понять мотивы, приводящие образованных, а то и высокообразованных людей к монархическим взглядам.  Казалось бы, одно лишь прочтение русских классиков должно стать прививкой от приверженности к  монархической идее. К тому же, эти люди, хочется верить, понимают, что самодержавие пало не вследствие жидомасонского заговора, как считают «историки» специфического толка, а в результате всенародного неприятия опостылевшей власти. Что же побуждает их закрывать глаза на этот судьбоносный исторический опыт, откуда это желание дважды войти в одну реку? Неужели они настолько вдохновлены своими идейными обретениями, что  начисто теряют логику и способность оценивать общеизвестные факты? 

Вдохновенный и многословный трактат И. Чубайса, вместилище грандиозных планов и благих намерений, я назвал бы фантазией на тему «Как нам обустроить Россию».
Автор, не скрывая теоретичность своего труда, обещает вскоре перейти к «обсуждению следующей уже не теоретической, а вполне прикладной проблемы — каким путём перечисленные задачи могут быть решены...»
Читатель застыл в ожидании захватывающего чтения.

P.S.
И. Чубайс опубликовал свои размышления в связи с годовщиной отмены крепостного права. http://echo.msk.ru/blog/i_chub/1931582-echo/

В своем стремлении идеализировать добольшевистскую Россию, он даже  крепостничество, эту позорную страницу в истории России,  пытается представить чуть ли не пейзанской идиллией. Нарисованную им картину лакированной, романтизированной добольшевистской России с её «тысячелетней эпохой  великого созидания и достижений», он радужными мазками дополняет  «нефальсифицированной» историей крепостного права.

        Страшные сказки о крепостном праве, вещает философ, сочинили  большевики, которым было необходимо очернить дореволюционную Россию. В качестве примера он приводит «миф о том, то крепостными были все, кто не дворяне. На самом деле,  крепостные крестьяне составляли 28% населения России!»

        Миф Чубайс, похоже, придумал сам в расчёте на то, что ни одной живой душе неизвестно о том, что кроме крестьян и дворян в России имелись и другие сословия — купцы, ремесленники и прочий работный люд. А взятые с потолка 28% даже на «среднюю температуру по больнице» не тянут:  накануне отмены крепостного права доля крепостного населения в губерниях  с наиболее развитым сельским хозяйством доходила до 70%.
 
Смысл крепости на Руси состоял в том, поясняет Чубайс, что по причине непрерывного расширения страны («количественный рост!») офицеры-дворяне всё время были на коне. Пока дворянин воевал, крестьяне поддерживали его хозяйство. Шло освоение огромной территории — становление Российской империи, и  «в России того времени закрепощены были все. И дворяне и крестьяне». (Савельичи и Гринёвы слились в едином патриотическом экстазе).

        Отношения между крестьянами и помещиками, продолжает  автор, были «нормальными». Навязшая на зубах Салтычиха — единичный случай, психически больной человек. Да что там! После отмены крепостного права многие крестьяне вообще не хотели никуда уходить, вспомните чеховского Фирса! (Знакома ли философу избитая истина о рабе, не видевшем свободы? Получив свободу он начинает тосковать по добрым рабским временам).

Весьма любопытны  взгляды философа на литературу того времени. Русские писатели и поэты, саркастически замечает он, очень любили пожалеть крестьян за их трудную долю.   Почитаешь Некрасова или Салтыкова-Щедрина и  подумаешь: господи, какой же кошмар творился на Руси-матушке! Но, успокаивает он,  не нужно принимать всё на веру. Некрасов  был алкоголик и писал иногда на заказ. (Жаль, автор не уточняет, кто заказывал Некрасову пронзительную чернуху о тяжкой крестьянской доле.  Госдепа с его печеньками вроде ещё  не было. Тогда кто? Может, Бенкендорф? А что, попытался же не так давно некий  Иван Толстой, из тех потомков, на которых талант предков отдыхает, доказать, что роман «12 стульев» был написан по спецзаданию Лубянки).

А «когда мы берём тексты Салтыкова-Щедрина,  — продолжает автор, включая свою неповторимую логику — надо понимать, что  это пишет не диссидент-подпольщик, а человек, который был вице-губернатором Рязани! Просто характер у него был очень тяжелый, язвительный, с ним никто не мог ужиться, и поэтому его из Рязани через 2 года попросили. Русская литература в большинстве своём — это не зеркало. Если у Чехова сто рассказов о любви и из них ни одного о счастливой любви, то это не значит, что на Руси все были несчастны и никто не умел любить».

Смею надеяться, учёному мужу известно, что кроме мутно упомянутых им корифеев, на Руси  существовали и другие писатели — целая плеяда классиков русской и мировой литературы, имена которых нет надобности перечислять, ибо они известны каждому школьнику. Осознавая губительность крепостного права, они с беспощадной правдивостью изображали убожество и нищету крестьянского быта. К слову сказать, в их числе был и помянутый походя Чехов,  писавший не только о любви, но и о мерзостях крестьянской жизни. Впрочем, какое это имеет значение?

        «Нужно понимать, — назидает автор, — что  вся духовная жизнь России была устроена таким образом, что была Русская православная церковь, которая всегда поддерживала власть государство, и была русская литература, которая критиковала власть. В этом была её социальная миссия — выявить болевые точки, слабости, просчёты. Задачей литературы была критика».

В этом замечательном пассаже крепостничество, которое, по мнению автора, безосновательно охаивается русской литературой, контекстуально оказалось в ряду  негативных социальных проблем: «болевых точек», «слабостей», «просчётов».   Весьма характерная оговорка!

Эволюция мировоззренческой позиции автора впечатляет: от одного из видных деятелей демократического движения до  фанатичного монархиста и апологета крепостничества.
Впрочем, в наше время случаются  метаморфозы и покруче.