Своравна отрывок 4

     А когда Брюс время от времени умирал, то жил в своём доме привидением, ухал, стонал, скрежетал зубами, пугая легкомысленно вступивших в права наследования богомольных старушек. А за то, что те нагие языческие статуи в его саду поразбивали от греха и обломки в фундамент сарая хозяйственно замуровали, он устроил в имении пожар. Дом его считался проклятым местом.
     Как бы там ни было, талантливый астроном – у него была своя обсерватория – и артиллерист, инженер, ботаник, географ, автор научных трудов – он был чем-то вроде русского Леонардо да Винчи.
     Сворвану он учил читать и считать, по ночам они вместе смотрели на звёзды в его телескоп. Но был он молчалив и погружён в себя, изредка ухмылялся и от Своравны как будто ждал чего-то. Смотрел и ждал.
     Никакого тепла от него не шло. Было непонятно, зачем он вообще с девочкой возится. Словно во исполнение долгового обязательства. Мысли в его присутствии не уравновешивались, а ходили в голове вихрями, смерчами, сметая всё на своём пути.
     Постепенно Своравне стало казаться, что она постигла замысел буйномысленного венценосца: на небольшом клочке земли, что ни запад, ни восток, а пограничье между мирами, создать универсальную модель вселенной, где поместилось всё: скелеты динозавров и уродцы из кунсткамеры, красавицы всех эпох, представители всех наций, всех вероисповеданий, всех слоёв общества, всех цветов кожи, - и гармонизировать эту малую вселенную так, чтобы магическим образом связанная с ней вселенная большая автоматически гармонизировалась тоже. Это был проект исправления мироздания!
     И когда она, не очень-то и робея бешеного исполина, с придыханием, как сказку, поведала это Петру, тот тяжёлым, но по-детски встревоженным взглядом уставился на неё, а потом кликнул писаря.
     -А что, Своравнушка, учиться тебе надо! Ты учиться-то хочешь?
     Учиться хотелось больше всего на свете. Умная девочка уже понимала, что для неё это единственный шанс выбиться в люди.
     Именным указом Петра Своравну сначала приняли в комсомол, а потом включили в группу студентов, которых отправляли учиться в Голландию.
     Компания подобралась разношёрстная: и маменькины боярские сыночки в слезах, тоскующие по своим пирогам и голубятням, и голодноглазые работные люди в аккуратных холщовых портах и рубахах, и какая-то овца вовсе не от мира сего, вроде музыкант или композитор, с блаженным взглядом, обращённым в небеса, его потом отдельно в Италию должны были препроводить, и дюжие поморы, и перестроечные тинейджеры со жвачкой, реально не понимавшие, зачем париться за партой, когда можно слупить бабло по-лёгкому, крышуя разбогатевших идиотов.
     Своравна ехала переодетая мальчиком, но не для того, чтобы не приставали – кто ж к ней пристанет? – а просто в дороге так удобнее.
     Долго плыли на почти рассыпающейся шхуне, сколоченной, кажется, из водочных ящиков. Всё на ней скрипело, жахало, трещало и блеяло. В тесных конурках спали в три смены: коек было мало. Кормили заплесневелыми сухарями и гнилой солониной. На студентах правительство экономило. Море непрестанно штормило, всех новичков вывернуло наизнанку. Духота, смрад немытых тел, сырость, вши. Питьевую воду берегли, обливались забортной, ледяной. За нытьё можно было и линьком получить.
     В Голландии поселили их не в самом Амстердаме, а в маленькой деревне неподалёку. Рассовали квартирантами к малоимущим и скуповатым хозяевам, которые за полушку готовы были удавиться. Своравну с двумя вьюношами запихнули на чердак, где под скошенным, щелястым, протекающим, как дуршлаг, потолком стояли вместо коек козлы с дощатыми щитами на них. Всё это великолепие прикрывали латаные, заношенные простыни, в придачу полагалась тощая, как блин, подушка и серое, почти бумажное одеяльце. Чердак не отапливался, и к зиме все в нём попростужались вдрызг, с неумолчным чохом, кашлем и соплями всё же таскались на лекции.
     Мамки, няньки, папашки, любящие сестрёнки и знакомый поварёнок Своравны – все остались далеко. Сопровождавший их вороватый одышливый майор «съестные» деньги присваивал, и недоросли недоедали. Чтобы в голодные обмороки не падать, приноровились тоже красть, по мелочи, яблоки из садов, шоколадки из супермаркетов, попрошайничали на рынках. Тонкогубые опрятные голландцы брезгливо морщились при виде полунищих русских. Никто их здесь не любил и не ждал, и даже за деньги их только терпели. Местные мальчишки орали: «Убирайтесь в свой свинарник!», затевали с пришлыми драки. Потому нашенские здесь по одному не ходили. Дрались и «стенка на стенку». Трещали рёбра, брызгами вылетали зубы, фонари всех цветов радуги были постоянным украшением физиономий. Наших было меньше, но бились злее, голодные, остервенелые. Своравна в этих схватках была из первых. Ловка, увертлива, лукава. Никакого благородства, в драке готова на всё. Кусалась, бросалась песком, лягалась в причинное место. Стала мастером по боям без правил. Однажды одна от троих отмахалась. На костяшках пальцев закостенели мозоли от зуботычин. Взгляд стал нехорошим, порченым. Видно было, такая при случае забьёт до смерти да ещё и пальцы оближет.