Севастопольские герои

Немцы стремительно наступали. Нападение было неожиданным и оттого страшным. Танки проносились по дороге, не задерживаясь. Немцы обошли заставу, чтобы быстрее продвинуться вглубь нашей территории. Застава оказалась сразу в тылу врага. Немцы прорвали оборону и рвались вперед. Начальник заставы собрал людей и приказал срочно покинуть заставу и пробираться к своим. Отступление было тяжелым. Пограничники с боями прорывались к линии обороны, теряя людей. В населенные пункты заходить было опасно, все они были захвачены немецкими и румынскими войсками.

Только в конце июля изрядно поредевший отряд прорвался к своим. Было ясно, что фашисты стремятся захватить Крым. До октября нашим войскам удавалось удерживать противника. В этих боях погибли почти все сотрудники заставы. Пятеро были ранены и отправлены в глубокий тыл. От всей заставы осталось четыре человека, среди них начальник заставы майор Потапов, командир отделения Иванов, наводчик Котов и старшина Зинченко.

Нашим войскам удавалось сдерживать противника на подступах к Крыму почти до конца октября сорок первого года, но в последних числах октября немцы прорвали последний, ишуньский рубеж обороны и вышли в крымские степи. Они стремились захватить Керчь и Севастополь с суши.
 
В Севастополе не существовало сухопутной оборонительной линии. Но еще с июля сорок первого года в городе началось строительство укреплений для защиты с суши. Горожане, армия и флот создали два рубежа обороны.

Еще в конце девятнадцатого века в городе была создана система подземной фортификации и коммуникаций, которую теперь использовали защитники Севастополя.  Под землю спускались заводы, склады, казармы, даже госпитали и школы. Город готовился к осаде. Тридцатого октября сорок первого года батарея войск береговой обороны открыла огонь по врагу. Так началась вторая оборона Севастополя. Шестнадцатого ноября Керчь была захвачена противником, и Севастополь остался один на один с врагом. Двести пятьдесят дней обороны, двести  тысяч погибших защитников. В этой обороне погибли и трое отступавших от границы  пограничников. В живых остался только старшина Зинченко. Он был тяжело ранен и оказался в подземном госпитале  Севастополя.

Город пылал. Горело все, что могло гореть. Тушить пожары было нечем да и некому. Обескровленный Севастополь держался из последних сил, его защитники не имели возможности ни продолжать борьбу, ни отступать. Судьба города была предрешена.
Был конец июня, последние дни обороны. Стояли жаркие, душные дни. Когда стало ясно, что Севастополь не устоит перед многократно превосходящим противником, раненых начали эвакуировать в район тридцать пятой батареи, рассчитывая переправить всех на Большую землю.

Старшина остался в подземелье. Не хватало машин для транспортировки раненых. Потом оказалось, что машин больше не будет. Оставшихся раненых местные жители забрали в свои семьи. Так  старшина Зинченко оказался в семье Ильиных. Анна Ильина, немолодая замученная жизнью женщина, работавшая медсестрой в подземном госпитале, жила с дочкой неподалеку в покосившемся от старости домишке. Она понимала, что вряд ли ей с дочкой найдется место на катере или даже на подводной лодке, чтобы выбраться из города на Большую землю. Да и очень не хотелось верить, что немцы прорвут оборону и захватят Севастополь. Хотя последние майские дни и начало июня для севастопольцев были страшными. Немецкие авиация и артиллерия так отутюжили город, что не осталось камня на камне. Севастополь лежал в развалинах и пылал, запах гари и разложения не давал дышать. Казалось, что жизнь в городе умерла.

- Будешь моим сыном, Ваня, - сказала Анна старшине, - Мой сын тоже Иван, воюет на севере. Дай Бог, выживет. Ты даже похож на него, и лет тебе столько же. А соседи не выдадут. Скажем в случае чего, что ты малярией болен, вид у тебя плохой. А рана твоя – ну, пострадал от бомбежки.

Анна даже себе признаться боялась, что немцы вот-вот прорвут оборону, так как они уже захватили Мекензиевы  горы, и шли бои на Северной стороне.
Константиновский равелин еще держался, но силы были неравными. В ночь на двадцать девятого июня фашисты переправились через Севастопольскую бухту, и начались уличные бои.  Третьего июля немцы полностью захватили город. Нашим войскам пришлось отступать в район Камышовой  и Казачьей бухты. А дальше было только море. Деваться было некуда. Снаряды кончились, патроны тоже. Многие бросались врукопашную и падали под пулями противника. Другие кончали с собой, бросаясь со скал в море. Гордый Севастополь молча страдал, теряя своих защитников.
Немцы, едва захватив город, стали проводить перерегистрацию населения, чтобы выявить коммунистов, комсомольцев и мужчин призывного возраста. Уже двенадцатого июля они прошли и по разбитой улице с разрушенными домами, где жила Анна. Если из дверей никто не выходил, фашисты строчили в разбитые окна и заставляли русского добровольца и переводчика, их сопровождавшего, осмотреть дом внутри.  Немцы установили в Севастополе жестокий режим прописки в городе, и если находили в доме жильца без прописки, то расстреливали всю семью, включая грудных детей.
Когда полицейские явились к дому Анны, она вышла на порог вместе с дочкой. Немцы проверили прописку и через переводчика спросили, есть ли кто еще в доме.
- В доме лежит сын. У него малярия, и он умирает. Пойдемте, я покажу. Вот его документ – она протянула бумагу офицеру.

Переводчик повторил ее слова по-немецки. Немцы переглянулись. Никто не хотел заходить в дом, где лежал заразный больной, но проверить слова женщины было необходимо. Офицер повернулся к переводчику и приказал зайти в дом и проверить. Испуганный переводчик перешагнул порог комнаты и увидел лежащего на койке совершенно исхудавшего парня – кожа и кости, желтоватая кожа обтянула скулы. Он кутался в старенькое одеяло, тело его сотрясала мелкая дрожь.
- Раненый? – Спросил переводчик, топчась на пороге.
- Нет. Он больной. Давайте я его раздену, покажу, что он не ранен. Плохо ему. Температура высокая, а лекарств нет. Может, к вечеру умрет, - глухо ответила хозяйка, наклоняясь к больному.
- Нет, не надо, - попятился переводчик.
 
В дверь заглянул один из полицаев, пошарил глазами по комнате, но проходить не стал. Немцы ушли, и через пять минут у соседнего дома раздалась короткая очередь. Сердце у Анны оборвалось: рядом жили почти родные люди, соседи с ее рождения, и к ним в эту минуту пришла смерть. Она захлопнула дверь и задвинула щеколду. В глазах дочери плескался ужас. Анна прижала ее голову к груди и расплакалась. Иван тоже все понял. Понял и то, что сейчас хозяйка и ее дочь спасли его жизнь и сами едва не погибли.

С этих жарких июльских дней началась страшная жизнь для жителей Севастополя. В первую же неделю оккупации города фашисты расстреляли почти четыре тысячи людей, обычных жителей, которые прятались в Инкерманских штольнях и в Троицком железнодорожном туннеле. Женщин, детей, стариков!
 
Людей расстреливали сотнями, тысячами, убивали женщин, подростков, младенцев, стариков. Всех! Почти за два года оккупации в Севастополе было расстреляно, сожжено, утоплено в море более двадцати семи тысяч человек. В прессе указывается, что в фашистскую Германию угнали из Севастополя сорок пять тысяч человек. Но никто не знает точной цифры. Ведь кроме мирных жителей там были советские военнопленные, оказавшиеся в оккупированном Севастополе. О зверствах оккупантов невозможно спокойно говорить.
 
Оккупанты старались запугать жителей непокорного города, отомстить им за их неповиновение, гордость и отчаянную стойкость. А севастопольцы не покорялись безумным захватчикам. В Севастополе появились подпольные организации, которые создали огромную головную боль фашистам. Жители города не сдались, они стали бороться. Подполье направляло людей на подрывную, диверсионную деятельность, саботаж в судоремонтных мастерских. К работе в подполье подключился и Иван Зинченко. Едва встав на ноги, он через Анну познакомился с людьми, занимавшимися подрывной деятельностью. Он сам был подрывником и оказался незаменимым членом группы.

С помощью Анны он устроился работать в команду по уборке и расчистке улиц разрушенного Севастополя. Изможденный, с трудом передвигавшийся парень, похожий на подростка, не вызывал подозрений у оккупантов.

Чтобы не привлекать внимания к приютившей его семье, Иван перебрался в подвал разрушенного дома, находившегося на отшибе. Тропинки, подходившие к развалинам, заросли колючим бурьяном, вход был завален замшелым камнем. Чтобы собаки не почуяли его запаха, Иван рассыпал под кустами крепкую махорку. Где-то через полгода Иван нашел еще одно убежище на крутом склоне над заброшенной безлюдной дорогой. Добраться до него непосвященному человеку было практически невозможно, склон был почти отвесный, вход в крохотную естественную пещерку зарос колючим непроходимым кустарником. Как мог он утеплил и обустроил свою берлогу, завесил вход старым одеялом, даже столик соорудил. В потолке своего жилища он пробил лаз, который выходил на огромную свалку, и завалил его замшелым валуном, который не вызывал сомнений в том, что стоит он на этом месте почти тысячу лет. Зато гораздо удобнее стало приносить сюда взрывчатку и оружие.   Там он мог спокойно готовиться к очередной диверсии, хранить оружие и не думать о том, что нагрянут фашисты, схватят и расстреляют Анну и маленькую Аллочку. Об этой пещерке знала только Аллочка, да и та однажды случайно заметила его около входа.

Кроме руководителя группы его никто не знал, и никто даже не подозревал, чьих рук было дело взрыва немецкой казармы, трех кораблей, диверсии на  железной дороге. Иван оказался прекрасным разведчиком, ловко ускользал от облав, а кроме того, умел притвориться маленьким, слабым и убогим, да настолько убедительно, что его брезгливо обходили стороной, и никому не могло придти в голову, что этот убогий – бесстрашный мститель, уникальный разведчик и настоящий советский человек.
Неуловимых диверсантов искали, проводили облавы и рейды, расстреливали всех, кого можно было заподозрить, но диверсии продолжались. Севастополь дрался насмерть  за свою свободу и право жить.

Наступили холодные февральские дни с колючим ледяным ветром. В один из таких неприветливых дней руководством подполья была назначена акция. За день до этого маленькому хилому уборщику улиц передали грязную потертую сумку с взрывчаткой. На следующий день уборщик задержался дольше обычного, разбирая завалы руин разбитой церкви. Над головой висели тяжелые тучи, срывался мокрый снег, быстро темнело. Рабочие разошлись домой, и только Иван еще ковырял лопатой гору разбитых кирпичей. Когда совсем стемнело, и улица обезлюдела, он вытащил из-под разрушенных остатков стены свою засаленную сумку, закинул ее на плечо и, сгорбившись под ее тяжестью, побрел в сторону железнодорожного вокзала.
По сообщениям разведчиков в Севастополь прибыл эшелон с боеприпасами. Вот старшина Зинченко и отправился решать вопрос с эшелоном. Смерти он давно перестал бояться. Зверства, творимые оккупантами, вызывали в его сердце холодную ненависть и непреклонное желание отомстить за гибель своих товарищей по оружию, за страдания гражданского населения.

Он благополучно добрался до вокзала, устроился неподалеку в полуразваленном заброшенном строении и стал ждать. Мимо несколько раз проходил патруль. Просчитав, с каким периодом проходит патруль, старшина выбрал момент и проскользнул к эшелону. Он быстро справился с укладкой взрывчатки и вернулся в укрытие.

От мощного взрыва дрогнула земля. Началась стрельба, залаяли собаки, раздались беспорядочные выстрелы. Старшина не стал дожидаться облавы, выбрался из своего убежища и поспешил прочь. Он не стал рисковать и, пробежав сотню метров по дороге, поднимавшейся к Пушкинской площади, цепляясь за колючий кустарник и веревку, спущенную заранее сверху, ловко вскарабкался на крутой обрыв, нависший над дорогой. Он уже считал, что благополучно ушел от преследователей, но шальная пуля ударила в спину. Он упал, обливаясь кровью.

Сколько он так пролежал, старшина не знал. Очнулся оттого, что его затрясли за плечи, и детский плачущий голос повторял:
- Дяденька Зинченко, дяденька Зинченко! Не умирай, пожалуйста, не умирай! Нам скорей уходить отсюда надо! Ты меня слышишь?
Старшина с трудом разлепил глаза. Над ним склонилась Аллочка, Аля, как он ее называл.
-  Как ты здесь оказалась? – С трудом прохрипел он.
- Так я за вами бежала. Видите, как хорошо, что я здесь. Теперь мы уйдем. Только сознания не теряйте. Давайте, я рану завяжу, чтобы кровь не текла. Только давайте в эту ямку спрячемся, чтобы нас не видно было. Вы мне помогайте, а то я вас не подниму.

Она ухватилась за его руку и потянула к небольшой канаве, образовавшейся оттого, что отсюда когда-то вытаскивали огромные камни для строительства забора. Холод сковывал пальцы. Над головой висели темные тучи, из которых толи капал снег, толи сыпал дождь, и ледяной пронизывающий ветер заставлял сжиматься сердце. Зато совсем пропал страх. Аля довольно ловко смогла стянуть раненому куртку и свитер, расстегнула рубашку и стала перевязывать серым много раз стираным бинтом, который прихватила на всякий случай. Перевязывать раненых она научилась у матери во время обороны Севастополя, когда действовал подземный госпиталь. Потом они сделали передышку. Старшина просто потерял сознание, а Аля не могла пошевельнуть пальцем от напряжения и страха. Где-то внизу слышался лай собак, команды на немецком, а затем раздались короткие очереди и вскрики. Затем все стихло, и от этого стало совсем жутко. Аля стала тормошить раненого:
- Дяденька Зинченко, дяденька Зинченко, вставайте! А то нас немцы застрелят. Вы мне помогайте. Я одна вас не дотащу.

Старшина застонал и открыл глаза. Следующий час они ползли по мокрой земле, по острым камням. Откуда только силы взялись у маленькой десятилетней девочки тащить раненого. Временами он терял сознание, и Аля садилась рядом, использовала передышку, чтобы набраться сил на новый рывок.

Все когда-то заканчивается. Закончилось и это их тяжелое путешествие ползком по промерзшей мокрой земле. Они добрались до жилища старшины. Аля откинула старые трухлявые доски, закрывавшие вход в пещеру. Вход в пещеру, вернее, вползание было невероятно тяжелым. Аля совершенно лишилась сил, а старшина все чаще отключался и в свою нору просто упал. Аля стала его тормошить, но он ее уже не слышал. Она плакала, трясла раненого, и ее теплые слезы капали ему на лицо.
- Дяденька Зинченко, не умирайте! Пожалуйста! А то мне страшно. Пожалуйста! Я сейчас доктора приведу. Подожди меня, дяденька Зинченко. Немножко потерпи. Я обязательно приду с доктором.

Старшине было настолько плохо, что у него было одно желание: уснуть и не просыпаться, чтобы не чувствовать этой пытки. Не было сил бороться, и только плачущий голос Али мешал отключиться. Алю было очень жалко. И вдруг в мозгу зазвучал строгий голос начальника заставы майора Потапова:
- Старшина Зинченко, отставить умирать! Не сметь умирать!

Старшина так изумился, что задержался умирать. Он точно знал, что майор Потапов погиб в боях за Херсонщину и отдавать команды не мог. Значит, не умер все же майор? Но ослушаться приказа начальника заставы он не мог. Мысль о том, как мог отдавать приказ погибший в бою начальник заставы отвлекла старшину и заставила его очнуться.
Сколько прошло времени, старшина не знал, но зашуршали камешки, посыпавшиеся сверху, пахнуло свежестью и мокрой травой. Аля привела доктора. Это был очень пожилой человек, ему было уже порядком за семьдесят. Аля зажгла керосиновый фонарь и поставила его в изголовье раненого. Доктор открыл свой чемоданчик и помог Але снять рубашку больному и удалить импровизированную повязку. Осмотрев рану, он крякнул и сказал Але:
- Ну что, красавица, поможешь мне? Слава богу, пуля легкое не задела, чуть выше прошла. Попала в лопатку, придется вытаскивать. Готова помочь?
- Я все сделаю, Антон Семенович, - с готовностью согласилась Аля.
- Для начала дадим ему успокоительное. Держись, боец. Придется потерпеть. А ты, Аля, держи его голову.

Доктор ловко влил в рот раненого полстакана водки и попросил Алю держать фонарь, чтобы осветить рану. Операция длилась долго. Временами старшина терял сознание, и доктор подносил к его носу пузырек с нашатырем.
- Он не умрет? – Робко спросила Аля.
- Рана тяжелая, но не смертельная. Вот крови он много потерял, это плохо. Я тут настойку принес, будешь поить его, водой разбавишь.  Не боишься здесь остаться? Мне обязательно вернуться надо. Искать немцы будут.
- Не боюсь. Я обещаю, что буду рядом с ним. Вы не переживайте.
- Мать-то знает, где ты?
- Знает.

- А ведь бойца искать будут. Он утром на работе должен быть. Если не придет, твоей матери не поздоровится. Ладно, я к ней зайду, мы что-нибудь придумаем. Тут в бидончике чай сладкий с травами. Будешь поить. Будем надеяться, оклемается. И днем не выбирайся отсюда. А то и тебя не пожалеют. Договорились?
Доктор с трудом выбрался на поверхность, прикрыл вход в укрытие досками и исчез в ночи. Под покровом ночи он пробрался через развалины разбомбленных домов, избегая выходить на дорогу, и через час оказался у дверей соседки. Он постучался условным стуком. Анна как будто ждала его и тут же открыла дверь.
- Ну что? – С тревогой спросила она.
- Жив твой постоялец. Ранен, но жив. Аля с ним побудет. И тебе спокойней. А вот немцы к тебе придут завтра обязательно. Искать будут солдата. Надо придумать, что им сказать.
- Придумаю, - успокоила доктора Анна, - ты-то как, Семеныч? Промок весь.
- Ничего, я уже, считай, дома, - доктор повернулся и исчез в ночи.

Анна посидела, раздумывая, потом тяжело поднялась и вышла на веранду. Взяв лопату, стоявшую в углу, она вышла в огород, присмотрела место под яблоней, в дальнем углу и начала копать. Земля была рыхлой, но тяжелой, намокшей от дождя. Выкопав неглубокую длинную яму, Анна положила в нее старые потемневшие доски. Они должны были исполнять роль крышки гроба. Забросав доски землей, она наносила еще ведра четыре земли, чтобы получился холмик, похожий на могилу. Еще час у нее ушел на то, чтобы смастерить подобие креста.

С чувством выполненного долга Анна вернулась в дом и легла в постель. Она долго не могла согреться, и мысли были там, в пещере, где лежал раненый и ее маленькая так рано повзрослевшая дочка. Анна мысленно молилась за них, просила боженьку уберечь рабов божиих Ивана и Аллу.

На следующий день, часов в двенадцать к ней заявились полицейские. Это были русские полицаи, и Анна облегченно вздохнула.  С русскими было легче разговаривать.
- Твой сын не вышел сегодня на работу. Где он? – Спросил старший полицай.
- Он умер. От голода, - глядя ему в глаза, ответила Анна.
- А где его тело? – не унимался он.
- Пойдем, покажу – Анна шагнула к выходу и остановилась перед незваными гостями.
Гости отступили и пропустили хозяйку.
Женщина вышла и повела их в огород, туда, где ночью рыла могилу.
- Здесь он лежит, - Анна показала рукой на небольшой деревянный крест, сбитый наспех. На нем висел жалкий намокший букетик искусственных цветов, вчера лежавший у иконы.

Полицаи молча смотрели на мокрую могилу. По правилам, надо было заставить тетку разрыть могилу и увидеть, что там лежит. Но было холодно, мелкий противный дождь сыпал за воротник, да и сомнений у полицаев не было.
- А почему ты его здесь похоронила, а не на кладбище? - На всякий случай поинтересовался старший полицай, - и чего ты так поторопилась – не успел умереть, а ты его в могилу?
- Как я его на кладбище донесу? На руках? И соседей почти не осталось, сами знаете, где они. Уже не помогут. А поторопилась потому, что я  покойников боюсь. Да вы можете проверить, он неглубоко лежит. У меня сил не было нормальную могилу вырыть.

Полицаи потоптались и ушли, не оглядываясь. Анна молча угрюмо смотрела им вслед.
А ее дочка сидела рядом с раненым старшиной, кутаясь в старую фуфайку, тихо плакала и гладила его по руке, повторяя:
- Миленький дяденька Зинченко, ты только не умирай. Держись. А то мне страшно Ты же обещал, что отомстишь за всех наших. Ты же знаешь, что наших раненых из госпиталя всех поубивали. И докторов тоже. И Марию Владимировну, главврача. А  сколько людей потопили! И вчера кого-то постреляли.

Краем сознания старшина цеплялся за ее голос. И еще он помнил слова начальника заставы: отставить умирать! И держался.
До полного освобождения Севастополя оставалось три месяца и один день.