Мимолётное

                Геннадию Назарову
               
                замечательному русскому актеру и моему гитисовскому
                однокурснику в день празднования его, Гены, конечно же, юбилея
               
                14 марта 2017 г.
               
                Дом-музей Марии Николаевны Ермоловой, тоже актрисы, но еще аж
                Императорских театров, ну, и других, впрочем, тоже.
               
                В общем, в ее доме, что на Тверском бульваре, недалече от
                Никитских ворот и той самой Романовки, где и я когда-то, было
                дело, ставил Бунина и Шекспира...

               
                NB. А сам юбилей был раньше,  3 марта того же года.

               
                на фото - Геннадий Назаров и его чудная жена Наташа


                ________________
               
               
               
                Мимолётное, или звонок Богу

                (Стойкий Оловянный Солдатик)



                (полный текст - а на вечере я читал сокращенный, и телефон доставал из кармана, и он пищал набором клавиш на весь зал, и сипел и кряхтел, и гудел потом гудками, и играл музыку, тоже заранее, конечно, туда вписанную... как и гудки, и звуки клавиш, и разнозвучное сипящее старое радио...   маленькие режиссерские хитрости...)

.


Я не часто бываю у них. Но бываю. Проходят годы. И хлещут ливни. И снега накрывают землю, и ветер колышет обледенелые ветви. А затем снова появляются почки. И новые капли несутся вниз с безмерной высоты, чтобы разбиться о землю и напитать новые травы и новые ветви.

Я бываю у них. Мы  смеемся. Мы читаем стихи и пьем вино, мы поем песни и рассказываем друг другу о мечтах и неурядицах. О спектаклях, о музыке, о сбывшемся, и о том, что, может быть, не сбудется уже никогда…

Я редко праздную дни рождения. Так уж повелось. День рождения летом, и всегда было трудно кого-то собрать. 

Мне  проще бывать у них.

Когда-то они говорили, что учатся у меня  моей бескомпромиссности...
 
Ну... Да, я жесткий человек, наверное... По отношению к себе, главным образом... Но и вообще...

Да, на компромиссы я иду с трудом... Потому не так много поставленных спектаклей, в сущности. Завершенных работ...

Но всё равно. Думаю, они преувеличивали.

Я думаю, они мне льстили. Они были снисходительны ко мне. И видели то, чего, может быть, у меня и не было никогда. Но я им верил.

Теперь я учусь у них…

Почему всё т а к? - спрашивал я. Или наоборот  - н е  т а к?

Спрашивал я, и спрашиваю теперь, и что делать, когда н е  т а к?

Они смеялись в ответ. А ты позвони т у д а. И спроси. У  Н е г о.  Говорили они.

- А Он ответит?
- Ну, конечно ответит, - веселились они. - Иначе зачем Он там?

И я улыбался,  и орал под гитару свои, как они говорили, "очень странные" песни. О том, что "такт наполняется", и о том, что "ноченькой студеною вьюги разгулялися"...

А Гоша снова читал свои неправильные блистательные стихи, почти всегда без рифмы, верлибром, но потом эта рифма вдруг собиралась и собиралась исподволь, и неожиданно обрушивалась волной, смерчем, звездопадом... "А на дворе был наш двадцатый век, в котором я случайно заблудился. И голос мой в пустые стены бился. И разум мой почти уже померк"…  Это его. Здорово...

А потом Руслан, тоже мой тогдашний однокурсник по универу, начинал читать свою новую повесть... "Жил-был крылатый львун..."  Боже мой, как хорошо... А потом та, что любила Ахматову читала Реквием. А другие показывали куски своих ролей, раскрывали папки с набросками…

А я, конечно, и не пробовал звонить. Глупо. Наивно. Смешно.

- Да я и номера не знаю.
- Ерунда, - хохотали они. - Там нечего знать. Набирай любые цифры. Т а м  разберутся.

...И я вдруг подумал. А что, если позвонить? Прямо сейчас. Наугад. По любому номеру.

Т а м разберутся.

У меня есть, ч т о спросить. И там знают, о чем я хочу спросить.

И о том, как это важно для меня.

Вроде бы просто. Надо только решиться.

Надо решиться.

Надо решиться...


И я беру телефон.

Я подношу его к глазам. Я вглядываюсь в светящуюся панель и насупленные молчаливые цифры.

Им все равно. Не то, чтобы они против моей затеи. Им просто все равно.

Я скольжу пальцем по экрану, чуть притормаживая на продолговатых обозначениях клавиш, и нажимаю их. Не запоминая порядок и количество. Они послушно поддаются.

Ну, вот. Что-то я набрал. И время вдруг становится вязким и тягучим. Я жду.

Из коридора медленно показывается взъерошенная голова моей собаки. А затем и вся она. Чандра хлопает глазами, затем долго смотрит на меня, не мигая, и пропадает.

Откуда-то выходит кот, тоже невообразимо медленно - буквально по полумигу,  полушагу... А за ним кошка. Они трутся о мою ногу и тоже пропадают.

А я всё жду.

И телефон вдруг начинает шипеть, посвистывать, из него несется треск, как из старого радиоприемника. Обрывки голосов, шум улиц неведомых далеких городов, сирены, вой, смех и всхлипывания.

А я все жду. Я боюсь вздохнуть. Я боюсь пошевелиться.

И через шум и клекот, через завывания и визг вдруг прорывается гудок. Я отчетливо слышу его.

Я слышу его еще раз.

И всё исчезает.

Остается тихая, невыносимо пронзительная, и безжалостная в своей небесной чистоте музыка.

Она  сочится из телефона, как миро, как патока, как запах полевых трав, как степной ветер... Она обволакивает меня, и не дает мне сдвинуться с места.

"Erbarme dich, mein Gott"...


Вот и ответ.

Вот и ответ...


Я не часто бываю у них.

Потому что их давно уже нет здесь.


Гоша еще в начале девяностых уехал в Англию. И лондонские критики писали, что он сочинял гениальные пьесы. Неожиданные, парадоксальные... Я не следил за тем, как он там, у меня хватало своих проблем, я думал, что "всё в порядке".

И вот несколько лет назад оказался там на фестивале. В другом городе.

И не дожидаясь оглашения результатов, уехал в Лондон.

Чтобы походить по театрам, посмотреть, подумать, сравнить...

И разыскать Гошу, выпить по бокалу темного... Посмотреть на сцене его пьесы.

И чуть ли не в первый вечер, вернувшись из Олд Вика, билеты в который покупал еще в Москве, чтобы точно его посмотреть, я сел за ноут.

Нашел.

Он умер в 10-м.

Они так и писали, театралы, что он, возможно, непонятый гений. По крайней мере,  талантлив невероятно.

И я нашел видео, очевидно, снятое Олей, его женой, судя по той любящей подробности, по той дотошной скрупулезности, за которыми благоговение и истовая вера в своего "мастера" -  камера буквально по букве "разглядывала" неброскую афишу с его спектаклем... А он что-то торопливо и серьезно  объяснял критику в полупустом фойе...

А мне вдруг посыпались письма, смс-ки, лайки, просто междометия на разных языках и из разных стран. Я победил на фестивале. Наверное, одном из самых значимых в своей области. Более полусотни стран-участниц. Естественно, все "самые-самые" театральные, крупнейшие театры мира, театральные школы и академии Европы, Азии, Америки, колледжи, театральные факультеты университетов... У них суперстудии и аппаратура, у них штаты специалистов и деньги...

У меня лишь клавиши инсоника, комп, несколько библиотек семплов и голова...

И я сделал их. И должен был быть счастлив, наверное. Я так и писал в ответах - я счастлив. Хотя и фестивали, и победы совершенно не существенны, и имеют далекое отношение к сути того, что ты делаешь. Искусство не может быть для фестивалей, и тем более, для призов и наград. Хотя победить приятно, что там говорить.

Наверное, я должен был быть счастлив.

Но сидел, оглушенный, и вчитывался в недлинные строки редких статей. И мне казалось, что мои волосы прямо сейчас меняют цвет. Я понимал, я вчувствывался, я вживался в то, что открылось мне.

Он хорошо начал.

Я помню его незадолго до отъезда. Он, думаю, мечтал стать новым Набоковым или Бродским. И он мог. Я это точно знаю, потому что слышал его замечательные стихи, выступал с ним в концертах и программах в нашем универе, в педагогическом, в литературном, в консе Петрозаводска, в Ижевске, в Киеве, в каких-то "ящиках" в Подмосковье... Он писал толковые эссе и литературоведческие статьи.

Он мог стать новым Бродским. Но, возможно, это надо было делать в России. Что-то я не припомню, чтобы кто-либо уехав, стал там большим артистом, режиссером, писателем и тем более драматургом, не будучи известным уже здесь, до отъезда. Да и вообще, по большому счету, кроме танцоров и музыкантов мало кто припоминается... Комиссаржевский... Кто его здесь помнит сейчас? Хотя он стал там очень крупным режиссером... Давно, правда... Впрочем, до отъезда он безвестным тоже не был... Нет, не припоминается никто... В науке, разве что... А уж драматурги... 

Возможно, ехать надо было чуть раньше, и в Америку, а не Европу, и заявлять себя диссидентом, и "поливать по полной"... В этом многие преуспели... И достаточно комфортно осели в колледжах, университетах...

Но он не был диссидентом. Хотя был жестко критичен.

И любил Россию.

И был честен.

Да и время уже было другое.

А возможно, там и не нужен был вовсе новый Бродский.

Там, в основном, мюзиклы, да шоу, да незатейливые переделки классики - конечно же с неизменным переносом времени и места, ну как же без этого, и если Отелло, то конечно же в хаки и где-нибудь на военной базе, а если Чехов или Тургенев, то еще и литры водки... Да довольно убогий "авангард". Про "жизнь", с "fuckами" через слово...

Есть хорошие спектакли. Да. Конечно же. Глубокие, сильные. И актеры, как прежде, хороши очень.

Есть хорошие спектакли. Но совсем немного. Совсем не так много, как я думал увидеть...

...Мы уходили из Роял Курта, самого "продвинутого", со старым актером. После первого акта. Я не знал, что он актер, но почувствовал это. И, видимо, какой-то известный там. Его провожал администратор. Шел дождь. Мы оба курили. Он ждал такси. А я просто курил.

Администратор бегал под дождем, заставляя машину подать назад, прямо к месту, где мы стояли.

Я повернул голову, и посмотрел на него, на этого старого актера. А он на меня.

И я увидел, что ему стыдно.

За то, во что превратился театр. Которому он служил. В смысле Театр...

...Когда я только собирался ехать, конечно же писал письма, спрашивал у моих английских приятелей из тамошних театров и театральных школ - что обязательно посмотреть? И никак не мог понять, почему они все уходят от ответа и ничего конкретного не называют. Понял, когда там оказался.

И, я думаю, Гоша, уезжая, вовсе не предполагал, что там совсем не такой театр, каким он ожидал его увидеть. Где сплошняком одни питеры бруки и лоуренсы оливье...

А время шло. И ожидание уже перевалило за десятилетие. И начался новый век. И чьи-то удачливые пьесы шли в модных театрах. На кого-то обрушивались слава и деньги. И новые заказы, и звездочки в рейтингах спектаклей. Чьи-то пьесы шли в театрах.

Но не его.

И стихи его были там, видимо, никому не нужны.

И сначала Оля, его верная спутница, отправившаяся вместе с ним, в ужасе от надвигающегося тупика, бросилась с моста в Темзу, как в каком-то дурном мелодраматичном романе.

А вслед за ней и он, потрясенный, и, очевидно, тоже не находящий выхода из того лабиринта, в который попал, двинулся навстречу своему Минотавру...

Он растворился в вине, веселившем нас когда-то, и уже не вернулся, и погиб.

Погиб Руслан, был застрелен...

Он приехал из Самары. А вовсе не из Уфы, как написал какой-то бойкий рифмоплет. И коммерция была вовсе не при чем.
Он совсем не был коммерсантом в нынешнем смысле, когда что ни писатель, то ресторатор, брокер, менеджер...

Но прифарцовывал. Это правда. Через пару лет этим занялась вся страна. Но тогда он даже чуть не сел. Было. Денег не заработал совсем и убит был не за них.

Банальный любовный треугольник.

У него только начало все образовываться. Он ушел из универа и оказался в Литературном. Его начали печатать. Он познакомился с киношниками и театралами, организовывал всякие фонды.

И вот.

Они оказались оба в квартире той, которую, возможно, любили. А ее, очевидно, забавляла и заводила возможность играть их самолюбием и неуступчивостью.

Потому что иначе зачем она впустила к себе обоих?

Соперник Руслана схватил ружье, висевшее на стене.

- Ну, что ж ты? - сказал Руслан. - Давай. Я не боюсь.

И тот спустил курок.

Было ли ружье заряжено изначально, или уже "во время", судорожно  и впопыхах, отпихивая хозяйку, или наоборот, медленно и неторопливо, соблюдая глупый и напыщенный ритуал - я не знаю, я не захотел с ней встречаться, мне было всё равно...

Бог ей судья...

Ту, что любила Ахматову, Маринку Иванову, Захаров взял в Ленком со второго курса ГИТИСа. Да еще на центральную роль, на Сюзанну в "Женитьбе Фигаро", когда пришло время рожать игравшей эту роль Щукиной.

Это было, как чудо. Она жила, не понимая, реально ли то, что происходит или это морок, блажь, и всё развеется вдруг…

И когда она шла, казалось, что ноги ее не касаются асфальта.

Она была безоглядна и доверчива. И верила в свою судьбу.

Но из театра ее начали потихоньку выживать. И, наконец, убрали совсем.

Я знаю, как это было. Кто, что и каким образом. Бог им тоже судья.

Театр жестокая штука.

Ее убрали. Это был чудовищный удар.

Она ходила черная. Она молчала. Потом искала работу, ей пытались помочь, и она сидела с детьми артистов, чем-то с ними занималась. Хотя я думаю, ее просто хотели поддержать те, с кем она была на сцене...

Она улыбалась и молчала. Иногда отшучивалась.

А потом случился инсульт.

Я был у нее в больнице за неделю до смерти.

Она улыбалась. Она говорила тихо - ей сказали врачи быть осторожной - а в глазах порой вдруг как будто промелькивало удивление: как же так? почему? почему?..

Почему т а к?

Они ушли.

Они ушли...

Леша Мацих, Лена Казаринова, Воронова…

И так рано, что кажется, ничего не успели.

Нет. Успели.

Вот ответ. Erbarme dich, льющееся из моего телефона.

Ария Петра. Из Баховских "Страстей".

Ария Петра после того, как он трижды отрекся. Erbarme dich, mein Gott. Сжалься надо мной…  Господи…

Он сжалится.

Он сжалится.

А вот они не отреклись. От своего пути, от самих себя, а значит, и от Него. Они не отреклись.

Он сжалится, если даже отречешься. Только попроси искренне, покаянно…

Но это значит, что твой путь должен пройти кто-то другой. За тебя.

Они не отреклись.

Не разменялись на р у б л е н и е  б а б л а.

И шли до конца.

Прав был Герман. В нашей профессии гораздо больше сдавшихся, чем проигравших.

Они не отреклись.

И вот что Он говорит мне. Что отвечает мне. Этой музыкой, обволакивающей меня и пеленающей.

Что они все, ушедшие, и у которых я бываю не часто, говорят мне.

Не отрекись. Не предай. Самого себя.

Что бы ни было. Держись. И делай то, что знаешь сам. Ибо ты знаешь, что надо.

Спасибо.

Спасибо. Низкий поклон.

И тем, кто как они идет по своему пути, идет, несмотря ни на что, - спасибо.

Спасибо, Гена. За твою стойкость и за твое мужество.

За тот свет, который есть в тебе, и который ты отдаешь тем, кто рядом, и тем, кто учится, и которые теперь и благодаря тебе будут знать, что жив еще настоящий русский театр, и не всё еще вокруг стало домом терпимости, или, говоря нынешним языком, - толерантности, и он, театр, еще не окончательно забыл свою изначальную  высшую суть – вызывать сопереживание,  а значит, сострадание... И по-доброму веселить, то есть хоть ненадолго отвлекать от болей и ужасов этого бесконечно мудрого и разнообразного мира, но в котором для каждого уготовано достаточно потерь, бед и невзгод…

Это нужно. Это очень нужно.

Спасибо. Низкий поклон.

А те, кто уже ушел... Те, кто тоже был стоек и мужествен до конца...
 
Я не часто бываю у них. Но бываю. Проходят годы. И хлещут ливни. И снега накрывают землю, и ветер колышет обледенелые ветви. А затем снова появляются почки. И новые капли несутся вниз с безмерной высоты, чтобы разбиться о землю и напитать новые травы и новые ветви.

Я бываю у них. Мы  смеемся. Мы читаем стихи и пьем вино, мы поем песни и рассказываем друг другу о мечтах и неурядицах. О спектаклях, о музыке, о сбывшемся, и о том, что, может быть, не сбудется уже никогда...

И что же я?

Перед этим "не отрекись"?

Я постараюсь.

Я постараюсь...


________

               
            Такт
          (текст песни)

Такт наполняется –
В нем набухают созвучья,
И обвалы,
И ветры,
И крики птенцов, открывающих мир.
Их полет,
Их первый полет, и дыханье любимой женщины,
И терпкий воздух болотной жижи,
И шептанье весенней травы…

Такт наполняется – 
И мнимый хаос движений
Открывает свой смысл,
Сливаясь в единый поток.
И в ладонь умещается
Дрожащая мощь океана,
И самый последний
Жадный и жаркий глоток.

Такт наполняется –
И когда он не в силах вынести тяжесть
Голосов и молчанья,
И бедствий, и скорби,
Тогда
Грань срывается каторжником из-под стражи,
И на срыве рождается следующий такт –


Так рождается музыка,
То есть движение времени,
То есть поступь истории,
Смена имен и эпох.
Так рождается Слово,
Которое было вначале.
И которое будет
И ныне, и присно,
Во веки веков.

И плясали оползни,
Воду беленили,
А над ними коршуны
Дотемна кружили,
И визжали женщины,
Шаткие любови,
И болотной жижею
Устилались кровли.

И мне швыряли -
Если это гармония,
То лучше хаос, без движения времени
К дьяволу аккорды
Диапазоном в полнеба,
Ведь в них между звуками
Тысячи лет,
А каждому
В каждую секунду жизни
Хочется просто тепла, а не лозунгов
Наших безнадежно правдивых газет.

И струна гитарная
В петлю завивалася,
Нервная, неверная
К шее подбиралася.
И стонала, жалуясь,
И руки не слушала,
А другие корчились
И вязались в кружево.

Но я, кусая губы, кричал,
Что есть, есть, есть полифония.
Был Бах, и был Шостакович.
А тепло возвращается, когда отдается.
А требовать так –
И есть разрушение.

И покуда во мне
Еще цепная реакция,
И покуда еще
Она управляема,
Я несу свой огонь
На кончиках пальцев,
Даже когда
Бывает отчаянье.

И когда мне тычут
В лицо изъянами,
И когда на глазах
Всё рассыпается,
Я несу свой огонь,
И поэтому знаю –
Такт наполняется,
Такт наполняется,
Такт наполняется.

               1987 г.
____

            Ноченька
           (текст песни) 

Ноченькой студёною
Вьюги разгулялися,
Вяз да верба кронами
До утра сплеталися...
 
    Вроде б и не время им –
    От морозов трусятся,
    Под снегами чёрными
    Листья не распустятся,

От молвы не скроется
Близость их венчальная
Птицы не поднимутся
Песней величальною...

    Но под стужей голые
    Тянутся, не каются,
    Ветви леденелые
    Только тронь – ломаются...

Я знаю, что в этом есть высшая мудрость
И сила, что крепче штыков и нагаек.
И будет молчанье. И зыбкое утро.
И сталь, и свинец, и бескрылые стаи.

И хрустнет мольберт, и смешаются краски,
И идолы встанут на мощи пророков,
И лица, как воск, переплавятся в маски,
И будет листва осыпаться до срока...

И будет спектакль из одних отражений,
И мода мочиться на кровь полотнища,
И будет безволье -  синоним безверья,
И бойкие кенары злобно засвищут…

Ноченькой студёною
Вьюги разгулялися.
Вяз да верба кронами
До утра сплеталися...   

              1987 г.
_____   



P.S. На моей страничке в youtube, в разделе "Тем, кто ушел", в память о них,  ушедших, я сделал ролики со стихами Георгия Носкова, прозой Руслана Надреева и коротким видео из фрагментов студенческих работ Марины Ивановой (Ильинской).



.