Художество языка

Современный русский разговорный язык испытывает довольно сильное давление со стороны «иностранщины»; прежде всего – давление зарубежных терминов и фразеологизмов. Правильно будет сказать: на повестке очередной приступ этого многовекового давления. Возможно даже, само становление и развитие русского разговорного языка следует представлять как (в числе прочего) результат многовековой «иностранной языковой интервенции», в ходе которой заимствовались отдельные понятия и целые кластеры понятий, устойчивые словосочетания и типичные речевые обороты. Прежде всего, заимствовались те понятия и фразеологизмы, которые соответствовали заимствованию новых предметов, товаров, механизмов, технологий, социальных явлений и отношений, новых художественных принципов и приёмов. В исторической перспективе изначально преобладавший восточный и южный вектор подобных заимствований постепенно ослабевал, уступая первенство вектору западноевропейскому. Значительный ещё в допетровские времена, западноевропейский вектор языковых заимствований в пушкинскую эпоху сделался почти абсолютно доминирующим.
Современный характер иноязычных заимствований вряд ли способен серьёзно потревожить сложившуюся грамматику русского языка, но заметным образом преобразует его лексику и фразеологию. Причины заимствований по большей части не изменились: новые предметы, товары, «гаджеты», экономические и политические понятия, западные культурологические новинки, такое прочее. Социально-исторические условия порождают очередной высокий пик «западных» языковых подарков. И подарочки эти с неизбежностью принимать придётся, надобно принимать такие подарки. Для «великого и могучего» русского языка это естественно, поскольку он обладает недюжинной системой пищеварения, всё самое необходимое переварит и усвоит на свой манер и к своей пользе, а всё (ну, или почти всё) ненужное или излишнее постепенно отсеет и предаст забвению. Даже не откровенную опасность, а только некоторое неудобство представляют лишь те иноязычные заимствования, которые подтачивают, неуклюже деформируют сложившуюся внутреннюю логику, можно даже сказать, художественно-образную систему разговорного русского языка.
Краеугольным камнем разгоревшейся полемики вокруг свежих иноязычных заимствований как-то само собой сделалось англоязычное слово «тренд» в значении «преобладающая направленность развития общественной мысли, стиля в моде и т.д.». Совершенно очевидно, что применение этого термина в узком экономическом значении («прочная продолжительная тенденция изменения экономических показателей») вполне оправдано, поскольку ситуативно заменяет употребление полдюжины ранее имевшихся в нашем языке слов единственным односложным. Как говорится, дёшево и сердито. А вот применение этого слова в обычной разговорной речи в качестве замены куда более традиционных «тенденции», «поветрия», «новой моды» вряд ли можно признать глубоко мотивированным. Скажем, более раннее «романо-германское» заимствование «тенденция» давно укоренилось в русском языке, не носит какой-то специфической окраски и пригодно к употреблению в абсолютном большинстве речевых ситуаций и в большинстве контекстов. Прочие синонимы, вроде слегка ироничного «поветрия», целиком и полностью закрывают эту позицию в разговорном русском языке, оставляя термину «тренд» узко-специальную экономическую нишу.
Какова же языковая логика вольных или невольных сторонников широкого применения слова «тренд» в русской разговорной речи? Модное звучное англоязычное слово? Но не только. Статистически слова английского языка заметно короче русских эквивалентов. Вот и теперь односложное «тренд» довольно агрессивно вытесняет разлапистые четырехсложные «тенденцию» и «поветрие». Казалось бы, существенный филологический выигрыш в разговорной речи, избегающей нарочитых длиннот, не подлежит сомнению. Однако, не всё так просто. Русский язык через языковое творчество его носителей автоматически производит грамматическую, лексическую, фонетическую и системно-образную обкатку всякого неологизма или свежего иностранного заимствования. И вот с этим-то как раз у новомодного заимствования далеко не всё гладко. Мало того, что вполне пригодная в английском произношении комбинация четырёх согласных в русском произношении оказывается весьма проблемной! Ассоциативный языковой строй нашей родной речи невольно отсылает нас вовсе не к безобидным словам «тент», «бренд», «трэш» или «стенд», а к довольно грубому и почти общеизвестному арготизму «трындеть». То есть ассоциативный ряд русского языка невольно сообщает этому заимствованию значение «поверхностная мода», «пустопорожняя тенденция». А высказывание «он оказался в тренде» ассоциативно зазвучит «он занят пустопорожним делом», «он попал в переделку, ввязался в авантюру», такое прочее, а совсем не желаемое «он движется в благоприятствующем доминирующем потоке»…
Адаптация иноязычного слова, термина, фразеологизма в русском разговорном языке принципиально несводима к механическому переводу семантики и переносу фонетики. Подобное заимствование требует серьёзной обкатки в новой для него среде языка-реципиента. Новая среда требует ситуативно-контекстной привязки нюансов грамотного применения заимствованной единицы, формирования объёмного образа ситуаций подобного применения. Язык-реципиент с почти неотвратимой неизбежностью тяготеет к формированию более или менее очерченного ассоциативно-художественного образа действия, понятия или предмета, обозначающегося данной единицей заимствования. Наконец, крайне важную роль в адаптации играет образ произнесения (тактильно-речевой образ) единицы заимствования. Имеется в виду тактильное органолептическое восприятие произносимого, своего рода дистанционное прикосновение органов речи к предмету высказывания. Таким образом, в результате адаптации единицы заимствования в среде языка-реципиента должно быть достигнуто многоплановое речевое изображение предмета высказывания (или характера действия) по всем правилам русской грамматики, орфоэпии и артикуляции.
В качестве простого, но очень показательного примера можно привести историю адаптации англоязычной корабельной команды в петровские ещё времена. Матросы в петровский флот набирались из простолюдинов, а следовательно, иностранными языками, как правило, не владели. В то же время флотские команды отдавались поначалу на иностранных языках и не всегда были понятны рядовым матросам. В частности, им, пожалуй, ничего не говорила английская флотская команда «ring the bell», поэтому вскоре она была спонтанно преобразована в русское «рынду бей». Во-первых, в общих чертах в ходе адаптации было сохранено фонетическое созвучие, обеспечивавшее узнаваемость команды. Во-вторых, в русском эквиваленте появилось чёткое указание на характер действия, к которому побуждала иноязычная команда: а именно – надобно бить в судовой колокол (в основном для обозначения определённого часа суток). Вот так освоенный во флоте новый «технологический процесс» подкреплялся высокоэффективным русскоязычным заимствованием из британской судовой терминологии.
Подобным образом выражение «тихой сапой» давным-давно перестало обозначать совершаемый в нарочитой тишине дерзкий подкоп под позиции противника для дальнейшего их минирования и подрыва. Русский язык, априори не будучи военной феней, резво сместил ассоциативный акцент. Формально картина сапёрного подкопа по-прежнему присутствует, но действительно актуальным становятся языковой образ увлечённо сопящего знакомца, потихоньку обделывающего свои неочевидные и не вполне безобидные делишки, причём неожиданно выведенного на чистую воду. Скрытая грубая агрессия на семантическом фоне оказалась вытеснена как бы милой и даже трогательной, как бы ненароком вредящей непосредственностью. А в общем контексте речевых сообщений фразеологизм даже становится способным обыгрывать ситуацию, отсылая к вопросу: а насколько непосредственным и непреднамеренным было это «ненароком» совершаемое действие?!
Внутренняя логика языка властно определяет не только порядок заимствования иноязычных слов и фразеологизмов, но и тонкие нюансы употребления собственных языковых единиц. При этом она может входить в локальные конфликты с формальной филологической нормой. Например, с точки зрения формальной логики желающий стать в очередь за чем-либо должен спросить у собравшихся: «Кто последний?» Вопрос «кто крайний» кажется неверным в этой ситуации, поскольку любая очередь имеет два края и искомый её край определяется в этом случае исключительно по контексту. Вместе с тем, в реальной жизни вопрос «кто крайний» используется, как минимум, не реже. Происходит это потому, что слово «последний» традиционно имеет в русском языке негативный семантический оттенок. И не только в качестве личного определения. Не зря ведь пилоты или моряки стараются в большинстве своём использовать сочетание «крайний рейс» вместо сочетания «последний рейс». Да и вообще: оказаться крайним психологически всё же куда приятней, чем быть последним… Некоторые немолодые уже женщины и вовсе предпочитают вопрос: «За кем я буду?» Это, в какой-то мере, хотя бы шуточно, возвращает их в столь милую сердцу добрачную ситуацию…
В большинстве случаев применения иностранных слов языковые споры возникают не столько по самому факту, прецеденту заимствования, сколько по вопросу грамотного употребления конкретных иноязычных заимствований. Формальная логика языковедения здесь, как правило, либо вообще не работает, либо создаёт заметные сложности для естественного, неотягощённого избытком формальных правил носителя языка. Например, в слове «мизерный» современная филологическая трактовка разрешает ударение либо только на второй слог, либо (по выбору) на первый или второй. Совершенно очевидно, отчего это происходит. Дипломированный филолог производит «мизерный» от польского «mizerny», а следовательно, ударение на второй слог не может подвергаться сомнению. Вместе с тем, в поздний социалистический период слово «мизерный» употребляли в основном с ударением на первом слоге. При этом оно выступало близким синонимом к слову «маленький» в значении «очень маленький, незначительный» и обладало скорее положительной эмоциональной окраской.
Ударение на второй слог откровенно смещает значение слова «мизерный» в сторону «ничтожный, жалкий, плачевный», что вполне соответствует значению слова «mizerny» в польском языке. Не случайно же от «mizerny» разговорный польский язык производит «mizerota» – «нужда, бедность, нищета, замухрышка, бедняжка». Русскому уху в слове «мизерный» с польским ударением слышится также польско-французское «zero» – «нуль, нулевое очко (при игре в рулетку)», что сразу отсылает ассоциативный аппарат к символу неудачи в нездоровой эстетике казино.
Поэтому русский язык, заимствуя слово из польского, ненавязчиво смещал ударение на первый слог. В этом случае слово «мизерный» в значении «очень маленький, незначительный» гармонически дополняло синонимический ряд «малых форм» с различной семантической окраской. Оно стояло в одном ряду, скажем, с такими словами, как «миниатюрный» («очень маленький» с оттенком «изящный»), «крошечный» или «крохотный» («очень маленький» с семейно-бытовым оттенком), «микроскопический»  («неуловимый невооружённым глазом» в научном или в разговорно-ироническом контексте), «карликовый» («неестественно, аномально маленький»). С ударением на второй слог слово «мизерный» переходит в несколько иной синонимический ряд «ничтожной бедности» с выраженной отрицательной эмоциональной окраской. В данном случае использовать одновременно обе орфоэпические формы оказывается не очень удобно, поскольку плавающее ударение порождает семантический сдвиг и скрытую семантическую путаницу. Тем не менее, прежний выбор большинства носителей языка в пользу ударения на первом слоге нынче подвергается откровенной ревизии.
Другим иностранным заимствованием с плавающим ударением является слово «йогурт», обозначающее кисломолочный продукт с витаминными и фруктовыми добавками, близкий к кефиру или простокваше. Семантическое значение заимствования однозначно определено и нисколько не зависит от постановки ударения. Само же ударение определяется исключительно языком заимствования: английский источник обусловливает ударение на первом слоге, тогда как французский – на втором. В условиях современного торжества англо-американских наречий в современной практике разговорного русского языка преобладает форма с ударением на первом слоге. Но форма с ударением на втором слоге тоже имеет право на жизнь, поскольку хорошо гармонирует с ранее укоренившимся  в русском языке ближайшим аналогом – словом «кефир», заимствованным из кавказских языков.
Возможно, самая сильная сторона русского языкотворчества – это способность органически усваивать и гармонизировать самые разные влияния и привнесения, в том числе – как с просвещённого Запада, так и с загадочного Востока. Но нужно не упускать из виду, что зачастую гармонизация привнесений в русский язык определяется, в первую очередь, именно по правилу прошлых прецедентов реликтовой системы британского правосудия. Так, в слове «феномен» русскому человеку почти наверняка будет удобнее делать ударение на третьем слоге. При этом он вовсе не станет филологически грамотно апеллировать к весьма вероятному французскому непосредственному источнику этого заимствования. Всё об этом расскажет нам обратный словарь русского языка: в трёхсложных словах последний слог «-мен» обычно является ударным. И сиротливое латинское «экзамен» вряд ли в состоянии переломить эту исторически сложившуюся орфоэпическую ситуацию.
Интересный казус на орфоэпической почве наблюдается со словом «валидный», иноязычным заимствованием из французского, которое в русском языке приняло значение «достоверный». Французское происхождение слова однозначно предполагает ударение на втором слоге, тем более что отрицательный префикс даёт нам общеизвестное и совершенно бесспорное слово «инвалидный», подтверждающее ожидаемое ударение. Казалось бы, и спорить здесь не о чем… Но не тут-то было. Поскольку в социалистический период употребление слова «валидный» в научных кругах не приветствовалось, многие русскоязычные учёные конца двадцатого века практически не были с ним знакомы до тех пор, пока не стали встречать его в англоязычных статьях по своей научной тематике или в англоязычных выступлениях на научных конгрессах. Они, таким образом, производили вторичное заимствование этого слова, но уже не из французского, а из английского языка, и, соответственно, произносили его с ударением на первый слог.
 Скажете, что формально это можно считать безграмотностью? Пожалуй, даже на этот формальный счёт можно слегка поспорить. Да, в русском языке есть часто употребляемое «проверочное» слово «инвалидный». Однако в области русскоязычной научной лексики слова «валидный - инвалидный» уже не образуют строгую проверочную пару, поскольку по сути уже не являются антонимами. «Инвалидный» по-русски означает «ущербный», и этому слову наиболее точно соответствует антоним «полноценный». В то же время слово «валидный», по-русски означающее «достоверный», в качестве наиболее верных антонимов допускает слова «ненадёжный», «неточный», «ошибочный». В русском «инвалидный» является преимущественно медицинским, реже – техническим термином, в то время как «валидный» – термином научно-математическим. А поскольку в русской традиции словоупотребления семантическая пара «валидный - инвалидный» по сути уже распалась, создаются благоприятные условия для дальнейшей раздельной эволюции этих заимствованных слов в семантическом поле русского языка.
В последние годы также изменилось русскоязычное произношение французского спортивного термина «peloton». Если в поздний социалистический период откровенно преобладала форма «пелетон», то нынче скорее считается грамотным писать «пелотон», а произносить – «пелатон». Изменение, с превеликой натяжкой, мотивировано желанием оказаться как можно ближе к оригиналу, к французскому спортивному термину. Причина такой мотивации не вполне ясна, поскольку по этой логике русским следует говорить «Пари» и «Ланд(а)н», а иностранцам, в свою очередь, следует отказаться от  своих «Москоу» или «Моску».
Слово русского языка «пелетон» означает  большую, непрерывную, растянувшуюся группу шоссейных велогонщиков, которая опережает прочие группы и от которой организуют отрывы отдельные гонщики (часто их сразу несколько), сражающиеся за победу в гонке.  Поэтому форма «пелетон» обладает заметным ассоциативным созвучием со словом «плестись» и даже со словом «перетекать»: пелетон как нечто плетущееся, перетекающее, растягивающееся. В русском эта форма слова способствует некой дополнительной образной визуализации абстрактно обозначаемого понятия. Форма «пелатон» – это просто абстрактное обозначение группы гонщиков, не вполне точно копирующее фонетику соответствующего французского спортивного термина. И если, конечно, спортивный комментатор стремится организовать красочный, яркий репортаж, «оболваненный» французский термин на русскоязычном игровом поле вряд ли ему хоть как-то поможет.
Это как с нынешний Евпаторией: русские в екатерининскую эпоху не смогли долго именовать своим, исторически устоявшимся именем крымско-татарский город Гезлёв. Был он у крымских татар Гезлёв, а в конце восемнадцатого века стал Козлов. И местному населению понятно было, о чём идёт речь, и русским стало куда понятнее и «запоминательнее».  Более двух веков тому русские люди хорошо понимали, что заимствование иноязычных слов и выражений в русском языке происходит в соответствии с правилами и тенденциями именно русской орфоэпии. С современными русскими (или только внешне русскоязычными?) филологами иногда дело обстоит куда сложней…
 Скажем, в соответствии с реалиями русской орфоэпии, русской артикуляции, сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Но порядок формирования артикуляционного образа при этом вряд ли до конца изучен, так что хороший филолог (да и биолог тоже) поостерёгся бы говорить о полном отсутствии какого-либо эффекта подобного произнесения на психофизиологию гипотетического незадачливого индивида. Ведь в силу всего вышесказанного внешне довольно простые средства речевой коммуникации зачастую оказываются куда объёмнее и шире, многоохватнее, чем это казалось ранее. Комплексный тактильно-речевой и фонетико-семантический образный строй русского языка всегда готов прийти на помощь мало-мальски способным носителям оного языка. И тогда формальный принцип филологически обоснованного механического переноса языковых форм и правил из одного языка в другой, из одной ситуации в совершенно инакую может показаться многим носителям языка, мягко говоря, не вполне состоятельным… И, думаю, подобного рода откровения со стороны непосредственных носителей многих языковых обнов что по отношению к абстрактной науке, что в практическом языковедении часто бывают к лучшему.