Аркадия. Глава 13

Глаза Евгения имели какой-то смещённый центр и всегда смотрели не то чтобы под другим углом, но совсем как-то наоборот и в криволинейном фокусе. Когда он впервые увидел в журнале «Здоровье» картинку, где была показана мышечная система человека, то есть нарисован человек без кожи (вид спереди и сзади), Евгений чрезвычайно возбудился. В его представлении это было гиперобнажением: обнажением от одежды и обнажением от кожи. Вот в таком виде и должны бы люди жить. Тогда бы ничто не могло им показаться слишком недостижимым. Это был бы пик эротической эстетики и экстатики. Всё существо Евгения было охвачено оргазменной трансформацией.

Психология, не говоря уже о психотерапии, видит в человеке только пациента с определёнными диагнозами: садист, мазохист, трансвестит… В навешивании ярлыков она поднаторела. Стоит только психологам выследить свою жертву, как тут же они бьют тревогу и начинают лечить, не подумав о том, что, может, начинают калечить. Ляпнуть штампик на человека, как на свиную тушу на рынке очень просто, а вот смыть его уже невозможно. Поэтому чтобы понравиться психологам, нужно корчить из себя нормального среднестатистического банального обывателя, короче – прикидываться дураком.

Иногда Евгению просто хотелось быть никем, стать пустотой и летать между вещей этого мира простым равнодушным наблюдателем, касаться этих вещей, чтобы они не знали о его прикосновениях, быть абсолютным вуайеристом и не извлекать из этого никакого удовольствия. Быть свидетелем и не давать никому никаких показаний. Просто летать невидимым облаком и висеть в пустоте пустотой. Или быть просто деревом, стоять бездвижно и спокойно созерцать всё вокруг, беспристрастно и отрешенно, пока тебя не срубит дровосек, не сожжёт молния или не повалит буря.

Евгений входит в  сумрачную, затенённую кронами высоких тополей и клёнов, комнату. Тихо. Маленькая, старая, ободранная, дешёвая иконка усталыми и печальными глазами богоматери смотрит в тёмный угол за шкафом, где вяло жужжит, запутавшаяся в паутине и отдающая свой протеин на завтрак арахне, муха. Мама стоит возле кровати спиной к Евгению. Ленивым движением рук она сжимает полы синего шёлкового платья и медленно стягивает его через голову. Проводит ладонями по бёдрам. Расстёгивает застёжку  голубого лифчика на спине, мгновение медлит и сбрасывает его. Словно двугорбая мёртвая олуша он падает на кровать. Через мгновение к нему присоединяются белые панталоны. Мама потягивается, поднимая руки, и подходит к окну. Её фигура далека от идеала, но всё же прекрасна. Именно такими и должны быть богини. Простыми, далёкими от эстетических канонов, мягкими, круглыми, нежными, белыми. С полнолунными ягодицами, с яблочно-грушевой грудью и с пушистым, отливающим медью в солнечных лучах, лоном. Маленький скрюченный передний хвостик Евгения  становится твёрдым стилом с бордовой верхушкой, которым можно выписывать на белой атласной бумаге ягодиц эротически-тайные письмена.

Вороной конь мчится по золотистой ковыльной степи, расчёсываемой упругими бореями. Огромная грива и непомерно длинный хвост колыхаются шёлковыми магическими волнами. Конь расправил свои гигантские чёрные крылья, зеркальные плотные перья которых отливают синевой. Кажется он вот-вот взлетит  в серо-угрюмое небо с ярко-зелёными широкими полосами на горизонте. Но он всё мчится и мчится едва касаясь рубиновыми копытами земли. Огромные фиолетово-золотые лилии распускаются на берегах небольшого озера, похожего на гигантскую каплю ртути, исторгнутую с металлических небес. Сухопутные левиафаны холмов притаились в позе охотящегося хищника, готовые мгновенно распрямится в чудовищном прыжке и поглотить окрестные луга, озеро и рощу. Травы, кусты, деревья, вода, воздух, всё небо и вся земля в каком-то параноинальном вибрирующем напряжении. Видно как под землёй дрожат корни деревьев. Листья и ветви в каком-то натяжении антимузыкальной настроенности. Монструозные звуки, будто мегатонные железные глыбы перетягивают по железобетонным хаотически набросанным блокам, угнетают слух, вжимая его в глинистые лужи. Внезапно чёрные молнии прорезают апокалипсические небеса, и все предметы искажаются, деформируются, сплющиваются, являя кривозеркальный хоррорический пейзаж.

Невозможно быть кем-то другим. Можно только выходить на свет или оставаться в тени, расправлять крылья или держать их всегда сложенными, спать или бодрствовать, идти, останавливаться или проходить мимо.

Закат «окрасил облака на всём западе тысячью разнообразных оттенков, то фиолетовых, то лазурных, порой кровавых, а то и жёлтых с чёрным, или же таких сверкающих благодаря отражению лучей, что, казалось, отливали чистейшим золотом» (Саннадзаро). Евгений любил смотреть на закат. Это было так грустно и мистично. Тысячи неопределённых чувств, наслаиваясь одно на другое, перепутываясь и громоздясь, окружали его смутным ореолом. Воображению не было преград, его поле расширялось безмерно, какие-либо границы таяли, оболочки исчезали, стены рушились, даже призрачные вуали рассеивались, и появлялась спокойная нерушимая уверенность, что «всё может быть, всё возможно, всё вероятно. Нет ни времени, ни пространства, есть лишь тонкая реальность, на которой воображение ткёт новые узоры».