Дядя Лёша

          Раскаленная буржуйка гудела ровно, иногда плевалась искрами и грела так, что тепло доставало до самых костей. Гаражная каптерка наполнялась запахом табачного дыма. Вовка сидел на топчане рядом с дядькой, оба молчали и смотрели на отблески огня.
          Мысли в голове у паренька бродили разные. Он вспоминал свою короткую жизнь и ему хотелось что-то в ней изменить. Ну, не в смысле там шляпу на глаза напялить или усы с бородой приклеить. Нет. Он обдумывал кое-что посерьезнее – свое отношение к этой жизни. Вот. Сразу, как услышал совет дяди Леши: «Не можешь дело справить – сам виноват. Помощи не жди».
          Это из-за того, что Вовка по простоте душевной рассказал про Длинного. Так звали местного парня, что приставал ко всем пацанам, заставляя таскать ему курево, и бил нещадно, запросто и люто. С Длинным никто не связывался – все считали, что верзила сдвинутый и терпели. А Вовке доставалось от него каждый день. Он постоянно ходил с разбитой губой, и вчера заполучил под глазом такой фингал, который, наверное, мог светился в темноте. Ну, дядя Леша и спросил, что за дела. Вовка рассказал. Если, честно, – понадеялся. Получил совет. Теперь все ясно.
Слова, конечно, правильные, – стоило прислушаться. И главное, точно подходили к Вовкиным переживаниям. Да и вообще, пора взрослеть. Не маленький уже – скоро десять.
          А житуха у парня последнее время задалась тяжкая. Ладно, еле-еле душа в теле, так еще интернат сгорел. Мальчонку вместе с такими же обездоленными пацанами, привезли сюда, за Урал, прошлой осенью. Жили они в старой усадьбе, кутались в брошенные тряпки и с дракой делили кашу да куски хлеба, что раздавал истопник Петруха, приставленный сельсоветом доглядывать за голытьбой.
          Он усадьбу и сжег. Ночью бросил в печку дров, а сам пьяный свалился и подтопок не закрыл. Кто-то проснулся, увидал как полыхает – свистнул остальным. Пацаны кинулись на улицу. В коридор никто не заглянул – дыму полно. В суматохе прыгали в окно. Так Петруха и сгорел. И усадьба сгорела. Дотла.
          Ребятишек на следующий день устраивали по семьям. Кого куда. Вовка попал к дяде Леше – местному сторожу, мобилизованному с ранением и контузией, сутулому и вечно хмурому старику. Тот похлопал мальца по плечу и без улыбки сказал: «Ну, я тебе не сват, не брат, а так». На том разговор кончился.
          Дома у дядьки не было. Оба жили в гаражной подсобке. Много не общались. Старик справил Вовке фуфайку в заплатах и сам подшил валенки. Относился по-доброму, но сурово, и слова лишнего из него было не вытащить. Долгими вечерами он сидел молча, грелся у буржуйки, задумчиво пыхал цигаркой. Табак выращивал сам, и запаса хватало на целую зиму. Приемышу курить не разрешал.
          Так у них и шло второй месяц. Ни шатко, ни валко. Вовка скоро привык, но по вечерам, как теперь вот, часто тосковал, вспоминал детдом до войны, и на душе у него становилось не сладко. Он мечтал вернуться в город, снова увидеть Сашку Серого, Витьку и Балуна – своих приятелей, сыграть на пустыре в чику, сходить на речку искупаться и поесть досыта картошки с мясом.
          Эх, может и зря про синяк-то рассказал, размышлял Вовка, ногой затирая в пол искру. Сам справлюсь. Но чувство одиночества подступало нещадно. Он тоскливо глянул на дядьку. Тот пускал дым, сидел, как обычно, сгорбившись, молчал и думал о своем.
          Жизнь гаражная текла буднично. По утрам они таскали воду. Огромный бак, что стоял в углу каптерки, надо было заполнить до краев.
          И сегодня в два коромысла до обеда должны управиться. Когда наполовину завершили дело, дядька присел курить, а Вовка в очередной раз двинулся к колодцу. С пустыми-то ведрами идти легко, но ужасно хотелось есть, и мальчик старался чем-нибудь отвлечь мысли.
          Он почему-то вспомнил Веру Ивановну, их детдомовскую воспитательницу, и тут же разозлился на ее вечные рассказы про всякое хорошее. Вераванна, конечно, тетка добрая, любила ребят и всегда старалась их подбодрить, но у нее, как считали пацаны, был бзик «про сказки». Воспитательница все время рассказывала добрые истории и уверяла, что они – сказки эти, помогут в жизни. Ну, чудная!
          Вовку это злило тогда и раздражало сейчас. Может потому, что дядя Леша все время молчит и слова нормального не скажет, может потому, что синяк ноет, а может просто так. Не знаешь ведь, отчего у тебя настроение портится. Сказки! Черт их задери.
          Ну, правда! Сколько можно – сплошное вранье. Разозлишься тут!
          Иваны-дураки с волшебными мечами и прочая дребедень – все враки. Витька Козлов, когда учителке нажаловался, что Вовка списывал – это что? Кто выручил? Иван-царевич прискакал и вступился? Как же! Появляется такой и давай впрягаться. Так, мол, и так, барыня, не надо ругать хорошего парня, а лучше угостите его мороженым. Ага! Эта «барыня» линейкой по башке колотила так, что никакому царевичу не снилось.
          А когда соседские с Первомайки во дворе поймали и оттузили ни за что – кто заступился? Шапка-невидимка? Сапоги-скороходы? Счаз!
          Нет уж, мотал головой Вовка, почти с ненавистью вспоминая бредни Верыванны. Будьте такими, да растакими, да помогайте всем, да пример берите с героев. Чушь!
          Кошек спасай, собак не обижай, на муравья не наступи. И чо? Саньке Куравлеву, который к ним в детдомовскую школу ходил, целый рубль занял – и с концами. Обещал вернуть, а где? И сам пропал. То ли переехали они куда-то с матерью, то ли еще чего. Только денежки-то – тю-тю.
          А вчера – вообще. Жучка ихняя гаражная, худючая, рваная. Глянешь – голодного стошнит. На кой подумал ее кормить? Еще за коркой хлеба бегал. Пожалел, как учили. На тебе! Цапанула так, что рука аж до локтя ноет. Зараза!
          К едрене фене все эти сказки. Чтоб еще хоть раз послушал. И книжки повыкидывал бы все, если б были. В печку стопить – и то польза. Вон, Пилюля, из второго отряда, – никаких книжек с роду не читал, а лучше него сквозь зуб никто не плюет. Не гляди, что кличка смешная – Пилюля. До чего же он на Емелю похож!
          Хотя… ну, Емеля, ну, Ванька-дурак. Один хрен. Байда все это несусветная. Как что приключись – никто не поможет. Дядька прав. Сам не выкрутишься – пиши пропало.
          Пока он злился на дурь, что Вера Ивановна рассказывала, не заметил, что из-за угла навстречу вывернул Длинный. Как ждал, сука. Верзила встал поперек дороги, держа руки в карманах, и гнусаво крикнул на мальчика:
          – Куда поперся?
          Вовка остановился и пробурчал.
          – Воду ношу. Бак с дядькой наливаем.
          Длинный изобразил на лице что-то вроде ухмылки:
          – Ну, дак топай к своему дядьке и тащи мне горсть табаку. Живо! Пошел!
          Вовка стоял молча. Сказки кончились.
          – Тебе, чо, – свирепо наклонился Длинный, – еще накостылять?
          – Отвяжись! – мальчонка вдруг заорал со всей силы. – Отвяжись от меня!
          В нем мигом вспыхнуло такое отчаяние, что он уже и себя не помнил. Нахлынуло, как в омуте. Всю жизнь один, всю свою малюхонькую жизнь! И снова одно и то же. Вовка не боялся побоев. Не угрозы сейчас его волновали, не синяки, не этот противный голос, а обида на все. Вообще на все! На детдомовские харчи, на постылую войну, что конца нет, на приятелей, которых не осталось в живых после бомбежки, на вечную голодуху, на россказни Верыванны. Да на весь белый свет! Провались оно!
          Мальчишка сжался в комок всем своим существом, всей своей обиженной душою и скинул с коромысла ведра. Приподнял деревяшку, вцепился в нее до боли в пальцах и, стиснув зубы, первым кинулся на Длинного. Со стоном. Как в последний раз. За все!
          Он замахнулся и собрался ударить, но верзила, хоть и успел вынуть из кармана только одну руку, ловко увернулся, и тут же хлестанул кулаком так, что у Вовки в голове зазвенело. Он упал, а Длинный мигом насел сверху, крутанул за плечо, вцепился в горло и начал душить.
          – Сдохнешь у меня! – хрипел Длинный, яростно вдавливая пальцы Вовке в шею. – Сдохнешь, урод!
          Лицо мальчика посинело, руки онемели, в голове только пронеслось – помощи не жди! – и он начал терять сознание.
          Хватка ослабла резко. Руки слетели с горла, а верзила взвизгнул и повалился набок.
          Дядька сбил душителя одним ударом. Шагнул вперед и еще раз врезал сапогом под ребра так, что тот кувыркнулся и заныл.
          – Пошел отсюда! – коротко рявкнул старик, по-звериному глядя в лицо Длинному. Тот сплюнул, не смея глянуть в ответ, приподнялся, и, схватившись за бок, заковылял прочь.
          У Вовки постепенно прояснялось в голове. И снова жуткое отчаяние нахлынуло на сердце. Он сел, огляделся и вдруг… заплакал! Да так, что дядька с удивлением замер, закусив цигарку. Никто еще в деревне не видел, чтоб эти детдомовские волчата ревели.
          А Вовка зарыдал. Зарыдал, всхлипывая и вдыхая всей грудью. Слезы покатились, как дождь. Казалось, все, все, о чем он молчал, что не произносил долгие годы – все обиды и боли сейчас брызнули у него из глаз.
          Вытираясь рукавом и всхлипывая, мальчик вскочил, кинулся к дядьке, уткнулся ему головой в грудь и ревел не переставая. А сам вцепился руками по бокам, да так крепко, будто держал последнее, что у него осталось.
          Старик стоял, обомлев, неловко обняв приемыша, и только заладил:
          – Ну, ты чего, малец? Ты чего? Я же не сват, не брат. Ну, ну…
          Вовка рыдал что было мочи, дергал за фуфайку, а потом вдруг резко откинул голову назад, и, глядя прямо в глаза дядьке, выпалил, глотая слезы:
          – Дядя Леша! Не сват, не брат… Ты мне друг! Дядя Леша! Друг единственный!
          И опять уткнулся тому в грудь, выдыхая горькие слезы.
          Дядя Леша оторопел, глаза у него блеснули, а в уголке рта так и повисла потухшая цигарка. Он обхватил приемыша и зашептал:
          – Да я вот и говорю, не сват же. Друг. Друг. Эх, малец. Кто ж я тебе еще…
          Вовка тогда выплакал все, что у него было на душе. Все до слезинки. А дядя Леша сказал за раз столько слов, сколько и за год не говорил. И оба почувствовали, как жизнь изменилась. Сама собой. И черт бы с ними, со сказками, – думал Вовка – но может и права была Вераванна. Ведь что-то хорошее все-таки случается.