Серафим

Я хотел бы рассказать, почему и остров, да и вся округа встречают его с доброй и веселой улыбкой и почему этого серьезнейшего человека всерьез никто не принимает.
Директор клуба с таким нестандартным и обязывающим именем Серафим – человек легендарный. Однако – по порядку. Когда я вселялся на острове в старый еще дом, на чердаке среди всяческого хлама попалась мне тренога от старинного, похоже, что еще времен наполеоновского нашествия, фотоаппарата. Эту треногу я установил у чердачного окна, как чувствовал, что так надо. А потом, по случаю, приобрел у одного аборигена за бутылку хорошей водки подзорную трубу. Водка ему понравилась. А я, будучи человеком честным, решил, что я мужика вроде как обманул, и при первой же возможности плеснул ему еще стопку. Эту-то самую трубу я и установил на треногу, и теперь с преогромным интересом наблюдаю окружающий мир.
Прямо над нашим островом проходит воздушный коридор для самолетов и спутников, и ночью, когда смотришь на самолет или спутник через трубу, это очень как-то странно, и рука сама тянется к винтовке, а потом уже подключается мозг, и ты понимаешь, что это совсем не вражеский бомбардировщик, да и винтовки у тебя нет. Откуда же их только достают, у кого это дело есть?
Так вот, если направить подзорку на восток, прямо напротив нас в море просматривается еще один остров. Он будет куда как поболе нашего, там много всего интересного, а на западном берегу острова разместился небольшой совсем городок. Основа городка – небольшой завод. Он, конечно, и дымит, и пылит. Но не только. Завод светит, греет, одевает, обувает, кормит, поит и укладывает спать. Но главное (это если вести отсчет по моей шкале ценностей) – он содержит клуб. Клуб – единственная достопримечательность городка, если, конечно, не считать разрушенной церкви и заброшенного кладбища.
Вообще-то, статус этого клуба – не то Культурно-спортивный комплекс, не то Дом культуры, но так никто не говорит. Язык казенный и язык разговорный – ох как не всегда одно и то же. Хотя, Дом культуры – еще куда ни шло, а вообще придурь из чиновных кабинетов обожает, отрекаясь по должности и проплате от старого мира, шагать в ногу со временем либо на пару-тройку шагов впереди. Так и появляются вместо библиотеки – Дом книги, вместо почты – Дом связи, а вместо суда (угадайте с трех раз) – Дом правосудия. Говорят, на очереди милиция, КГБ и тюрьма. В общем, сплошные Дома. Хотя, справедливости ради, бывает и наоборот: вместо Дома терпимости – Салон интимных услуг.
Так вот, в этом-то самом клубе Серафим и директорствует. Клубную работу он поставил на пять с плюсом. Все население городка, независимо от возраста, от половых, религиозных и расовых разночтений, в его клубе поет, танцует и играет на музыкальных инструментах. А те, кому не хватило песен, плясок и инструментов, либо плавают в бассейне, либо играют в азартные игры: от бильярда и гимнастики до футбола и городков. Хотели еще завести казино, но на казино у местного народа денег не осталось – проплясали.
За бортом культуры остались только самые отпетые алкоголики. Серафим пытался охватить и этот контингент, но алкаши поначалу никак не могли выдвинуть своих представителей на переговоры, поскольку где алкоголь, там нет лидеров, там повальное равенство, а затем пришли всем стадом и заявили о своем согласии плавать в бассейне хоть круглые сутки, если только Серафим наполнит бассейн хотя бы портвейном, лучше всего «три семерки», но можно любым. Серафим заколебался. Было ясно, что эти ребята будут плавать в таком бассейне до тех пор, пока не переутонут. Оно бы и ничего плохого, но все-таки хлопотно. И Серафим отказал. Так и ушли пловцы ни с чем на свою помойку за гаражами.
Богат и славен Серафим совсем, однако, не клубными достижениями. Не проходит сезона, чтобы он не учинил какой-нибудь подвиг. Если бы за каждый подвиг давали звание Героя, его парадный пиджак трещал бы под тяжестью золота по всем швам.
Поведаем о последнем подвиге.
Прошлым летом, в канун Петрова дня, ближе уже к вечеру, Серафим собрался на катере в гости на самый дальний конец своего острова, на маяк. Это то замечательное отдыхательное место, куда на баньку, на уху, на шашлык, на выпивку привозят нужных людей и важных гостей. Овцы здесь потчуют волков, а волки ублажают шакалов. Здесь решаются вопросы индульгенций и инвестиций, подписей и печатей, тюрьмы и свободы, в общем – войны и мира.
В этот вечер браконьеры принимали милицию с инспекцией, и Серафима пригласили поиграть на аккордеоне. Начальник местной милиции, хохол, очень уж обожает со второй дозы и далее попеть под гармошку. «Попить, да не попеть, что налить, да не выпить». Серафим пытался объяснить человеку, что это не гармошка, но тот твердо отвечал, что хрен морковки не калорийней.
Серафим надел белую сорочку, затянул горло белой бабочкой, влез в белый костюм (пиджак и брюки), водрузил на голову белую ковбойскую шляпу. В резерве были еще белые парусиновые туфли, но диспозиция вносила коррективы.
Причал в городке еще лет семь тому как был разворочен при весенней подвижке льда. А на маяке причала вообще не было. Катер размещался в гараже на самом берегу, и на воду его спускали на тележке по рельсам. Так что в катер с берега и обратно приходилось добираться по воде. Для этого нужно было либо всякий раз раздеваться-разуваться, либо иметь болотные сапоги.
Такими вот болотными сапогами Серафим и завершил свой облик, а туфли брать с собой даже и не стал.
Надо ли говорить о том, какого цвета был и сам катер и все, что при нем. Даже связка из трех кирпичей, заменявшая якорь, даже веревка от этого якоря – все было белым. Подлинный якорь давным-давно украли, и это хорошо, хорошо в том смысле, что якорь украли без катера.
А вот сапоги... Белых сапог достать не удалось, и высокие, под самый зад болотные сапоги были черными.
В хозяйстве у Серафима два мотора, второй на тот случай, когда украдут первый. Но когда дорога дальняя или когда надо пустить пыль в глаза, для культа личности, Серафим ставит на катер оба. Оба поставил и в этот раз. Езда на двух моторах – одно удовольствие. Начнешь думать о чем-нибудь хорошем, непременно даже и не заметишь, как уже думаешь о чем-то плохом. А на двух моторах – до плохого еще не дошло, а ты уже причаливаешь где надо. У самого маяка берег укреплен камнями, а рядышком подходы песчаные, чистые, ни камней, ни коряг. Причала, как уже сказано, нет. Смотритель сам отказался. Хлопот не оберешься с этим причалом, уж больно лед коварный. Предлагали ему понтоны, так что толку – либо лед унесет, либо металлоломщики зимой упрут, докажи потом прокурорам, что не пропил. Зимой смотритель на маяке бывает наездами, на снегоходе, а так у него квартирка на материке. А летом-то все спокойно, место открытое, незаметно не подойдешь, так что он даже моторы с лодок все лето не снимает.
Когда Серафим подошел к маяку, там уже стояла рядком целая флотилия. Две лодки были смотрителя и его жены. Браконьеры прибыли на большой пластмассовой фелюге, между прочим, колхозной. Рядом с фелюгой стоял ментовский катер, типа адмиральский. А большой, озерного типа катер – этот был инспекторский.
Моторчик на фелюге был подвешен какой-то дохленький, задрипанный, самопальный, что ли, смотреть на него противно. А на милицейском стоял могучий кра¬савец, авиационный, говорили, что американский. «Вот так-то, – сказал про себя Серафим, – вот так надо учить придурков». По тому еще году на такую же сходку браконьеры прибыли с этим самым американцем, решили показать себя в полном блеске и во всеоружии. Поговаривали, что ради этого мотора они специально сбили американский самолет, их много сейчас над нами летает. А чего, греха тут особого не просматривается, нечего летать над чужими просторами. Так вот, сели они тогда за стол. Еще ни о чем не поговорили, так, приняли по стакану. Менты посмотрели друг на друга, а потом дружно поднялись, засучили рукава и пошли на берег. Да и переставили моторы... по справедливости – свой на браконьерский. Браконьеры едва не поперхнулись. Однако промолчали. А что тут скажешь...
Серафим подчалил к берегу, бросил якорь, достал аккордеон (не будем уж о том, какого он был цвета) и пошел куда надо. Аккордеон был совсем новенький. А со старым случилось вот что.
Произошел тут у директора завода день рожденья. По этому поводу собрали приближенных да приглашенных, да и вышли на большом заводском катере в открытое море, не то чтобы в суровый и дальний поход, а так, на прогулку. Сначала-то поели-попили, слова какие надо сказали, да и собрались на палубе, потанцевать, под аккордеон, естественно.
Море не то чтобы штормило, но покачивало. И то ли волна как-то нехорошо ударила, то ли сам Серафим был уже подкачен, в общем, он как-то запнулся, да поскользнулся, да и упал, не то чтобы вместе с аккордеоном, а именно прямо на аккордеон. Ну, и палуба-то железная, да и Серафим не из худеньких. Аккордеон расплющился в мелкую щепку. Сам Серафим тоже малость поранился, ну да это его личное дело. Ну что. На другой день директор дал выволочку начальнику снабжения и при¬казал дополнить боекомплект катера персидскими коврами, чтобы мирные люди да в мирное время не травмировались ни с того ни с сего, без всякой на то вины, да и аккордеоны бы так бездарно не погибали.
Жаль, конечно, аккордеон. Хороший был аккордеон. Ну да и новый не хуже.
Сразу за маяком начинается болото, неглубокое и какое-то ржавое, здесь и комары крупные и тоже какие-то ржавые. Через болото метров на сто пятьдесят переброшены мостки. А за мостками – уютная симпатичная поляна. Здесь-то и срублена банька и еще кое-какие строения для нормального человеческого отдыха от забот и проблем очень уж беспокойной этой жизни. Мостки в одном месте провалены. Это как-то тут отдыхал прокурор с компанией, нормально отдохнули и шли уже назад. Мужик он крупный, и тут ему под руку подвернулась дамочка одна, хозяйка ресторана, крупная тоже телка. Возьми, говорит, меня на ручки. Жалко, что ли, он и взял. А вместе-то и получилось центнера как бы не под три. Мостки-то и не сдержали. Болото-то неглубокое, ничего, помогли им, вытащили. Прокурор малость морду расцарапал, ну да ведь шрамы мужчину только украшают. А у этой-то колготки порвались, ох и разоралась она из-за этих колготок.
А мостки с тех пор все, кто бывает, всё обещают починить, да всё никак и не починят. А у смотрителя, говорит, досок нет.
Вообще-то мостки с перилами, но перила тоже в двух местах выломаны. Это кого-то качнуло. Так что с этими мостками, особенно когда идешь обратно, нужна бдительность.
Когда Серафим вышел на поляну, голоса доносились из баньки. Туда он и направился. Все были в сборе. По паре стаканов, видать, уже опрокинули, но пить еще не начинали. Браконьеры сидели спокойные, для них такие встречи – работа, будни. А менты с инспекторами резвились, для них это был отдых. Мат стоял коромыслом.
Поначалу, то есть по трезвости, вся эта компания Серафима не очень-то устраивала, поэтому он старался больше играть, меньше видеть и слышать. Сначала заказывали похабщину: про попа и татарина, про то, что мы не сеем и не пашем, про какую-то очень уж матерную любовь. Потом перешли на душевное: «В огороде бабка», «Ты ж мене пидманула». По мере нарастания выпивки заказы становились все интеллигентнее: про несправедливую Мурку, про полные почему-то огня ночи Таганки...
Серафим был неутомим ни в игре, ни в выпивке, откуда только брались силы. Но в конце концов укатали-таки Сивку крутые горки. Поэтому, возможно, на другой день и произошло то, что произошло.

Проснувшись на следующее утро, Серафим обнаружил себя сидящим на лавке, прислонясь к стене. Народ спал, спал безобразно. До койки не добрался никто, все оставались на местах. Серафим ударил по кнопкам и клавишам, что должно было означать призыв к подъему и продолжению прерванного. Ни одна душа не повела бровью. Тогда Серафим принял стакан, хрустнул малосольным огурчиком и направился к выходу. Зайдя по пути на кухню, он прихватил буханку ржаного, отрезал полголовки брынзы и заглянул в холодильник. В пустом холодильнике в полном одиночестве, как казанская сирота, стояла бутылка «Киндзмараули». «Не их это напиток – не тот контингент», – решил Серафим. За творческую самоотдачу этого было, конечно, маловато, ну да, кое с кого хорош и шерсти клок.
Прямо с крыльца начинался совсем иной мир. В зарослях заливался-щелкал соловей, и жизнь была еще прекрасней, чем вчера. Сплюнув в ни в чем не повинную траву, он направился в сторону моря.
Смотрителевой лодки на месте не было, с утра пораньше, видать, уехал посмотреть сети – ушицей гостей побаловать. А жена смотрителя суетилась около маяка – кормила кроликов.
– Шура, куда это сам-то подался?
Лишние вопросы Шура привыкла пропускать вдоль ушей, по касательной.
– А чего это ты, Серафим Алексеич, не здороваешься?
– Так меня здесь нету.
– Я так вчера и поведала.
– Звонили?
– Было.
– А ты?
– Сказала, что уж года три не вижу.
– А они?
– Говорят: может, все-таки позовешь?
– А ты?
– Сказала: заедет – позову.
– А они?
– Сам знаешь.
– Про мать?
– Не про отца же.
– Твою?
– Да нет, Серафим Алексеич, не надейся.
Серафим отломил по ломтю брынзы и хлеба.
– Дай вон той черной, красноглазой. Опять, что ли, беременная?
– Как всегда. Долго ли умеючи.

А между тем население городка, очень даже нарядное, понемногу собиралось на берегу, на пляже, в парке, около клуба, здесь все рядом. Как никак – Петров день...
В моем повествовании всё – правда, чистая правда и одна только правда. Я не меняю не только имен, но даже и отчеств, а дойдет до фамилий, не скрою и их. Я готов поклясться хоть на кресте, хоть на Библии, что все, о чем я повествую – все это я либо лично видел, либо лично слышал, либо не менее лично вообразил.
Но здесь и получается некоторая неувязка. Кто же, например, поверит, что целый населенный пункт бывшей России, несколько поколений уже живущей без Бога, принарядившись, высыпал вдруг на улицы по случаю Петрова дня. Ладно бы – день Конституции, или – свадьба местного пахана. В стране, от которой не осталось камня на камне, которой, правда, разрешено пока (спасибо) старое географическое название и дозволена для внутреннего пользования мелким почерком (еще раз спасибо, товарищи) старая азбука-кириллица, в этой стране уж до чего-до кого, но только уж как не до Петра, так и не до Павла.
Вот и вынужден я опять оправдываться и объясняться.
Городок этот возник с нуля. С нуля, да не с нуля. Прежде на этом месте было село. С церковью, конечно, и с кладбищем. Село это снесли. Не то из высоких государственных соображений, не то из любви к родному пепелищу. Кладбище заросло. Преобладают два вида растительности: бурьян да лопухи с колючками. Заросло оно так, что пройти по нему – уже не пройти, а вот проехать, если, например, на танке, еще очень даже возможно. Любовь к отеческим гробам на Руси все-таки, видать, уступает любви к пепелищу. А церковь взорвали. И взрывчатка была ничего, не хуже импортной, но церковь, если не считать куполов да окон, устояла. Это уж потом, когда дачники стали разбирать ее по кирпичику...
Никто про эту церковь ничего толком не знал, забыли даже название, поскольку коренных в этих местах не осталось, а у местных, если и были какие корни, то уж точно не здесь. Краеведы, впрочем, поговаривали, что вроде бы Петра и Павла. Если это так, то Петров день должен бы быть для местных престольным праздником, каковой в русских глубинах где-то почитается, где-то не очень, но непременно является законным основанием для соборной пьянки. Здесь же, хоть люди живут по большей части и хорошие и добрые, но, чего уж грех таить, никак уж не богомольные. В общем, про Петров день никто бы и не вспомнил.
А тем временем пошла по державе мода – чуть не всякая захудалая деревня непременно должна отметить свой День города. Началось, конечно, с Москвы. А глубина – и не любит-то ведь Москву, и за Россию-то не считает, а только под нее, под Москву, и паясничает. Это как с Америкой. Уж кто ее не клянет распоследними словами, а достанет американец из кармана дудку, да, вытряхнув из нее доллары, поднесет к губам, глядишь – не то что губерния – чуть не вся вселенная пустилась в пляс-перепляс. Обычно такой День отмечают к лету, когда солнышко пригреет да деньжат поднаберут. Главное мероприятие, конечно, – банкет для лучших людей. Чтоб лицами в грязь не попадать, банкет должен пройти по-божески, чтоб и закуска была. Да и массам надо подкинуть косточку, спеть для них да сплясать. Городок наш празднует свой День по второй субботе июля, вот прошлым годом и пришлась вся эта история на Петров день, а я уж в своих фантазиях одно на другое и перемножил.
Праздник готовился, само собой, под патронажем завода. Завод денег не жалел, не иначе как в одном из заводских подвалов шуршал втихую печатный станок.
Режиссировать действом пригласили Серафима, кого же еще. Серафим принялся за дело горячо и яростно. Где-то клали брусчатку, чего-то красили, восстановленный фонтан так лупил в небо, что оно пошло трещинами, пригласили цирковых наездниц, худколлективы перевели на круглосуточные репетиции, а из Парижа выписали воздушный шар (Серафим, правда, как-то проговорился, что из Рыбинска). Сам бывший летчик, Серафим договорился с военными насчет воздушного парада. По этому поводу он звонил в Москву из кабинета директора завода.
– Ребята, смотрите, не перепутайте, нужны бомбардировщики.
Директор обомлел:
– Серафим, ты с ума сошел. А если...
– Не волнуйтесь, – успокоил Серафим, – это же авиация. Нужны истребители – проси бомбардировщики.
Директор успокоился. Такая ситуация была ему понятна. Но вскоре его обожгла другая мысль. Гулять так гулять. Где это видано, чтобы режиссер был из местных. Насколько Божьи законы, например – Десять Заповедей, неукоснительно принимаются к сведению, настолько же законы от дьявола неукоснительно почему-то соблюдаются. Один из сатанинских законов гласит: кто платит – тот и заказывает. Хоть пиво к бефстроганову, хоть мелодию к празднику. Платил директор – Серафим был отстранен.
Нового привезли из Москвы. Говорили, что из Большого театра. Пройдя сразу по приезде в кабинет Серафима, он первым делом послал киномеханика за водкой и устроился на диване. Так с тех пор он с этого дивана и не вставал, а киномеханик все бегал за водкой и жаловался, что больно уж часто. За пару дней до праздника хватились, что не обеспечен фейерверк. Режиссер связался с какими-то военными, и те вскоре прибыли с целым дивизионом зениток. Директор запаниковал. Зенитки никак не укладывались в его сознании с самолетами. Послали за Серафимом. А до праздника оставался один день. Вот тут Серафим и надел белый костюм. Да и махнул на двух моторах на маяк.
Не то чтобы так уж наступили ему на самолюбие, но обида была. Человек крайне порядочный, он не намеревался играть в личные обиды, да и за дело переживал, хотя и не сомневался, что новый режиссер при его образе действий ничего не испортит. Но, как человек мудрый, он решил пока отойти в сторонку. Он понимал, что директор уже раскаивается и через пару-тройку дней будет «искать повода». Вот тут он и положит ему на стол заявочку на шлаковату для новой сауны, да на рубероид для крыши, да на оконное стекло: уж больно почему-то возбуждают российскую шпану невыбитые окна.
Что еще расстраивало Серафима – пошли разговоры, что москвич начал пропивать начинку его кабинета. Видео с телевизором – это ладно, а вот книги жалко – хорошие были книги. Акварели тоже жалко, их подарила клубу Алла, очень приятная женщина, художница с соседнего острова. Она там вообще-то не живет, но частенько гостит у Николаича, а Николаич, ну просто чудо, а не мужик, вот совсем бывает не на что выпить, к нему махнешь – всегда у него найдется. Но более всего жалко сервант: вместе с сервантом ушел сервиз, фарфоровый – подарок к юбилею клуба. Фарфор кузнецовский, пошел, говорят, как нарпитовский.

В общем, тем праздничным утром Серафим отчалил от маяка и пошел к родным берегам. Пока что на одном моторе. Где-то на полпути он выключил и его. Катер, как поплавок, покачивался на волнах. А Серафим, откупорив прихваченную из банного холодильника бутылку «Киндзмараули» и разложив на газете хлеб и брынзу, размышлял.
До чего все-таки хорошее дело – праздники. Даже вот выпивка. Выпивка по поводу и выпивка без – это как небо и земля, хлябь и твердь, огонь и вода, полюс южный и полюс северный. Вот те же бабы, которые ежедневно ведут ожесточенную, бессмысленную в своей безнадежности борьбу не на жизнь (какая же это жизнь), а на погибель с пьянством своих мужиков, они же в день праздника накрывают стол парадной скатертью и выставляют на эту скатерть не только закуски.
Серафим принял полстакана, закусил брынзой, и мысли пошли по другому руслу.
Вот директорское окружение, замы-помы. Ведь каждый, встречаясь с Серафимом, говорит, мол, не дело это директор учудил с алкашом московским. А ведь ни один, когда этот вопрос возник, не вякнул, поддакивали барину один громче другого. Жалко его, директора, как ему с этими холуями работать. А ведь погорит на чем жареном, как же они все кинутся его поливать да керосинчик в огонь подплескивать. И так ведь на каждой ступеньке человеческой лестницы. И это на православной когда-то Руси. Чего же ждать от других, где все не на коварстве, так на деньгах и лицемерии. А ведь есть же люди, не желающие жить по этим законам, без истерик, спокойно, с достоинством. Откуда только берутся. Динозавров извели, мамонтов выбили, а эти все откуда-то возникают. Для всякой власти они – бельмо на лобовом стекле, а вот не дает Создатель до конца с ними разобраться, да еще и детей своих растят такими же, прости, Господи, уродами. А дышится с ними легче. И плечи можно подразвернуть. И расслабиться.
Бутылка как-то сама собой пустела. И вот сейчас, подумал Серафим, когда мы с этим делом покончим, поступим так. Ну его к чертовой прабабушке, этот праздник. Пять румбов к весту, по газам – и к Николаичу.
Если они с Аллой уехали в церковь, ничего, можно подождать на берегу. А если не уехали, то точно сидят в саду. Стол по случаю праздника накрыт белой скатертью. Алла, небось, поджарила грибки. Сидят они за столом и попивают из маленьких как наперстки стопочек коньячок. Окна дома нараспашку, и оттуда – музыка. Алла в каком-нибудь купальнике, таком, что мороз по коже. А Николаич в заправленной в шорты белой с погонами рубашке, расстегнутой на все пуговицы. И о чем-нибудь разговаривают. Удивительные люди, всегда им есть о чем поговорить. Алла бесподобная женщина, голливудская. А Николаич – обычный русский мужик. Чего она в нем нашла? Говорят, пишет книги. Может быть. Умный. Бабам это нравится. Только какой резон, если к уму не приложен вселенский эквивалент. Такой женщине, как Алла, надо и мир посмотреть и себя показать, а с Николаичевыми доходами дальше пляжа от дома не уйдешь. А может, впрочем, между ними ничего такого и нет. Так, деревня на них свой штамп поставила, а ведь они, что Алла, что Николаич, живут не по их законам.
Николаич, хоть и говорит, что России на исторических просторах больше нет, обычаи русские и знает, и чтит. Знает, что в Петров день нельзя отказывать, никому и ни в чем. И будет примерно так, размышлял Серафим.
– Николаич, угости-ка чем балуетесь. Только наперстками этими не подавляй мою честь и достоинство.
Николаич поставит свой хитрый стакан. Он выкупил их пять штук у торговки семечками. С виду, как ни крути, 250 грамм, а как ни наливай, как ни уминай налитое, 0,5 тиражируется аккурат на пять стаканов. А потом скажет:
– Не горячись, Серафим, свет Алексеевич. С коньячком мы с Аллой, свет Игнатьевной, сами управимся. А ты поработай с моим фирменным.
И поставит на стол свой самопал. Вот уж в чем он мастер. Вот этим бы и занимался, чем книги-то писать. Не зря мужик в университетах время провел. Учился, видать, не прогуливал. И посидим мы с Николаичем да с Аллой, потолкуем, пофилософствуем. О красоте, о воле вольной. А доведется поплакаться на злодейку-судьбу, так Николаич все в смех обратит, на душе-то и полегчает.
Так рассудил Серафим и, выбросив опустевшую бутылку вместе с газетой за борт (чего Николаич точно бы не одобрил), потянулся двумя растопыренными паль¬цами к кнопкам, чтобы врубить оба мотора...

До чего же коварна бывает жизнь, как она обожает вносить в наши диспозиции коррективы...
Вы можете самым тщательным образом все обдумать, многократно и всесторонне, вы можете даже посоветоваться с дюжиной профессоров старой школы, когда у людей не было денег и потому звания им вынуждены были давать за мозги. А жизнь и спрашивать ни у кого ничего не будет, а развернет вас в мгновение ока на 5000 градусов, и пошел считать версты.
Вот и Серафим. Все отмерил. Оставалось отрезать. Ну что, казалось бы, задумал он дурного. Приехать к хорошим людям и попить с ними хорошей самогонки, и потянулся он двумя пальцами к кнопкам, чтобы врубить оба мотора... Но...
Над самой головой Серафима, едва не сбивая ковбойскую шляпу, изрыгая пламя, ударяя по ушам звуковым барьером, фонтанируя цветными ракетами, звено за звеном проносились красавцы истребители.
– Я же говорил! Когда наши подводили?!
Серафим дал по газам, катер подпрыгнул на воде и рванул вслед за славными соколами. Какой Николаич, какой самогон, какие еще там разговорчики? Эх, еще бы пару моторов, может, и догнал бы ребят...

На берегу тем временем разворачивался фестиваль. Набирали обороты буфеты, играла музыка – целых два оркестра: один, понятно, духовой, а второй называл себя джаз-банд, не будем по этому поводу к ним придираться, тем более, что их и слышно-то было, только когда замолкал духовой. Все всех знают, все свои, и это было очень здорово. Мужчины понемногу кучковались около буфетов. Женщины следили, чтобы дети не попачкались мороженым. По парку гарцевали наездницы. Солнце било наотмашь. Легкий ветерок дробил золото воды и освежал тела и души.
Прибрежье здесь каменистое, а уровень моря меняется и год от года и в течение сезона, поэтому здесь нехитрое дело попасть в неприятность даже без вина и разгильдяйства. Так что метров за сто от берега Серафим заглушил моторы. К своему гаражу он подходит спокойно, там ему весь фарватер расчистили. А в районе парка и пляжа – считай, что минное поле.
Серафим встал на борт и начал аккуратно работать то веслом, то багром, то подгребая, то отталкиваясь от камней. Он решил подойти как можно ближе к берегу, покатать часок-другой ребятишек и – на прикол. А потом – в народ.
На берегу мамаши уже разбирались между собой в отношении очереди, а папаши снимали брюки и усаживали детей на плечи, чтобы перенести их в катер.
Серафим приближался.
Надо сказать, зрелище было – не для нервных, высший пилотаж, киносъемки. Это в Москве сто театров да двести цирков. А здесь – телевизор да окружающая действительность.
Солнце. Ослепляющий фон воды. К берегу приближается ослепительно белый катер. Черные болотные сапоги под самый зад на фоне воды никак сколько-нибудь осязаемо, предметно не воспринимаются. Получается, что над катером само по себе плывет в воздухе белое туловище, орудуя белым багром, яко Георгий Победоносец копьем. Над белой шляпой – радужный нимб. Ах, как не хватает этому туловищу белых крыльев. Бронзово-красная физиономия под шляпой полна мужества и решимости подойти к берегу. Генерал ангелов, серафим. Оркестры умолкли. Звенит только солнце, и под этот звон так и слышится над морем: «Свят, свят, свят Иегова воинств, вся земля полна славы Его».
Камней становилось все больше, но было уже неглубоко, и Серафим решил, что самое время стать на якорь. Он прошел на носовую часть катера, поднял за веревку кирпичную связку-якорь, хорошо раскрутил над головой и...
Какие уж думы одолевали в этот момент добра молодца, какой уж бес сбил его с пути-дороги, но только, бросая якорь, Серафим почему-то не отпустил руку...
Через мгновение на воде покачивалась белая шляпа, а вокруг нее кругами разбегались волны. Берег взорвался таким хохотом, что в парке дрогнула листва, а в ближних домах только что не повылетали стекла. Дети подпрыгивали в восторге, давясь слезами смеха. Взрослые катались по песку, держась за животы. Всплывая, а вернее вставая, Серафим аккурат попал головой в шляпу. И долго еще неслись над водой такие родные, такие русские ненормативные тексты.
Ну разве можно, согласитесь, после всего этого не подписать этому человеку заявку на какие-нибудь там гвозди. И разве можно, скажите, при встрече с этим внешне подтянутым, серьезным, крупным человеком удержаться от доброй улыбки...