звезды

Брент обожает Киллорглина и все, что тот пишет, но считает, что этому не хватает чего-то особенного. Модного. Неважно, что ты пишешь. Неважно, как. Намного важнее то, какой шлейф этому ты создаешь. Брент говорит:
— Чтобы быть известным, много ума не надо.
Брент считает шедевр иллюзией, если в него не вложено что-то физическое. Это как первобытный религиозный обмен — за духовное просветление ты должен отдать сотню голов. Тысячу жертв. Миллион искр. Брент говорит:
— Ничего настоящего без жертв не выйдет.
Брент знает все, о чем он пишет. Из-за того, что он, как и все из клуба эстетического клише, пишет о грязи, он в ней погряз. Брент считает, что для того, чтобы создать что-то настоящее, нужно чувствовать, что ты пишешь. Или чувствовать боль. Для Брента боль и творчество — это всегда синонимы. Он говорит:
— Если хочешь создать шедевр — позволь свершиться наказанию.
Брент так любит искусство, что создает шедевр из процедуры создания — творчество из творчества. Иллюзия из шрамов и шрамы — из иллюзий. Брент говорит, что для искусства важны боль и увечья, и это старый тезис — все из клуба эстетического клише знают об этом. О том, что вдохновению именно это и нужно. Брент говорит:
— Страдания — вот что по-настоящему важно.
Брент так любит искусство, что превращает боль в бренд. Это называется «брентова колея» — сеть глубоких шрамов на видных местах. Они как колея на коже, которая — по великому замыслу Брента — ведет к искусству через боль. То, что Брент называет вдохновением, Элли называет безумством, Уилл называет эндорфиновой наркоманией, а Киллорглин называет искусством. Все знают, как много нужно отдать, чтобы получить шедевр. Брент хлопает Киллорглина по плечу и говорит:
— Но мы-то с тобой готовы дать еще больше.
Уильям объясняет, что суть не в боли, а в том, что каждый порез вызывает приступ эндорфинов. Это как будто дышишь слишком часто и пьянеешь; как будто закидываешься кодеином. Это просто химия — и никакой магии вдохновения. Уильям говорит:
— Это просто глупость и желание прославиться.
Киллорглин говорит, что этого уже достаточно для того, чтобы написать что-то исключительное.
«Брентова цепь» — это порезы на ключицах и ниже. Не самое заметное место, но все девчонки с курса старше носят майки до ноября, чтобы показать брентову цепь на ключицах. Из символа вдохновения это превращается в символ единения. Это становится жизненным стилем и образом. Подобному тому, как Леди носила брошь, перекрашенную гуашью, в знак принадлежности к своей специальности, студенты литературного факультета носят шрамы, порезы и царапины. Брент говорит, что это говорит о том, как сильно они любят искусство.
Все соглашаются.
Это кричащий знак: смотри, как много я делаю для того, чтобы стать писателем. Это кричащий знак: смотри, на что я могу пойти ради шедевра.
«Брентово клеймо» — порезы на ногах. Их не видит почти никто, если студентки не носят коротких юбок, поэтому, как правило, их иррационально делают глубже остальных — если уж ты не можешь смотреть на след — чувствуй его. Шрамы остаются глубокими.
Поэтому и клеймо.
Даже если ты вылетишь из университета, ты навсегда останешься писателем, хотя бы потому что у тебя клеймо на ноге.
Это должно носить сакральный смысл, но всю идею перевирают. Она меняется под влиянием каждого, кто вырезает перочинным ножом на себе что-то новое. Из символа вдохновения она становится частью образа. Из образа она превращается в моду. Из моды она превращается в наказание.
Если не искусство клеймит людей, то почему бы им не сделать это за него?
И уже неважно за что.
Брент достигает той ступени, когда ему больше не разрешают зачитывать на семинарах свои очерки, потому что все знают, что за этим стоит. Очередной порез. Каждое показательное выступление — как манифест идеи о глубинных страданиях. Но если Брент не читает — это не значит, что он делает. Это значит, что он ставит клеймо, которое снова никто не увидит, но все будут знать, что оно есть. Даже когда Брент приходит с пустым листом все думают, что за этим стоит вдохновение, текст и кровь. Там, где ты больше не работаешь на репутацию, она работает на тебя. Преподаватели проверяют запястья студентов перед каждым семинаром. Если у кого-то есть брентова колея — он не читает свой рассказ. Брент смеется и говорит:
— Дисквалификация.
Всем хочется зачитывать рассказы и всем хочется, чтобы остальные знали, что они ставят себе колею, цепь и клеймо в знак преданности искусству. Последнего им хочется больше. Из всей группы на последнем семинаре выступает только Киллорглин. Киллорглин не режет себя специально, потому что когда из тридцати людей двадцать девять выставляют себя бунтарями — он, Киллорглин, становится исключением. Это бунт против бунта. Война против войны. Так это выглядит со стороны.
Киллорглин просто змеей вьется вокруг клуба эстетического клише, чтобы быть лучше них. И если для этого нужно просто не резать свои руки — это задача простая.
Из-за того, что Брент много пьет, он заливает своей кровью пол кампуса, когда стеклом разбитого окна делает очередной порез, чтобы создать отчетную работу, которую он никогда не прочитает. Он делает это при всех. Теперь весь поток будет знать, что где-то в столе Брента есть шедевр, но они его не увидят. Это то, что называется интригой. Квадратом Малевича. Загадкой истории. Пол залит застывшей кровью, крупными каплями осевшей на потрепанной мебели. То, что в жизни называется грязью, в кампусе литературного факультета называется искусством.
Ничего не меняется.
Только из словесной формы клуба эстетического клише грязь становится физической. Брентова колея — это модно, если все знают, что она у тебя есть. Девочка с третьего очерчивает ножом скулы — не так глубоко, чтобы остались шрамы, но достаточно, чтобы целую неделю побыть звездой. Той, кто переплюнула всех. Зашла так далеко в своем желании поймать вдохновение. После моды на психотропы они согласны даже на это — достаточно просто получить эндорфины и написать что-то шикарное. Даже если ты напишешь плохо, все знают, что ты хотя бы пытаешься получить просветление. Это то место, где попытки превосходят результат, а образ — наполнение. В «Порту святых» во время очередной «американочки» Брент льет виски на руку и проводит перочинным ножом по ладони. Он зажимает сигарету зубами и говорит:
— Экспресс-доставка.
Кровь заливает стол, и все смотрят восхищенно. Киллорглин пишет свою «Трагедию о словах» дальше, потому что он знает, что в игре идет время. Ему важно написать.
Ему не нужно для этого красоваться.
Даже когда он красуется тем, что отказывается это делать. Это бунт наоборот.
Брент — это то, что называется модой, и этого достаточно. Искусство — слишком эфемерная вещь для того, чтобы иметь физическое воплощение, но они над этим работают. Искусство физически воплощает боль. Брент говорит:
— Там, где есть шрамы, есть вдохновение.
Киллорглин проповедует то, что сейчас приводит к фанатизму. Вот что становится с потенциалом. Киллорглин создает идею для клуба эстетического клише, в котором Брент создает новую идею. Это движение культа вперед. Очередной атавизм литературы. Упадок и громкий выстрел.
Студентка открывает запястье и длинные полосы уродливо вздымаются вдоль лучевой кости.
— Брент? — Спрашивает человек рядом.
Она заправляет прядь за ухо и смущенно говорит:
— Разумеется.
Это еще одна сторона медали: ты можешь быть склонным к суициду, любителем доставить себе боль, страдать от проблем в семье и находить выход в брентовой колее. Главное правило заключается в том, что когда тебе зададут вопрос, ты достаточно убедительно должен ответить, что это все желание найти вдохновение. Это та точка, в которой вой превращается в зов. Или его имитация.
Есть такие птицы, которые бессистемно повторяют звуки других животных и даже не понимают, зачем они это делают. Каждый из студентов превращается в такую птицу. Когда одна из птиц умирает от столбняка, который подхватывает из-за своих игр в писателя, Брента исключают из университета. Он смеется и говорит:
— Дисквалификация.
Когда Брента исключают из университета, еще месяц все пытаются оставить на своем теле как можно больше борозд — в знак протеста. Никому не хочется писать. Всем хочется выглядеть создателем шедевра. Брент становится легендой, а потом брентова колея становится чем-то обыденным. Это уже никого не удивляет. Когда увечий слишком много, они остановятся просто морем из волн шрамов. Это уже не действие — это статистика. Статистика никому не нравится, в ней нет бунта. Про Брента все забывают. Его легендарность оказывается не светом сверхновой, а затухающим лучом давно умершей звезды. Затяжной эффект славы: она может прекратить свое существование намного раньше, чем об этом узнают.
Все прямо как со звездами.