Жил да был Коська

Рассказ


Коська с трёх лет понял, что если он упадёт, то нужно вставать самому: мать руки не подаст. Понял бесполезность слёз: всё равно не пожалеет. Потому-то, падая, получая синяки, он вставал, как ванька-встанька, кряхтел от боли, немного, словно щенок, скулил, кулачками вытирая большие чёрные глаза в пушистых девчоночьих ресницах, и продолжал свои нехитрые игры.
Мартовское солнце щедро пригревало заснеженную землю, образуя лужицы, в одной из которых шумно купались воробьи, а в другой — Коська с помощью палочки гонял щепку, воображая, что это — кораблик.
Перед лужей Коська сидел на корточках, и, когда ему приходилось нагибаться, чтобы толкнуть щепку, курточка поднималась, обнажая голенькую спинку между колготками и рубашонкой.
По первому зову пьяной матери из окна он оставлял игру, прятал озябшие красные ручонки в карманы куртёшки и шёл домой, опустив голову, как виноватый.
Коська с трудом перешагивал через лестничные ступеньки, затем поворачивался спиной к двери и ударял пяткой в неё несколько раз, пока мать не откроет дверь.
«Ну что, гадёныш, поди вымок весь?» — орала она на Коську. «Нет, мам, — отвечал тот, — я сухой».
Мать Коськи слыла заядлой пьяницей и матершинницей. Невысокая, сухонькая, картавая, вечно лохматая, с сорочьей головкой и веснушчатым лицом, она была «на короткой ноге» с уличной пьянью всех возрастов. Житья не было соседям от её бесчисленных «друзей», которые с криками и хождениями из одной квартиры в такую же другую всегда из-за чего-то ругались и дрались.
Коська сжимался в комочек от громкой брани и находил убежище у деда с бабкой, живших вместе с ними в одной квартире.
Дед и бабка, в противоположность своей дочери, были высокого роста и крепкого телосложения.
Широкоплечий, с большой лысой головой и орлиным носом на широкоскулом лице, дед очень редко вступал в разговоры с кем-либо. Говорят, что войну он закончил капитаном, служил, якобы, в разведке. И было удивительно, что этот сильный ещё человек, чуть прихрамывающий на левую ногу, пасовал перед дочерью, а может быть, просто от стыда за дочь он надел на себя личину молчуна… Сердце-то, конечно, у него обливалось кровью…
Не раз обиженного матерью внучонка он прятал у себя на коленях.
Коська прижимался к ним и тихо плакал. «Ну-ну, — говорил дед, — всё пройдёт, ты же мужик!» «Мужик» умолкал, некоторое время всхлипывая, а затем засыпал, обняв деда худенькими ручонками.
Промчались весна и лето, а осенью, в самый листопад, внезапно умерла бабка. В память от неё остались только очки с толстыми стёклами. Коська осторожно брал их в руки, рассматривал и снова клал на старый комодик.
После смерти жены дед заметно сдал. Всю зиму он проболел и вышел на улицу уже в конце апреля исхудавшим и немощным. Иногда он часами сидел во дворе на лавочке, греясь на солнце, погружаясь в дремоту. Но скрипучий голос пьяной дочери из распахнутого окна возвращал деда в реальную действительность.
«Коська, гадёныш! Вынеси ведро!» — кричала мать. «Мам! Я ща…» — отвечал Коська и, бросая все игры, мчался за ведром.
Перегибаясь хрупким тельцем от тяжести, он семенил к мусорным контейнерам, возле которых была куча отбросов и бездомные кошки,;ожидавшие;какую-никакую снедь.
Дед подзывал к себе внука на обратном его пути, говорил с ним о чём-то минуту-другую, гладил по голове и отпускал.
А годы бежали, наслаиваясь друг на друга. Всё в такой же нищете, обделённости рос Коська, вдыхая квартирный воздух, пропахший перегаром. Коська уже понимал разницу между своей жизнью и жизнью ребят, с которыми гонял мяч на площадке. Он видел, как родители этих мальчишек давали им деньги на мороженое… Коська любил, очень любил пломбирчик и ждал того дня, когда дед, получив пенсию, скажет: «Ну что, Коська, ты заслужил мороженое!»
Коська от удовольствия закрывал глаза и блаженно лизал ароматную верхушку над вафельным стаканчиком, а потом съедал и его. И никогда никаких сластей он не клянчил ни у ребят, ни у деда…
Но вот подошла пора, и Коська должен был идти учиться. Его определили в интернат. Каждый понедельник на целую неделю дед, хромая, провожал внука до троллейбусной остановки, наставляя: «Ты учись, Коська, слышь? Учись!» Коська кивал головой в знак согласия, но учился он слабовато. Еле-еле переходил из класса в класс. На седьмом году его учёбы мать, одурев от пьянства, забрала Коську из интерната. «Хватит с него!» — заявила она.
Теперь Коська проводил все дни с утра до вечера на улице, бегая где попало. Порой можно было видеть его сидящим на «дедовой» лавочке, погружённого уже в недетские думы.
Коськина душа металась между двух огней. Ему было до щемящей тоски жаль больного, с каждым днём угасающего деда, а с другой стороны, он боялся матери-пьяницы, стыдился её скандалов.
Дед пытался остановить дочь, просил её подумать о сыне, но, слыша в ответ пьяную брань, умолкал. Вскоре он умер…
Коська плакал навзрыд. Со смертью деда он впервые ощутил одиночество и свою ненужность матери. Коська стал стыдиться её и избегал встречи со взрослыми во дворе, а здороваясь с ними, он краснел и опускал голову. «Как живёшь-то, Костя?» — спрашивали его сердобольные. Костя отвечал тихо и одним только словом, за которое можно всегда спрятаться, но которое ни о чём не говорит: «Нормально...»
А между тем, события разворачивались стремительно и в худшую сторону.
Мать Кости часто уходила из дома, с кем-то и где-то пропадала целыми неделями. А вскоре весь двор потрясла весть: в пьяной драке Костину мать зарезал сожитель…
Хоронил ли Костя убитую? Никто об этом его не спрашивал. Как будто её и не было, если не считать загаженной, пропахшей сивухой и прокуренной квартиры, в которой остался Костя один. А ему уже шёл шестнадцатый год…
Высокий, стройный, с чёрной копной кудрявых волос, Костя производил приятное впечатление. Лицом он был несколько бледноват, но бледность скрашивалась большими тёмными глазами. Ко всему этому он обращал на себя внимание скромностью в поведении. Костя не курил, и никто из соседей не слышал от него непристойных слов, не видел его хотя бы выпивши.
После гибели Костиной матери в квартире поселились её родственники, которые в какой-то мере заботились о Косте и даже хотели устроить его работать на завод.
Сам же Костя жил какой-то обособленной жизнью. С ребятами со двора дружбу не водил, и вообще друзей, как таковых, у него не было. Иногда к нему в его малюсенькую комнатку, похожую на кладовку с окном, похаживали разные, уже взрослые, ребята. По одному, по двое они закрывались в Костиной каморке на несколько часов, а потом тихо уходили.
Спустя какое-то время, Костя стал регулярно исчезать из дома по ночам, а возвращаясь под утро, отсыпался весь день. Такой образ жизни стал для него нормой. Чем он питался? Где брал деньги, если они вообще у него были?
Но вот однажды, осенним ранним утром, когда все ещё спали, в квартиру, где жил Костя, нагрянула милиция. Костя, запоздало услышав шум мотора, выбил окно в каморке, разрезав выше локтя правую руку об осколки; спрыгнул на козырёк подъезда, затем на землю и, зажав левой рукой рану, бросился бежать через двор, в котором знал все закоулки.
Однако менты предусмотрительно блокировали вход и выход со двора — и в считанные минуты схватили Костю. Избитого, измазанного кровью, его приволокли к машине и, схватив за волосы, втолкнули, вернее, затащили в машину. В Костиной комнатушке при обыске были найдены наркотики…
Только через полтора года вернулся Костя домой изменившимся до неузнаваемости. Ночи напролёт он кашлял с кровью и почти не вставал с постели. Вызванная родственниками скорая помощь увезла Костю в больницу, где через неделю он умер.
Хоронили Костю от дома, в котором он прожил чуть больше семнадцати лет… Молча, с каким-то внутренним содроганием, прощался с Костей весь двор.
За всю жизнь впервые он был одет в элегантный чёрный костюм, белейшую рубашку с галстуком. Его ресницы были плотно сомкнуты, а в уголках губ притаилась горькая усмешка, которая как будто вопрошала: «Ну зачем смотрите на меня?..».
Всю эту непридуманную историю мне напомнила красавица-берёза, на которую я смотрела из окна. Мне вспомнился давний субботник, когда в просторном дворе у нашего дома сажали деревья. Слышались голоса ребятишек, помогавших взрослым. Звонче всех звенел голосок шестилетнего Коськи: «Дед, не засыпай ямку, я принесу водицы, и мы польём берёзку!» «Неси, неси», — добрым баском отвечал дед.
Сколько же минуло с той поры лет?!. Костина берёза уже вошла в пору своей зрелости. Весенний ветер ласково перебирал её упругие ветки с клейкими листочками, а в моих ушах звенел Коськин голосок: «Я принесу водицы, и мы польём берёзку!»
Посадил-таки дерево, подумалось мне. Мог ли знать тот мальчик, что вся его судьба в неполные восемнадцать будет так скомкана? Не ведал он и того, что им посаженная берёза будет украшать жизнь другим людям ещё долго-долго.