Весна

Весенняя суета проедала время подобно гусенице, уютно расположившейся на молодом листе смородины. Лекция в одном вузе, семинар в другом, экзамен в третьем, и вновь семинар в первом и лекция во-втором, и пока я, подобно белке попавшей в мифический барабан Жозефа Бара, мчался куда-то, успевая говорить и слушать, слушать и говорить, отписывать всевозможные бумаги и выполнять поручения и снова выполнять и отписывать, из влажной и холодной земли полезли упругие, бордово-зеленые, похожие на пальцы ожившего мертвеца, тюльпаны. А вслед за ними, показались тонкими струйками перевернутого зеленого водопада нарциссы.

Приближение весны, я, правда, почувствовал немного раньше, когда стал просыпаться не от навязчиво-хамского звука будильника, а от еще робкого утреннего птичьего пения. Зима, с ее мертвенно-тяжкой тишиной, нарушаемой лишь воем и свистом вечного ставропольского ветра, да шумом трущихся о заснеженный асфальт шин всегда вселяла в меня меланхолию. К счастью, именно зимой из открытых окон проезжающих машин не слышно русского говнорепа, читаемого гнусавыми голосами достигших фертильности подростков и переростков. В другое время года эти голоса портят своим существованием волшебное очарование ночи. Летом от них немного защищает небольшая лесополоса перед домом, которая раза три была перепродана Димой Кузьминым различным заезжим коммерсантам, под парковку, кафе и аптеку. Но столкнувшись в жестким противостоянием жильцов дома, на которое не смогли повлиять ни участковый, ни представители тогдашней мэрии, ни бандюганы из окружения Димы, ни даже обещание одного из коммерсантов заплатить активистам из жильцов столько же, сколько он заплатил в мэрию для скорейшего урегулирования вопроса, заезжим коммерсантам пришлось отступить «не солоно хлебавши». И теперь, именно в этой небольшой лесополосе, отделяющей мои окна от дороги, появились звуки птичьего пения, сначала одиночные и робкие. Но с каждым новым днем, звуки становились все решительнее и громче, и вот уже я мягко просыпаюсь под переливистый птичий хор.

Еще немного, и теплые лучи солнца начнут укорачивать девичьи юбки, обнажая побелевшую за время зимней стужи молодую плоть и зажигая искорки в посеревших от снега мужских зрачках. Именно в такой вот теплый день, я выберусь на дачу, сяду в своей индейской беседке духов, достану перуанскую трубку, сделанную из кости хищной пираруку, набью ее хорошим турецким табачком, закурю, и сяду писать, как Эрнест Хемингуэй, на печатной машинке «OLYMPIA», свою новую книгу.