Что есть истина?

Руки подследственного были крепко связаны толстым, грубым канатом, как будто подсудимый мог неожиданно превратиться в леопарда и охрана из первой когорты двенадцатого молниеносного легиона не смогла бы защитить прокуратора на которого прыгнул хищник. Прокуратор хорошо знал, как это бывает. Не смогла бы защитить оттого, что пытаясь защитить, они мешали бы друг другу – эффект синхронного старания и необузданной прыти к самопожертвованию, которые часто делают все удавшиеся политические убийства столь загадочными и почти гарантированно-нераскрываемыми. Мысль о леопарде, мелькнувшая в квадратнолобой голове прокуратора, навеяла воспоминания о тех политических играх, которыми прокуратор лично дирижировал и он улыбнулся. Но лишь только игемон вгляделся в лицо подследственного,  по непонятным причинам улыбка испарилась с его лица и больше уже не появлялась.


Подсудимый отвечал, начиная каждый ответ в момент, когда последний звук прокураторского вопроса был произнесен, и еще до того, как игемон, утомленный своим же вопросом, успевал откинуться на спинку стула, чтобы прислонившись к ней отдохнуть в  ожидании ответа подсудимого. Выслушав ответ на первый, совершенно формальный вопрос, прокуратор подумал, что если он будет оставлять свою опору – спинку стула после каждого ответа задержанного, его спина утомится и, оставаясь прислоненным к спинке, прокуратор задал следующий вопрос. И опять, с последним звуком вопроса задержанный принялся отвечать.


От этой назойливо повторяющейся процедуры чередующихся вопросов-ответов, у прокуратора начала болеть голова, болеть от ощущения, что его голова, - голова прокуратора Понтийского, управляется кем-то в сущности другим. Кем-то, но не им самим. Быть может, голова болела по другой причине, но эта была для игемона самой приемлемо-объяснимой.

 Никогда прежде ничего подобного прокуратор не ощущал.  Пилат уже подумал, что все это: эти вопросы и, вынужденное протоколом, ожидание ответов следует прекратить. И что, как только все прекратится, а осужденный будет изгнан с ротонды дворца, этот кошмар с головной болью исчезнет вместе с ним – с заключенным. Исчезнет, и величие, привычное величие прокуратора, вернется вновь. Пилат уже занес жезл, готовый ударить им о плиту ротонды и отдать приказ охране увести подсудимого, и... тем не менее этого не сделал. Пилат этого не сделал... Вера в то, что власть над самим собой к нему вернется оставила Пилата. – Почему? - ответить себе прокуратор бы не  смог.


Тем временем подсудимый, несмотря на несомненную боль вывернутых рук и побоев, следы которых горели на его лице, разошелся и говорил, и говорил... в общем-то, о неконкретных вещах, о поворотах в вере и о близком приходе ее истинного варианта.  Глаза подсудимого горели, прокуратор заподозрил клинический случай, но долго об этом не думал и, в целом, все это казалось прокуратору пустым звоном. Какой поворот? В какой вере? О, ненавистный город,  где не проходит дня, чтобы кого-то не убили и это приходилось расследовать и, почти никогда следствие ни к чему не приводило. А из Рима требовали результата на следующий день. И об этом никому не расскажешь. Не расскажешь даже для собственного возвышения. Альтернатива – хочешь быть прокуратором Иудеи или чтобы тебя пожалели? Альтернатива перед несомненным изгнанием...


Пилат думал: Я открыл новую эпоху, новую для государства и права. Я первый,  и все это работает. Эпоха наступила с того самого момента как Я изобрел нечто неслыханное, нечто, чего прежде никогда не существовало, – возбуждался прокуратор, пытаясь осмыслить все величие того, что боги послали в его избранную голову. Эпоха, нет Эра, настала в тот самый момент, как я изобрел... лучше сказать открыл нечто, чего прежде никогда не существовало... Обеспечить, чтобы преступник заранее и всегда был наготове и доступен для немедленного ареста, и нужно лишь ждать, чтобы преступление произошло. Неважно, кто его совершит. Главное, чтобы преступник был подконтрольным еще прежде, еще до совершения преступления. Чтобы преступник был уже, сохраненным и описанным. И при первой вести о совершенном преступлении, преступника следует арестовать, и донесение об успешном и молниеносном раскрытия преступления неслось бы в Рим в тот же час. Рим это оценит и, собственно, давно ценит. Кого интересуют мелкие подробности? И, задумавшись о мелких подробностях, прокуратор решил предложить более лаконичный вариант для, как это потом назовут... формулы изобретения. И прокуратор повторил вышесказанное в уточненной форме, в форме... лучше сказать...


Лучше сказать – кандидат в преступники уже назначен. Теперь лишь – не отпускать его из поля зрения в ожидании преступления, которое будет совершено не сегодня, так завтра. А назначенный преступник должен попросту быть под присмотром, чтобы не исчезнуть из поля зрения в момент, когда ему пора быть арестованным. Лучше даже подбирать преступником двоих... так, с запасом.


Игемон продолжал думать и, по-мере того, как восторг переполнял прокуратора, головная боль уходила. – Граждане ведь только говорят, что правитель злодей, но большинство думает, что он почти святой, просто он не знает всей правды... Впрочем, этот с завязанными руками, похоже знает что-то еще, или думает, что знает, нет, странно, но этот пожалуй знает. Впрочем, какая разница? Какая разница между тем, что было и тем, о чем говорят, что оно - было. Правдиво, или с верой, что это правда... Когда человек и сам не знает сколь ложно или истинно его собственное суждение... . И в этот момент Пилат заметил, что горящие глаза заключенного, говорившего о будущем, вдруг погасли, и Пилат понял, что связанный слышал то, о чем  Пилат лишь думал.  И когда Пилат поднял глаза на связанного, и они оба, Пилат и заключенный, посмотрели друг в друга, заключенный тихо, но твердо сказал – нет, это не изобретение и не открытие...


И тогда, голова заболела еще сильнее. Казалось, что она забита ватой или липкой  и полувысушенной тиной Эгейского моря. И вот, через эту вату или тину проскочила мысль – этот вопрос будет последний, и позову охрану и... Пилат, с жезлом, приподнятым над плитой задал этот последний вопрос. Не отрывая спины от спинки стула прокуратор спросил заключенного,  спросил, почему-то с надеждой и ожиданием такого ответа, после которого, произойдет физическое облегчение, которого прокуратор  столь долго и безнадежно ожидал. Прокуратор спросил – ты что, действительно знаешь – что есть истина?


В отличии от других вопросов, этот – об истине, подсудимый не ожидал, во всяком случае, так Пилату показалось. ... Задержанный сделал то, чего он еще никогда не делал – задержанный задумался. И, поскольку прокуратор уже привык к мгновенным ответам, эта задержка спровоцировала у Пилату ощущение, что он задал вопрос, на который нет ответа, собственно, как Пилат и думал. И еще, ощущение, что подсудимый, который прежде читал Пилатовы вопросы, еще до того, как они были заданы, все еще продолжает читать. Но текст, который видит подсудимый, сильно расширен в сравнении с текстом, доступным для Пилата. Было ощущение, что все вопросы готовые к покрытию подсудимым, уже кто-то знал и задержанный читает другую версию того, что оказывается доступным Пилату. Подсудимый читает очень длинный и разработанный текст вопроса, но еще не завершил чтения, чтобы дать ответ Пилату. Читает вперед, к еще несбывшимся временам. Временам, которые дали ответы, никому не известные еще, ответы, которые будут озвучены через тысячи лет. И будут ли отвечены? Пилат ощутил себя в непостижимом полете туда, где еще никто и никогда не жил, – так ему показалось...


Прошли мгновенья, что  длились  бесконечно. И, когда Пилат уже ощутил подступавшую к горлу тошноту, прозвучал голос подсудимого.  –  Что есть истина? – повторил заключенный, будто с желанием напомнить о чем шла речь в разговоре, что прервался столетие назад. Это было очень уместно, потому что Пилату уже казалось, что он – прокуратор на самом деле забыл, что было спрошено, а помнил лишь о приподнятом жезле и что он должен опуститься...  И, лишь только заключенный почувствовал, что прокуратор вернулся к действительности и его память стала подконтрольной... заключенный продолжил – Истина это информация, о которой ты не знал, но, если она фальшивая, то это не истина. Вот и все, истина непостижима, потому, что никто не знает -- истинный или ложный ответ дает спрошенный. И, даже спрошенный может считать его истинным, когда на самом деле он не таков... И, в этот момент прокуратор Понтий Пилат почувствовал, что его сейчас стошнит и почувствовав это, опустил жезл на каменные плиты балюстрады дворца Ирода Великого и прокричал – все прочь с балкона!


По балюстраде колоннады раздался топот тяжелых сапог служителей  охраны, охраны, подготовленной к мгновенному исполнению любого приказа. Великан Крысобой тоже побежал, слегка прихрамывая, прихватив на ходу подсудимого за толстые веревки, сковывающие его тело – потому-то  Крысобой и прихрамывал...


 Ощутив, что все исчезли,  Пилат с облегчением  воина, выигравшего сражение, через рот освобождал содержимое своего желудка и, когда освобождение было уже почти закончено, Пилат заметил... Заметил, что на соседнем кресле прежде пустующем, пустующем оттого что никто и никогда не решался это кресло занять, даже будучи приглашенным... а теперь в этом кресле кто-то устроился. Кто-то сидит так, будто он уселся давным давно, давно настолько, что чувствует кресло своим привычным. Сидит грузный пожилой мужчина, с волосами желтого цвета, на лице которого отражается, что он все еще видит себя молодым красавцем а действительность, что это уже давно не так, не отражается на его лице ни черточкой. Одет мужчина тоже странно –  в черном пиджаке с желтым галстуком. – Однако, жарко,-- сказал Пилат кивая на пиджак, при этом удивляясь собственным же знаниям относительно одежды, которую он, Пилат, еще никогда не видел.

 
Странный  и наглый незнакомец, о котором Пилат даже не подумал, что его нужно срочно связать, а теперь удивлялся – почему он этого не собирается сделать... О чем он – Пилат, вообще перестал думать и о чем начал? И, почему-то неожиданно Пилат прокричал срывающимся голосом, уверенный, что будет услышан – Крысобой, развяжи ему руки! 


Пилат прокричал о связанных руках преступника неспроста, а потому что сидящий в соседнем кресле, тот что с желтыми волосами и в черном костюме, источал из себя неудержимую политическую энергию еще до того, как он открыл рот... и Пилат думал –  чтобы извлечь из него пользу, нужно уравновесить его силу другой силой – силой преступника со связанными руками, которого уволок Марк Крысобой. Все это проскочило через голову Пилата с такой скоростью с какой работает интуиция, а скорость интуиции значительно выше скорости мозгов – для чего мозги и нужны – проверить то, что подсказывает интуиция, потому что после проверки мозги могут не одобрить – на что проверка и нужна – иначе могут быть последствия. Последствия и происходят, когда в экстазе от продукта интуиции, мозги в восхищении забывают о необходимости проверки.  И, пока Пилат думал – почему оно так, незнакомец сказал на каком-то непонятном языке, которого Пилат никогда в жизни не слышал и поэтому не смог вникнуть в смысл сказанного, но, отчего-то почувствовал, что это очень важная фраза и прокуратор приложив невероятные усилия запомнил ту фразу всю-целиком.  И, если бы он смог записать, он записал бы –  Fake news from people’s enemy  is not truth. Но, если бы он смог перевести, Пилат бы узнал цитату величайшего императора Тиберия – дезинформация, распространяемая врагами народа – это не есть истина…

                \\\\\    /////

Прошло две тысячи лет. Две тысячи лет со времени, как душу игемона Понтия Пилата обустроили в месте, где беспокойство не оставляли его ни на день, ни на шаг. Каждую ночь игемону снились ступени дворца Ирода Великого. Но, поскольку день никогда не наступал, ступени дворца снились игемону непрерывно. Там внизу на земле Пилат слышал о рае и об аде и теперь, всякий раз как только беспокойство прокуратора обострялось, оно – беспокойство никуда не уходило и никакие просьбы к нему, оставить, отступиться от игемона, ни к чему не приводили.
 
 
Воспоминания о мучительных головных болях, не покидали игемона никогда, хотя  голова не болела никогда тоже. Эта ужасная болезнь, оставила игемона, вот уже более двух тысяч лет и с тех пор никогда не беспокоила. И, иногда, когда Пилату удавалось вспомнить, что голова не болит,  он однозначно заключал – я в раю! И, это навеянное воспоминание или, можно сказать, сопутствующий продукт памяти, приносило игемону наслаждение, как воспоминание о заслугах в жизни, за которые  вознаграждение и были дарованы.


Порою, а   это происходило столь же часто, игемону надоедало рассматривать ступени дворца Ирода Великого и ему мечталось вместо этих ступеней увидеть свои спальные покои во дворце того же Ирода и игемон тут же расстраивался. Но когда прокуратор вспоминал, что не во владении телом, он тот час и заключал – так к чему ему спальня, если она нужна только для тела, а тело у Пилата отсутствует и его избавили от головной боли путем избавления от головы. Ну и не нужна она, если она придается со всеми сопутствующими этому муками. Так что все-таки в раю. И, лишь душа в Пилатовом владении. Душа с душевными боями, что лучше, чем голова с ее непереживаемыми физическими муками.


– Значит рай, – думал Пилат. Кто бы стал устраивать в аду такой интертейнмент? Любая истина и информация с земли доступна, они называют это доступ в реальном времени.  А вот то, что делается здесь – рай или ад – иди и гадай. Заглянул как-то в Россию, – что такое Россия, конечно не знаю и не знал в бытность прокуратором Иудеи, да и сейчас не заинтересовался, ведь прокуратором не назначат даже в  это захолустье? Но, душа приблизила деталь – изображение... какого-то объекта и прокуратор внезапно понял, что это человеческое тело и, напрягшись еще, осознал, что это другое, чем у него человеческое тело, но  напрягшись еще понял, что в этом теле есть моменты  или фрагменты каких никогда не было у Пилата... фрагменты, что делали это тело..обладающим такой притягательной силой... Пилат вдруг вспомнил, что в бытность в Кесарии, даже предчувствуя донос в Рим и видя доносчика, Пилат бросался обнажать это тело, неужели же в поисках истины? Нет! Так в поисках чего? – пытался вспомнить Пилат и это ему никак не удавалось. Но, с другой стороны и зато... голова не раскалывается, вот уже две тысячи лет. Все-таки рай...


И, примерно в этом месте своих воспоминаний и размышлений, Пилат услышал до боли знакомую, когда-то заученную с таким трудом, но оставшуюся не понятой фразу – fake news from people’s enemy… фразу лежащую в памяти больше двух тысяч лет и не разу не извлеченную и не использованную... душа Пилата воспарила – я теперь ведь понимаю любой язык, восторженно захлебнулся Пилат... Ведь неспроста запомнил слова и запомнил голос. Голос был тот же. И с восторгом повторив слова об истине и о fake news, Пилат всмотрелся пристально в ступени дворца Ирода Великого, с последней надеждой, что сейчас увидит...увидит себя, но... себя Пилат не увидел. На площадке возле дворца, одетый в черный... Пилат напряг память... и припомнил название – костюм, на котором горели ярко-желтые волосы... сидел грузный пожилой мужчина,... и Пилат почти сразу установил личность мужчины – это был президент Америки  по имени Козырь, если говорить на языке, на котором все тут написано и бывший прокуратор Иудеи лишь задумался – так где же это Америка?