Аркадия. Глава 18

Кто-то когда-то спросил Евгения, знает ли он что такое презерватив. Он ответил отрицательно, хотя знал. Он вообще всех мистифицировал и его всегда воспринимали не тем, кто он есть на самом деле. В школе он мог знать урок, но руку не поднимать. Вот не хотел и всё тут отвечать. Как-то раз учительница спросила какова длина экватора. Все молчали. Евгений знал, но тоже молчал. Его сосед по парте спросил: «Ты знаешь?» Женя ответил: «Да».
- Так поднимай руку.
- Не хочу.
Полнейшее непонимание высветилось на лице сопартника.
- Хочешь, я тебе скажу, ответишь, получишь «пять», - сказал Евгений.
Но тот не решился. Наверное подумал, что ему не поверят – ведь он же был двоечником.
Так же и с презервативом. Дворовые товарищи показали ему белый резиновый мешочек и сказали: «Пошли мерить». Евгений отрицательно покачал головой. Он брезговал и физически и психологически. «Пусть смеются», - думал он. Его удовольствия были куда изысканней.

Он летел обнажённым над полями, реками, лесами с нарастающей эрекцией… будто среди ледяных пластичных гор… в небе было несколько солнц: синих, голубых, зелёных, фиолетовых.  Земля уходит из-под ног Евгения на пересечении сна и яви, ирреальности и реальности, жизни и сверхжизни. Комната погружена в какой-то лиловый туман, и в углах копошатся какие-то тени. Тело Евгения теряет вес, становится легче пуха, вся масса сосредотачивается в пенисе. Мало того – вся сущность Евгения сосредотачивается в нём. Он сам – огромный, как циклопическая скала приап, таранящий мягкие податливые пространства. Евгений слышит как рушится стена, и он, человек-фаллос, устремляется наружу, круша всё на своём пути. Он, как комета, рассыпающая искры, сжигает всё вокруг, оставляя после себя лишь чёрные небеса.

 Он то расслаивается на множество сфер и астероидов, то конденсируется в огромный торпедообразный космический корабль с длинными гибкими уродливыми отростками, похожий на помесь страшного тошнотворного насекомого и белой акулы. Внезапно Евгений оказывается на какой-то сумеречной холодной лестничной площадке. В тусклых зарешёченных окнах иногда мелькают солнечные блики. Тихо и жутко. Стены все в трещинах и пятнах плесени, кое-где прогалины отвалившейся штукатурки. Пространство будто пульсирует невидимой кровью, эмпирийным ихором, ультрадемонической страстью. Евгению хочется неотрывно смотреть на эти старые стены и вдыхать их затхлый горьковатый запах. Евгений будто внутри египетской пирамиды, и его тело сосуд, наполненный алхимическими элексирами и бальзамическими снадобьями. Он пропитывается сладкими пряными запахами, восковыми субстанциями и ароматическими маслами и превращается в золотую мумию. которая будет путешествовать в энигматических пространствах эоноллионы лет.

Утро выдалось дождливое и промозглое. 

           д – д – д – д – д – д
              |     |     |      |     |     |
             о    о    о     о    о    о
             ;      ;     ;     ;     ;     ;
            ж    ж    ж   ж    ж   ж
            I      I      I    I      I    I
            Д     Д    Д   Д    Д   Д
             l       l     l     l      l    l
             и      и    и    и     и   и
              ;       ¦      ¦     ¦      ¦     ;   
                кккккккккккккккккккккккккккккккккккккк 
 Пришлось надевать куртку и шарф. Евгений терпеть не мог шарфов и обожал дождь. Особенно мелкий, затяжной, монотонный, стоящий серой сплошной стеной.

 Ему нравилось гулять именно в такую погоду, брести по улицам наугад, разрезая тяжёлую приятную взвесь дождя своим галлюцинирующим телом, которое становилось от этого невесомым, как пух ангельских крыльев и готово было в любую минуту взмыть под облака. Именно в такое вот промозглое, дождливое, сырое, туманное утро Евгению хотелось бесцельно идти, куда глаза глядят, но нужно было направляться в школу, и это его угнетало.

 Сидеть на уроках, получая замечания учителей за невнимательность, -- потому что всё время он будет смотреть в окно на серебристо-свинцовую завесу дождя, -- не хотелось. Не хотелось общаться со своими классными товарищами, особенно в такой меланхолический и солипсический день, который своей угрюмостью, отрешенностью, левитирующей изморосью, разжижающей и растворяющей пангидроидностью, обрушивает целые водопады фантазий и видений. В такие дни никого не хотелось видеть – только дождь, убаюкивающий множащимися фантасмагориями и переносящий в ирреальные лабиринты.

 Но и в другие дни Евгений без особого восторга контактировал со своими школьными коллегами. Его вечная отчуждённость и самозамкнутость не импонировала окружающим, ему же не нравилась их грубость и резкость, хотя сам он порой бывал жесток и груб. Больше всего ему хотелось с кем-нибудь пофантазировать, и чтобы фантазии лились не зная цензурных препон, насмешек, окриков, ублюдочных комментариев, угроз, никаких ограничений, сдерживаний, табу. Но ни на кого нельзя было положиться. Все ему казались подозрительными: один мог рассмеяться в лицо, другой мог презрительно покрутить пальцем у виска, третий мог даже плюнуть на него или ударить, и все – растрезвонить по всей школе, по всему околотку всё его самое интимное. Сокровенное, чудесное. Его грёзы могли стать общедоступной газетой, стать достоянием гласности, быть поруганными и оплёванными, затоптанными и загаженными. Он не хотел, чтобы свиньи разгребали его девственно-сверкающий жемчуг.

 Однако нельзя сказать, чтобы Евгений презирал своих классных товарищей. Он относился к ним нейтрально, играл с ними, обсуждал какие-то события, но всегда держался на расстоянии, соблюдал дистанцию. Как хищник, который для чужака устанавливает определённый предел, переход которого грозит нападением. Евгений старался сохранять со всеми мирные отношения и не вмешиваться в конфликты, держась в стороне, как Швейцария. Но были и исключения. На третьей парте в последнем ряду сидел один треугольноголовый малый по фамилии Чиварев. Смесь таракана, опоссума, мурены, марабу и, может быть, человека. Он вызывал у Евгения откровенную антипатию. Череп у него действительно был необычный и приближающийся скорее к пирамиде, чем к шару или эллипсоиду. Но не эта френологическая дегенеративность вызывала неприязнь Евгения, а наглость и выпендрёж Чиварева. Чувствуя свою ущербность перед Евгением, он всегда пытался его оскорбить или унизить. Особенно ненавистен ему был индивидуализм Евгения. Как то Чиварев заявил при всех: «Если ты плюнешь на коллектив, он утрётся, но если коллектив плюнет на тебя – ты утонешь». Евгений ничего не ответил. «Ну что ж, значит утону, -- подумал он, -- а может и выплыву, но с таким уродом, как Чиварев, даже срать на одном гектаре не сяду». Потоп не страшен тому, кто знает, как от него спастись. Ной ведь спасся. Но ни о Ное, ни о Библии Евгений и не слыхивал.

 Учительница любила повторять: «Дети, никакого бога нет, всё это выдумали невежественные люди, а их поддерживают лишь безграмотные старушки. Наши космонавты не видели ни в небе, ни в космосе никакого бога. Учёные доказали, что не существует никаких сверхъестественных явлений, и чудес не бывает». «Не бывает чудес, -- думал Евгений , -- но ведь без чудес можно со скуки подохнуть. И почему бог должен именно жить на небе или в космосе? Может быть, он живёт в совершенно другом мире, куда никакие космонавты добраться не могут. И этот мир может быть где-то на земле или под землёй, а может вообще за пределами Вселенной. И почему не бывает чудес? Разве сновидения это не чудо? И разве мои фантазии это не чудо?»