Аркадия. Глава 19

Свою первую учительницу Евгений не любил. Она всегда говорила такие вещи, которых он не мог принять. Её тоже, наверное, раздражал крайний индивидуализм Евгения, и она всё время пыталась обломать эту непокорную обособленную вольницу. Однако это сделать было не так-то просто. Ноябрёв был отличником, прилежным учеником и отличался примерным поведением. Ей не за что было зацепиться, и она просто наносила одиночные уколы, унижающие Евгения. Он отвечал ей глухим презрением и отстранённостью.

 Как это ни парадоксально звучит, но он чувствовал над ней интеллектуальное превосходство. Он видел в ней просто бабу, которая может хлопотать по кухне и нянчить детей, но не человека, способного научить. В его глазах она была слишком плоска для учителя. Но может он слишком много требовал от неё? Однако если он много требовал, значит у него была потребность в том. И эту потребность она не могла удовлетворить. Он чувствовал, что её рассуждения о религии лживы, что сообщаемые естественнонаучные факты слишком примитивны и натянуты (конечно, это не её вина, но она их излагала с такой догматичностью, что было противно). Евгений чувствовал, что всё не так, как говориться, и не только учительницей, но и остальными взрослыми. Просто учительница в силу того, что она наиболее упорно навязывала своё мнение, была и наиболее одиозна для Евгения.

 Он ещё не знал как всё на самом деле, но уже догадывался, что мир намного интереснее, сложнее, загадочнее и, главное, ужаснее. Евгений не впитывал в себя внешний мир, но эманировал свою субъективность во вне. Всё окрашивалось его внутренним миром, приобретало формы его эндосмоса. Всё существовало постольку, поскольку существовал он. Пусть это называется солипсизм, и пусть это ругательное слово (Евгений его не знал), но он жил именно так и по другому не хотел. «Когда я начинаю осознавать мир и наполнять его своим сознанием, тогда он и существует, -- думал Евгений, -- а когда нет моего сознания, то и мира нет. Но ведь когда меня не было, мир-то ведь был. Все эти динозавры, трилобиты, древовидные папоротники… Но я этого не знал, и если бы не родился, то и не узнал бы никогда. Толку с того, что мир существовал! Всё его существование было равно нулю. Без проблеска сознания мир – ничто. Мир появляется вместе с моим сознанием». Если бы Евгений знал латынь, он мог бы сказать: «Cogito ergo mundus est». Я мыслю, следовательно, мир существует. Мир для Евгения был вотчиной его субъективности, заповедником его фантазий. В нём сильна была память, о которой говорил Платон. Он помнил то, что он не от мира сего. Он помнил себя, но мира не помнил. Мир для него был досадным недоразумением с одной стороны, и полем для его фантазий – с другой. Вот и всё.
 
Евгений помнил о своих прежних воплощениях. Особенно яркое воспоминание осталось от воплощения даймоногностом. Теперь, как и тогда, материальная оболочка была наиболее тонкой и возбудимой. Она почти беспрепятственно позволяла общаться душе с непостижимыми и таинственными даймоническими мирами. «Всё полно демонов», -- говорил Фалес. Но Евгений видел их, как и тогда в XII веке, не среди природы, а за ней. Да, природа наполнена ду;хами, но они материальны и смертны, как сама природа. Они таинственны, но их тайна аналитически разложима, и рано или поздно циничные и педантичные учёные со своими длинными муравьедно-свинными рылами разнюхают её. Евгений не отвергал анимизма, для него всё было живое: и камни, и облака, и радуга, и снег, и туманы, но вместе с тем было и смертно. За всем этим стояли ду;хи, но они умирали вместе с физическим объектом.

 Даймонические же миры лежали вне сферы материальных взаимодействий. Они были запредельны любым системам и структурам. Часто душа Евгения проникала в эти непостижимые и многим недоступные крипториумы. В них царил, если слово «царил» здесь вообще позволительно, абсолютный хаос и анархия. Что-либо понять было невозможно, ничего нельзя было зафиксировать, проанализировать, упорядочить, но было так прекрасно и радостно, как нигде. Психологи об этом не знают ничего, как бы они это не называли: галлюцинации, делириум, бред. И чем больше они углубляются в свою науку, тем меньше они могут что-либо понять. Да что говорить! Тем дальше они уходят в противоположную сторону. В мирах, вернее сверхмирах, ничего невозможно изучать. Можно только созерцать.

 Даймоны существа удивительные и чудесные, неведомо откуда появляющиеся, неизвестно как существующие. С ними можно было говорить при помощи таких слов, что земной язык с трудом мог произнести, но также можно было общаться интуицией, телепатией или просто молчанием, абсолютным молчанием без единого проблеска мысли. Можно было вступать с ними в бесконечноразнообразныесексуальныеотношения. Неисчерпаемые игры. Пересекающие друг друга пространства, не основанные ни на чём и не имеющие никаких определённых границ, были местом действия этих игр. Но слово «место»? Нет, оно здесь невозможно. Его нельзя даже произносить. Всё там в перманентной левитации и трансэнергизации. Тела всех существ сверхпрекрасны, эластичны, пластичны и сексуальны. И монолитны. Они не состоят из, а цельны, будто вылиты одним движением из алхимического меркурия. Они могли быть прозрачными, полупрозрачными или непроницаемыми, матовыми или глянцевыми, шероховатыми, пузырчатыми, «шерстистыми», «ороговевшими», «металлическими», «каменными», «огненными», «газообразными», «жидкими», бесцветными, монохромными или полихромными – любыми. Количеству природных красок даже можно и не пытаться тягаться с этим беспредельным многообразием цветов. Формы и аморфности не поддаются никакой классификации. Морфологический алгоритм полностью отсутствует, как собственно и любой другой.

Евгений, попадая в эти миры, становился одним из их обитателей. Он стоял среди колонн-ктеисов беспредельного сумеречно-багрового храма, и аспидно-синие лучи пересекались в невероятных плоскостях. Он то стоял, но незаметно левитировал. Тело его было женским и будто сапфирно-изумрудным. Пах прикрыт бордово-серебристым сиянием. В глазах будто несколько зрачков – один в одном. Волосы длинные, пепельно-голубые и мягкие как сам эйдос мягкости. Откуда-то сверху спускается прекрасная как Геба крылатая девушка и парит в подкуполье храма. Крылья у неё как две хризоберилловые параболы с экзальтированными зигзагами на концах. Волосы, словно расплавленный чёрный жемчуг текут по алебастрово-фосфоринцирующему телу, и омфал её слепит зеленовато-зеркальным гипнотическим бриллиантом. Её губы что-то шепчут. Взгляд тихий, как нисходящие меланоиды эмпирея. Едва уловимое сияние наполняет ----

Осенью надо было идти в школу. В самое любимое время года, когда хочется гулять в тихих сырых рощах, в угрюмых старых садах, в туманных ложбинах возле сонных озёр. И созерцать. И становиться текучей, неуправляемой фантазией и левитацией, изоррейей вечернего Пандаймониума. Осень не только самое романтичное, но и самое оригинальное время года. Лето слишком банально со своим смуглым прямоугольным здоровьем и примитивной ясностью. Весна слишком сентиментальна, слишком напыщенна амурным вздором, слишком инфантильна в своём приплясывании под действием брожения самых плоских чувств. Зима уже намного лучше первых двух, но слишком однобока в своей летаргии и меланхолии, слишком монохромна – ей не хватает красок; к тому же в своём строгом белом наряде она уж очень морфологична. Ей не хватает расплывчатости осени, да и печаль она делит пополам с бодростью, свежестью и оптимизмом. И лишь осень безраздельно грустна и уныла.

 Тотальная печаль и меланхолия с прозрачными проблесками тоски по далёкому, бесконечному, ирреальному. Туманы, химеры, сплин – это её грации, её хариты, её музы. Она настоящая декадентка. Она эксцентрична и неповторима в своих красках; оттенках дождей, туманов и облаков; в своих тонких переживаниях, потусторонних телепортациях и видениях, в медитативных дурманящих изысках. Осень… Трудно перевести дыхание, говоря о ней. В тихие, оккультные, октябрьские дни, когда день зависает в фата морганах бархатной серебристо-дымчатой измороси, не то что в школе учиться, вообще ничего не хочется делать, кроме как созерцать. Всё, за исключением осенних пейзажей, становится раздражительным и отталкивающим. И учительница становится антропоморфной Сциллой, готовой тебя запросто проглотить, как мошку, за то, что ты смотришь в окно на литургию осыпающегося сада, а не на доску. И одноклассники, просящие карандаш или линейку, умоляющие о подсказке или просто пытающиеся завязать пустой разговор становятся назойливыми зелёными мухами и слепнями-кровопийцами. В такие дни хочется быть одному как никогда, чтобы мир со всеми двигающимися и издающими звуки существами исчез бесследно и навсегда. Быть одному и растворятся, растворятся, растворятся в метафизической осенней соме.

Евгений, итак не любивший учительницу, в такие дни просто ненавидел её. А тут ещё День Учителя. Надо её поздравлять и благодарить за… За что? За то, что она его унижала и тонко издевалась над ним, за её плоский и неповоротливый интеллект, за её ханжеские назидания, в которых Евгений нисколько не нуждался? Ему хотелось подарить ей своеобразный букет – грубую дворницкую метлу, без древка разумеется, перевёрнутую вверх подметающими вибриссами – и вручить её в вазе – помойном ведре.

Но весной школа иногда радовала Евгения. Прямо за окнами раскинулся тенистый старый сад. Огромные, как старые дубы, черешни постукивали своими корявыми ветвями о стекло и манили ещё зелёными недозрелыми плодами. На них-то, словно саранча, и налетали на переменах школьники. Евгений не отставал. Взобраться на разлапистые деревья было легко, и они были обсыпаны детворой, будто вороньём. Незрелая черешня не менее вкусна, чем созревшая, и, набив ею живот, было очень приятно слушать фонящего (или фоняющего) учителя, подрёмывая и полурастворяясь в онейроидной амальгамации.
 
Ещё интересно было делать бумажные самолётики и запускать их через всю классную комнату. Конечно, на уроке этого не сделаешь, если только учитель не отвернётся. А вот на переменах… Помнится окончание третьего класса. Конец мая. Тепло и даже жарко. Последний урок. Учительница куда-то ушла. Все стали, как безумные, делать самолётики, Были изорваны все тетради. Сотни бумажных аэропланов, спутывая в непередаваемо хаотический клубок свои траектории, бороздили воздушное пространство классной комнаты. Потом им стало тесно и они вырвались наружу. Их количество росло и росло. Белая лавина обрушилась на старый тихий сад. Самолётики парили легко и грациозно, или тяжело и неуклюже, но всё же свободно. Они повисали на ветвях деревьев и кустов, застревали в крапиве и чертополохе, отмечая каждую пядь пространства радостью и вольницей, сладостным чувством предстоящих каникул и белыми, девственно-чистыми волнами наивности и непосредственности.