Аркадия. Глава 20

Однажды Евгений спросил у матери: «Зачем люди живут?» Она ответила: «Не знаю, наверное, низачем, просто, чтобы жить, просто потому, что их родили. Наверное, этого никто не знает». «Нет, кто-то знать должен, -- думал Евгений, -- ведь люди и учатся для того, чтобы знать». Когда Евгений приносил из школы неважные отметки, мать наставляла его: «Надо хорошо учиться, чтобы не быть простым работягой, дворником там или грузчиком, а хоть каким-то, хоть маленьким начальником». А он размышлял: «Разве учатся для того? Учатся, чтобы знать. А знать надо для того, чтобы знать для чего ты родился и для чего живёшь. Раз ты умрёшь когда-нибудь, значит надо знать, для чего родился. Вот если бы жить вечно, тогда незачем вообще что-либо знать, тогда просто живи себе и всё».

Евгений жаждал знаний. Любых. Ему всё было интересно. Но особенно было интересно, как устроено мироздание, кто или что его устроил, его смысл, его цель или … Тайны, окружающие таким плотным кольцом, хотелось раскрыть, как мудрёную научную книгу, и, даже ничего не понимая, всё равно читать. Кстати, именно такие книги Евгений и любил читать. Он отдавал им предпочтение перед художественной литературой.

 Любовь к книгам и чтению у Жени проявилась с раннего детства, когда он брал книгу и тщательно разрывал её на мелкие клочки… но и на крупные тоже. Эта садистско-брютистская ирритация, которая лежит в основе любви вообще, у Евгения всегда была окружена аурой энигматики. Для него это было священное действо, мистерия. И позже он читал книги с благоговением. Чтение – это был экстаз и больше экстаза, апофеоз, сливающихся в одну точку, в сияющую чёрно-синим огнём недоступную вершину тайн. Всё прочитанное он впитывал, как сухой раскалённый песок Сахары впитывает капли влаги. Внутри него была ненаполнимая бездна. И не то, чтобы ему было всё мало и мало, просто бездну невозможно заполнить как ни старайся, и в ней всегда всему найдётся место и останется ещё много, очень много, то есть бесконечно много. Из прочитанного, естественным образом вытекало подражание прочитанному. Евгению хотелось описывать чудесные невиданные страны, иные планеты, галактики, недоступные области космического или антикосмического пространства, подводные, подземные глубины, экзотические острова, химерических животных и фантастические растения. Но оказалось, что писать не так уж легко. И даже очень трудно. Но вот стихи… Их, конечно, писать тоже тяжело, но рифмовать… это лететь, словно с лёгким ветерком…   … …    …    …    …   …      …

Евгений начал спонтанно рифмоплётничать ещё в пять-шесть лет. Хаотические рифмы вылетали из него, как раскалённый пар из трещин вулканической кальдеры. Это было настоящее искусство ДАДА. Или АНТИИСКУССТВО. К сожалению ни одно слово не было зафиксировано на бумаге. Позже он стал что-то иногда записывать, но это было для него не главным. Главным было творить. Просто, быстро, не оглядываясь ни на кого и ни на что. Бескомпромиссно, спонтанно, хаотично, экстатично. И вопреки. Всему, всем, вкусам, смыслам, пожеланиям, установлениям, правилам. Просто кружиться и танцевать. В вихре, в радости, в беспечности. Сопротивляться материалу, окружающей среде, господствующим мыслям. Быть непохожим ни на одно существо во Вселенной и даже за её пределами. Быть всегда уникальным собой и не представлять себе свой путь, а уж тем более его завершение… Пребывать в полной неизвестности, левитируя к Омфалу радости и блаженства, чтобы всё внутри трепетало и ликовало…

Телом Евгений был похож на девушку. Ладная, пропорциональная фигура, тонкая талия, длинные ноги, точёные бёдра и икры, мягкий, но подтянутый живот, неширокие, но и не слишком узкие плечи, тонкие пальцы (с такими пальцами хорошо быть пианистом). Очень выразительные зеленовато-серые глаза, изменяющиеся под цвет погоды. В яркий безоблачный день они были голубыми, в тихие светлые сумерки – изумрудными, когда небосвод был затянут свинцовыми тучами и приближалась гроза – стальными, мрачными унылыми вечерами – малахитовыми, в туманные спокойные рассветы – фиалковыми, при безветренном закате в мелкий грибной дождик – лиловыми, в звёздную ночь – синими, а в ненастную дикую угрюмую ночь – болотного цвета. Лицо в целом симпатичное и обаятельное немного портил великоватый нос, но это был небольшой недостаток. Череп овальный с высоким сократовским лбом и крупными надбровными дугами в целом представлял собой гармоничную арийскую форму. Тонкие, резные, чувствительные губы очерчивали выразительный эротичный рот с никогда не опускавшимися уголками. Длинные, словно у феи, ресницы были не менее сексуальны. И вообще весь облик Евгения излучал такую сладкую кошачью магическую энергию Анадиомены, что хотелось впиться руками в его шелковистые волнистые русые волосы и припасть телом к атласно-золотистой коже.

 Евгений любил смотреть на себя в зеркало, правда без мании величия, но не с скрываемым нарциссизмом. И этот нарциссизм восхищал его. Тогда, конечно, он и не слыхивал ни о каком Нарциссе, но если бы услыхал, то неприменно влюбился бы в него. Евгений создал свой нарциссический космос и пребывал в нём миллионами галактик и квадриллионами существ. Уильям Берроуз говорил, что он космонавт внутреннего космоса. Евгений мог бы сказать, что он онейронавт нарциссического космоса. Именно онейронавт или сомнамбулонавт, ибо сновидения, были теми атомами, из которых состояли галактики нарциссмоса.

Естественно Евгений любил мастурбировать. Любоваться этим процессом и любоваться своим обнажённым телом. Почему существует столько глупых мифов об онанизме? На ладонях вырастут волосы; не сможешь иметь детей; не сможешь жить с женщинами; на члене вырастит бородавка; член отвалится; мошонка усохнет; заболеешь страшной болезнью и даже можешь умереть. Всё это полная чушь. Евгению даже было смешно – каким же надо быть кретином, чтобы всё это выдумать, а тем более в это поверить.

Евгений, вылупившийся из яйца лебедя-Артемиды фавн. Он идёт по залитому солнцем лугу, и лучи сверкают на его бронзово-зеркальной коже. Линии горизонта не было. Бесконечный луг. На небольшом пригорке лежала на животе прекрасная обнажённая девушка с длинными пепельными волосами. Её кожа была так бела, что ослепляла. Рядом с нею лежал козлоногий и вилорогий человек с кожей цвета гниющей прошлогодней листвы и шерстистыми ляжками. Евгений побежал к ним. Но чем ближе он подбегал, тем дальше они удалялись. Однако это дальше не кончалось. И так можно было бежать бесконечно.

 Внезапно глаза девушки, - только глаза: изумрудные, весёлые, приветливые, - оказались рядом с ним. И луг стал только её глазами, а мальчик узеньким, игольчатым, кошачьим зрачком в центре. А вокруг летали полувидимые или вовсе невидимые разнообразные существа. У всех были крылья, но не птичьи и не перепончатые, а каких-то экстравагантных умопомрачительных форм. У кого пара, у кого – несколько пар, а у кого сотни и тысячи пар. Земли не было, не было планет, звёзд и галактик, а только трансмигрирующие в друг друга пространства, обитатели которых нежны и неуязвимы. Впрочем их и нечем было уязвлять, и некому. Здесь царили только творчество и любовь. И это было не сновидение и галлюцинация. Евгений попадал в даймонический мир , потому что сам был одним из них, но его сущность также пребывала и на земле. И это было просто непостижимо. И именно поэтому Евгений чувствовал себя одиноким и был по-настоящему одинок на земле. Часть сущности его пребывала ещё на некоторых планетах галактики Туманность Андромеды. Биологическая жизнь была неким видом пытки или наказания. И только в даймонических мирах была настоящая вечная жизнь. Но даже жизнью нельзя это назвать, это нечто совсем другое, чему и названия нет, и никогда не может быть на земле.