Аркадия. Глава 21

Конечно, нельзя сказать, чтобы Евгений был напрочь оторван от своих сверстников, с которыми он учился или играл во дворе. Игры были самыми разнообразными, но вместе с тем вполне стандартными: футбол, волейбол, пионербол, баскетбол намного реже, прятки, жмурки, «сыщики-разбойники», ну и, конечно, «войнушка». Все мальчики любят играть в неё. К сожалению, у многих эта любовь остаётся на всю жизнь, и народы на протяжении тысячелетий всё «играются» и «играются» в эту идиотскую «игру». Они не могут никак повзрослеть и не могут никак «наиграться». Когда они прекратят воевать, только тогда они станут человеками. А пока даже и не знаешь, как их называть. Monstropitecus degenerates. Если они не воюют, то думают о войне. Если бы каждому дали по отдельной планете или даже по отдельной вселенной, то всё равно бы люди сошлись на одной из них, чтобы мешать друг другу жить и воевать, воевать, воевать… Люди забывают сновидения, забывают свои фантазии, забывают свои творческие порывы, но не забывают убивать друг друга. Евгений не знал слова «пацифизм». Да и зачем ему было знать это слово? От того, что назовёшь себя пацифистом, мир не изменится. Просто вопреки всем и всему не играть в эту «игру».

Евгений тоже играл в «войнушку», но нельзя сказать, чтобы он любил эту игру, просто не было альтернативы. Совершенно отстранится от ребят и замкнуться в себе, Евгению не позволяла широта его души. В конце концов, ему просто необходим был экстенсивный рост, элементарное расширение опыта, впрочем, как и любому другому. И хотя его душа-бунтарка сопротивлялась всему коллективному, его всё же тянуло в коллектив, как энтузиаста-зоолога тянет в стаю животных.
 
Генри Миллер писал, что «каждый настоящий мальчишка – мятежник и анархист. Если бы ему позволили развиваться согласно его собственным инстинктам, его собственным наклонностям, обществу пришлось бы пережить такую радикальную трансформацию, по сравнению с которой любая взрослая революция выглядела бы жалкой и усохшей. Возможно, созданная мальчишкой модель общественного устройства была бы не слишком комфортной или милосердной, но зато в ней нашли бы своё выражение справедливость, цельность и красота».
 
Трудно согласиться с Генри Миллером – уж слишком он обобщает. Бунт бунту рознь, и анархия бывает разной. Уже не говоря о справедливости. Здесь вообще полный субъективизм. Многим мальчишкам казалось вполне справедливым втроём бить одного, или совершать суд над кошкой, приговорив её к повешению, за то, что она съела воробья. Нет, воробья никому не было жалко, просто очень хотелось повесить кошку. А Евгению очень хотелось повесить их всех, на одном суку. Евгению хотелось убить всех своих обидчиков и всех мучителей животных. В своих фантазиях он подвергал всех этих мальчишек изуверским и изощрённейшим пыткам. Это было справедливо или нет? По мнению Евгения – справедливо. А как насчёт мнения этих самых мальчишек?

Евгений никогда не выступал инициатором драк, всегда пытался решить спор или конфликт словом, но если дело доходило до драки, он был беспощаден и невменяем. Однажды он чуть не задушил своего соперника. Если бы его руки вовремя не оторвали от горла несчастного, произошла бы трагедия. А уж измывательства над животными вызывали в нём неконтролируемое бешенство.

 Учинить расправу над бессловесной тварью – для него это был верх несправедливости. Благо ему редко попадались на глаза подобные сцены. Ему было жалко животных и вовсе было не жалко людей. Когда убили его кота Макса Первого, он не плакал – он проклинал того выродка, кто это сделал, и если бы Евгений узнал, кто… Тогда бы это было его первое и последнее убийство. А вот над фильмами, где погибали животные, Женя рыдал. Однажды он пошёл в кино на индийский фильм «Слоны – друзья мои». (Ну, индийские фильмы вообще душещипательны). Финал был в высшей степени трагичен. Евгений возвращался домой, заливаясь слезами. «Тебя кто-то обидел?» - испуганно спросил встречавший его отец. И когда услышал ответ, был очень удивлён столь бурным эмоциям по такому незначительному, с его точки зрения, поводу. Нет, мальчишки такие же разные, как и взрослые, и если бы они трансформировали мир, то он был бы таким же отчуждённым и разобщённым, как и мир взрослых.

 Где нет самосознания – там не может быть цельности. И это очень часто чувствовал Евгений. «Люди так редко смотрят на себя, -- думал он, -- что им ничего другого не остаётся, как смотреть по сторонам. А там всё для них чуждо и всё безразлично. Если бы каждый понимал себя и любил себя, то тогда бы он смог понять, что каждый другой настолько же понимает и любит себя, и поэтому не причинял бы никому никакого вреда». Но, увы, люди слишком мало себя любят и слишком мало себя знают. Этот недостаток они восполняют за счёт других, не считаясь с другими.

В те времена по радио часто звучала песня со словами: «Раньше думай о родине, а потом о себе». Евгений недоумевал: почему я раньше должен думать о родине? Родина ведь состоит из людей, и, если каждый будет думать о себе, то и о родине не надо будет уже думать, ибо думая о себе, он тем самым думает уже о всех других и, таким образом, достигается цельность любви. Чем моя любовь сильнее к себе, тем она сильнее к другим, ибо в других я вижу себя. Евгений всегда испытывал жалость ко всем: и к животным,и к людям, даже к неряшливым, убогим, некрасивым, неприкасаемым, тем, кого никто не любил, и все презирали. Хотя сам он им ничем не мог помочь и толком не мог защитить, но желание всегда таковое было.

 Его чувствительность и его ум были слишком огромными и неоформленными, слишком тонкими и глубокими, и именно они взращивали его экстремальный нарциссизм – этот хрупкий и нежный цветок, который трепетал от малейших вибраций внешнего мира. Евгений вошёл в этот мир, словно ошибся адресом, сделал неверное движение и… открыл не ту дверь… В семье он чувствовал себя крайне неуютно, как патриций, рождённый среди плебеев. Непонятно, как его аристократический дух посеялся среди илотских плотей. Вот уж поистине – дух витает где хочет.