Качели

- Что сделает с нами наша вера?
- Укажет нам путь.
- Что сделает с нами наша воля?
- Проложит дорогу к цели.
- Ради чего цель?
- Ради Любви.
- А что же сделаю я сам для себя?
- Найдешь крылья, чтобы перелететь пропасть или подняться из нее на пути к Любви.
- Что сделает со мной Любовь, когда я прикоснусь к ней?
- Подарит еще одну искру веры к огню твоего сердца, чтобы, утверждая жизнь, ты учился быть счастливым.
И. Васильева

***
- Мне нужна особая тема для следующего номера, - делая акцент на каждом слове отчеканил редактор. – Я понимаю, все изъезжено вдоль и поперек, но ведь ты можешь что-то придумать, выискать… Пожалуй, даже так: можешь только ты.
- Если позволите, ощущение на сегодняшний день: я выжата до капли, - честно призналась я, устало опуская плечи, а у самой внутри защекотало от гордости за доверие. – Сколько дней у меня есть для статьи? Хочется куда-нибудь вырваться…
- Жду тебя с материалом в следующий понедельник, - босс перевел внимание в свой ноут. – Дорогая, это все, - изрек он, глядя в экран.
Может показаться, что мой редактор – циник, но на самом деле он очень добрый, только прячет свою душевность за железяками, которые, вроде как, принято надевать в люди. Босс, как уважительно и нежно нарекли его все мы, - начальник не только на бумаге. Простого роду-племени, без каких-либо новомодных замашек, у него и к жизни отношение простое, плюс немного самоиронии и сарказма. «Напишите «он все упрощал». Его фразы наш отдел растаскивает на цитаты.
Босс всегда очень аккуратный и гладко выбритый, среднего роста и телосложения, обладатель чистейшего взгляда серых глаз. К своим 60 годам он с успехом обращает в свою пользу большинство современных тенденций и возможностей, способен разрулить любую каверзную ситуацию наиболее гуманным способом и вовремя принять сложное решение. Видит и чувствует каждого насквозь. Терпим к человеческим слабостям, но не выносит лесть и намеки, а еще когда на месте «да» появляется «нет», ну, или наоборот.
«Костюмчик всегда должен быть к месту, - любит говорить босс. – Если по долгу службы ты обычно вертишься в среде зависти, денежных отношений и холодного расчёта, не забудь сменить наряд, отправляясь к родителям или играя в парке с ребенком».
Его отдел – наша большая семья. Для него - вместо той, которой у него никогда не было. Здесь всех принимают не только с достоинствами, но и с недостатками, и каждый выполняет строго свою работу, реализуя назначенную Богом уникальность.
Мне под таким началом существовать совсем не легко, но вера босса в людей, его участие и сердечность дают мне крылья именно тогда, когда они жизненно необходимы: чтобы подняться после падения или перелететь пропасть.
Ну что же, у меня было целых 5 дней! Уау! Это называется «вот 100 рублей и ни в чем себе не отказывай». Попробую выкрутиться.
***
«Тема, приди!»
Тишина. Кофе закончился, а статья даже не начиналась.
На меня смотрело иссиня-черное логово города, усеянное тысячами вкраплений золотисто-лунных танцующих огоньков, как маячков веры в то, что мрак – состояние неабсолютное.
Разложив по местам журналы и книги, выключив телевизор и планшет, я решила, что на сей раз город мне не помощник, что нужно сменить обстановку напрягающей суеты и уехать в какое-нибудь тихое местечко чуть поодаль от столицы… Рассвет не заставил себя ждать, и я отправилась в соседнюю область, в один из моих любимейших городков Золотого кольца.
В час приезда день уже набирал силу, благодать полноводной рекой разливалась по улочкам и площадям, от храма к храму. С новых ракурсов моей пешей прогулки открывался знакомый ландшафт, прорисованный насыщенным светом погожего летнего времени.
Я блуждала без цели, упиваясь свежестью, теплом и окрестными видами, когда близ одного монастыря ко мне поспешил старик с пакетом зеленых яблок, шаркая по асфальту ногами и опираясь на длинную, во весь его рост, деревянную палку. На вид ему было лет 80, он не был дряхлым, но года уже изрядно поколдовали над ним, сгорбив плечи и скрючив пальцы рук. Голубые глаза его и доброе, открытое их выражение с ходу рассказали мне, каким трудолюбивым был этот человек всю свою жизнь, как преодолевал многочисленные сложности, переживал потери, придя со старостью к бедности, но не утратив самого важного, - того света, который от него исходил, - любви к жизни и людям.
- Дочка, вот яблочки! Свои. Недорого отдам.
- Спасибо, дедуль. Конечно, возьму, - приветливо и уважительно ответила я и достала из сумочки пятисотрублевую купюру. – Спасибо! Это Вам, без сдачи.
Старик не отказался, взял деньги трясущейся рукой, убрал в карман, потом обтер краем рукава сухие губы.
- Ой, дочка, храни тебя Господь. А мне вот приходится крутиться, - добавил он с улыбкой, - уже 80 лет исполнилось, а я все живу! Все живу… - сказал дедушка, замолчал, чуть заметно опечалясь. – Всех уже похоронил, а сам вот…
- Так Вы один живете? В своем доме?
- Да, вон за тем холмом, - и указал назад, туда, где через дорогу блестели на солнце купола храма. – Вверх, а потом спускаться.
- Так Вы туристам яблоки продаете? Один пакет в день? – спросила я и застыдилась своих слов.
- Да, - простодушно ответил дедушка. – Много не унесу, идти мне уже тяжело, да и туда-сюда не находишься. Но все равно Бог дает возможность к пенсии прибавочку получить, - и чуть хрипло засмеялся. – Вот так-то, дочка, на паперти не сижу.
- А у Вас есть дома самовар? – вдруг спросила я.
- Есть, а как же… - растерялся дедушка.
– Может, пустите к себе на пару дней? Я не стесню, да и Вам прибавка к пенсии за гостеприимство не помешает.
Старик обрадовался, оживился. Нет, нет, не от денег. От возможности пообщаться, конечно. Глаза заблестели, и было ясно, что в его сердце нет ни капли сомнения, доверять ли мне.
- Почему нет? Можно! – радушно отозвался дедушка, и мы неспешно направились в дом.
***
Я очень люблю прикасаться к старине. У каждой такой вещи своя история, своя энергетика. И, хотя я добротно вписываюсь в городской стиль, эти теплые, уютные, где-то покосившиеся, много раз перекрашенные деревянные дома с резными наличниками, русской печкой и красным углом вызывают у меня ощущение чего-то ценного, притягательного, «своего». И в то же время – светлой ностальгии и даже тоски. Возможно, в этих домах еще были сохранены устои тех жизненных ориентиров, когда мужчина был главой семьи, женщина ходила с косами и только в длинных платьях и юбках, когда семеро по лавкам, а в доме пахнет свежим молоком и хлебом…
Дедушкин дом был именно таким. Здесь веяло стариной и старостью, жареной картошкой и засушенными травами.
- Ну, красавица моя, - обратился ко мне Степан Матвеевич, - располагайся в дальней комнате. Сейчас поставлю чая, как ты хотела, а картошка уже готова.
Пока мы шли к дому, успели познакомиться. Я что-то рассказала о себе, Степан Матвеевич многое поведал о своей жизни. Никакой ошибки не было: старик действительно был одинок уже не первый год своего непростого пути. Пережил ребенком войну с краюшками черного хлеба и сладкими хрустящими луковицами, и перипетии житейских десятилетий, и свою супругу, с которой были вместе пятьдесят лет, и старшего сына, которого скосила «хворота», и «брата-выпивоху», и почти всех своих друзей. И вот в этом новом, неприспособленном для себя пространстве, дедушка доживал свой нехитрый век. Казалось бы, все грустно, но этот человек, если можно так выразиться, приближенный к Богу, без амбиций и планов на будущее, живущий только сегодняшним днем, вызывал чувство умиления, подобное тому, что вызывают дети своей непосредственностью, открытостью и отрешенностью от взрослых забот.
- А где же Ваш младший сын? – не могла не поинтересоваться я.
- Хей, - отмахнулся Степан Матвеевич. – Здравствует где-то у вас в столице. Пятый десяток уж разменял, чего там… Взрослый мужик, моя помощь не надобна. Все у него есть, хорошо ему. Ну и слава Богу. Душа за него не болит.
- Он приезжает сюда? Он помогает?
- Что ты, обуза я, что ли, какая? Копеечку иной раз подкинет, почтальонша пойдет мимо, крикнет, заходи, мол, к нам, перевод пришел.
- Но вы же созваниваетесь?
- Да ну… Не одолел я эти аппараты мудреные.
У меня защемило сердце.
В доме у старика было немало деревянных вещиц. Как выяснилось, это он их смастерил.
- Пойдем-ка, покажу тебе еще кой-чего, - заговорщески позвал меня дедушка и повел за дом, в садик. Там, среди нескольких фруктовых деревьев, были вкопаны в землю давнишние, но хорошо сохранившиеся мощные резные деревянные качели. – Это моя гордость, - засмеялся Степан Матвеевич. – Так уж вышло, что эти качели пережили многих в этом доме. И меня переживут. Делал на славу. Когда сватался к моей Любушке, прознал, что она очень качели одобряет, решил так надежней приманить к себе, – и опять рассмеялся, прищурив глаза, в которых читалось «здорово, да? Нет, ну правда, каково, а»! Я понимающе смеялась и качала головой в знак согласия. – А ты как – одобряешь?
- Я тоже люблю качаться, ничего с детства не изменилось.
- А ну-ка, попробовай, пока я самоварчик приготовлю, - предложил старик и направился в дом.
Я села на дубовую доску. Прислушалась к ощущениям. Качели были такими большими, серьезными и крепкими, что мне представилось, будто я совсем еще девчонка. Хрупкая малолеточка с русыми косичками-мышиными хвостиками. И место, где я нахожусь, вовсе не дедушкин сад, а наш кусочек планеты в Мещерской низине.
Я оттолкнулась ногами от земли, и самое первое, еще легкое внутреннее приятное клокотание родилось в моей груди. То просыпалась родом из незабываемого детства моя радость.
Вот и папа неподалеку рубит дрова с усердием, с чувством, с пониманием дела. Брови чуть нахмурены, весь в себе.
- Паааааап! – кричу я ему. – Я лечууууу!
- Далеко?
- Очень! Очень далеко! Я великая путешественница! Что тебе привезти, какой подарок?
- Ну… - без отрыва от дела и даже не глядя на меня, задумывается папа. – Привези нож острый с красивой рукоятью в кожаном чехле.
- Зачем?
- На охоту буду брать.
- Нет, ни за что! – хмурюсь один в один как папа и раскачиваюсь сильнее.
Папа смеется. Я так люблю его смех. Только он об этом не знает.
Еще я люблю его огромные сильные руки. Когда папа ложится отдыхать, я плюхаюсь рядом с ним и начинаю их рассматривать, нюхать, взвешивать на своей руке. Но, похоже, это не способствует расслаблению в такой важный для него момент.
Качели для меня папа смастерил сам из подручных материалов, как и многое в нашем домашнем обиходе. Качели – мое любимое место во дворе. Отсюда – мой удобный пункт наблюдения за домашними и их жизнью. Могу качаться полчаса подряд. Вечерами комары совсем одолевают и без того изнеженное создание, зато так легче ждать, когда будет пора идти спать, ведь тогда я попрошу папу уложить меня и рассказать придуманную им на ходу сказку. А если заснет – буду толкать и потряхивать за плечо.
Если захмелеет посильнее, обязательно сядет на крыльцо, будет петь «Гори, гори, моя звезда» и рыдать ручьями. И мне это будет рвать душу. Я обязательно обниму его и почувствую запах леса и машинного цеха. «Одна ты у меня… Только ты понимаешь», - услышу от папы, и он сокрушительным рывком опустит голову на грудь.
Мой папа. Девчонкой я была уверена, что ты всегда будешь сильным, зрелым и рулевым. А время показало, как твои густые черные, будто смоль, волосы превратить в редкие серебряные нити.
Но ведь в моем сердце ты остаешься самым настоящим мужчиной. Не стариком, а независимым, сильным, стойким и… ранимым. Сколько испытаний ты перенес, как сжимал силой воли боль души в мельчайшую крошку, когда она упрямо вылезала наружу… А я… я…
- Эдак до ночи летать можно, - засмеялся подошедший Степан Матвеич. – Налетаешься еще. Пойдем в дом, все готово.
И русоволосая егоза побежала к самовару.
***
Пока гостила, летала еще много раз, а старик сидел рядом на скамеечке, которую, конечно, тоже когда-то сделал сам, и преданно ожидал, подбадривал, умилялся... В те минуты нас объединяло прошлое, в котором осталось что-то очень дорогое нашим сердцам, что-то незавершенное, чего нельзя исправить, можно только принять, прося прощения и благодаря, о чем мы выговорились друг другу без остатка. Пока летали качели.
В памяти моей, как ретро-открытка, тот момент перед прощанием.
Я с силой раскачиваю качели, поток воздуха при движении назад загоняет растрепанные волосы на лицо. Я смеюсь, а самой радостно и больно, сладко и горько. Я смеюсь до слез, я чувствую себя на гребне волны, на вершине горы, в центре Вселенной. Матвеич стоит поодаль, опершись двумя ладонями о палку, положив подбородок на руку и улыбается, ждет, когда накачаюсь, довольный собой и разделяющий, насколько это возможно, движение жизни в этом незатейливом сюжете дня.
- Ну, будь здорова и счастлива, дочка, - тихо и торжественно произнес старик потом.
- Спасибо Вам за каждую секунду. Спасибо за Ваши золотые руки и доброе сердце, - ответила я, и мы обнялись. Это были долгие молчаливые объятия, которые каждый из нас не желал завершать первым.
- С Богом, - еле слышно сказал Матвеич и отпустил меня.
Я вышла из калитки и направилась к машине. Спиной ощущала его провожающий взгляд. Уже у поворота обернулась. Он помахал мне рукой и остался стоять. Он не знал, какие душевные терзания во мне происходили, не видел потоков моих слез за поворотом.
***
Заходя в редакцию в понедельник, я ощущала особенную тревогу. Не за статью, а по какой-то непонятной причине. Босс по-отцовски поприветствовал меня, потом его взгляд с интересом застыл на моем лице.
- Прическу сменила?
- Нет.
- Любовник? Косметолог? Удачная покупка?
- Да нет…
- Не томи.
- Хотите сделать мне комплимент?
- Размечталась, - пошутил редактор. – Ты прямо светишься.
- Напиталась, - коротко ответила я.
- Вот здесь не понял… Ты статью принесла? – начал сомневаться и нервничать босс.
Многозначительно улыбнувшись, я положила материал на стол.
- Если Вам понравится, можно взять пару выходных?
- Я дам знать.
Дело в том, что я решила вернуться к Матвеичу и забрать его к себе. Вариант понеудобнее: если бы он отказался, пришлось бы мне кататься в городок.
Не знаю, как вам, а боссу статья пришлась по душе. Скупо похвалил, а потом пару дней ходил раздраженный и несговорчивый.
Но, знаете, я опоздала… Моя тревога была интуицией. Вчера мой дедушка простился с этим миром.
19.07.2015