Аркадия. Глава 22

Частенько ребята жгли костры в яру возле дома. Евгений принимал в этом активное участие – костры он любил. Огромный овраг буквально в двадцати метрах от дома был местом всеобщей свалки. Туда выбрасывали всё то, что не помещалось в мусоросборник. Поломанные, населённые клопами, диваны, кресла, тумбочки и прочую рухлядь, горы изношенной и дырявой обуви, картонную и деревянную тару, распотрошённые с торчащими пружинами и с рыжими пятнами и коричневыми разводами вонючие старые матрацы, куски волнистого шифера, пробитые велосипедные и автомобильные камеры и покрышки, древние, изглоданные лишаями, шубы, взбухший сорванный паркет, содранные обои, ржавые мышеловки, сломанные детские игрушки, разорванные шланги, пластиковые бутылки, баллончики из-под аэрозолей, дверные косяки, оконные рамы, клочья стекловаты и разного другого хламья.

 Всё это было отличным кормом для костра. И костёр получался высоким, широким, жарким, со множеством искрящихся золотых щупалец, как ярко-оранжевый гигантский осьминог из средневековых гравюр. В костёр любили бросать то, что взрывается: использованные баллончики из-под аэрозолей, волнистый шифер, разные бомбочки, начинённые серой, селитрой, магнием и даже порохом. Интересно было с шифером. Его накладывали большую кучу, образуя нечто вроде шалаша. Нагреваясь, он лопался, и раскалённые осколки салютовали хаотично вверх и во все стороны.

 За подобным фейерверком нужно было наблюдать издалека и лучше из укрытия. Когда костёр догорал, в углях пекли картошку. К картошке из дому каждый приносил что, мог: соль, лук, чеснок, сало, хлеб, колбасу… и начинался пир. Чумазые, пропитанные фимиамами костра, ребята поедали ещё горячую картошку иногда вместе с обугленной кожурой. В подкрадывающихся сумерках, алые угли были похожи на кровавые глаза циклопов, замурованных глубоко под землёй и высматривающих в ещё голубом, но уже темнеющем небе, посланников богов, которые, может быть, принесут им освобождение из теллурического плена. Было блаженно жевать и смотреть на угасающие остатки костра, гипнотизирующие своим спокойным мерцанием. Евгений очень любил такие мгновения. В созерцании огня, воды, неба есть что-то чарующее и притягательное. Радость абсолютно недоступной тайны. Тайны, которую не хочется раскрывать, а только находиться рядом с ней.

В роще иногда играли в «индейцев». Из прутьев, сучьев, палок делали копья, томагавки, кинжалы, в волосы вставляли перья ворон, сорок и голубей, и носились среди деревьев и кустов, как ошалелые с воплями и гиканьем. Иногда просто бродили по роще в поисках приключений и вообще неизвестно чего. Однажды нашли земляной подвал, нечто похожее на блиндаж. Там валялись лом, топор и лопата. Долго размышляли над этим странным сооружением и много фантазировали, особенно Евгений. Но всё оказалось намного прозаичнее – это было укрытие старшеклассников, которые приходили сюда тайно пить водку и играть в карты.

 Кстати, в карты Евгений тоже играл с ребятами во дворе, конечно не на деньги, а просто так. В тени клёнов стоял длинный стол, вернее два стола, соединённых в один. По обе стороны лавочки. За этим столом взрослые летом после работы забивали «козла», иногда даже играли в шахматы. Ну а детишки резались в карты: в дурака, в кинг, в примитивный вариант покера, в ведьму, в свинью и прочие безобидные  игры. Иногда играли и в домино. Любили очень играть в монополию, игру для тех времён экзотическую. По своей сути Евгений не был игроком. Когда он выигрывал, то грустил, потому что проигравший грустил; когда проигрывал, тоже грустил. «Мудрый побеждает неохотно», -- сказал Лао-цзы. По своей внутренней сущности Евгений вообще не любил никаких игр – не физических, не интеллектуальных, ибо игра это всегда соперничество, и кто-то должен победить, а кто-то проиграть, чего Женя принять не мог. Но он всё же играл, потому что ещё не было сил отторгнуть коллектив.

Когда задницы деревенели от долгого сидения, играли в подвижные игры: в квача, разновидностей которого было, что тли на кустах жасмина; в петушиный и конский бой, в цурки-палки, в пекаря, в халихало, в выбивного и прочее. Придумывали разные игры с мячом, названий которым нет, и не будет. А когда иссякала энергия, вновь садились за стол. Дни проходили насыщенно и незаметно.

Одиночество Евгению было необходимо, как воздух. Другие маялись от одиночества, Евгений радовался ему. Он любил размышлять сидя у окна. «Зачем люди рождают детей? Ведь они им совсем не нужны. Людям в этой жизни просто делать нечего, надо же чем-то занять время, а забота о детях занимает много времени. Видно, что дети им в тягость, что без детей легче и проще, но в тоже время и скучно. Людям очень скучно жить на этой земле. Поэтому они и детей рожают, и водку пьют, и воюют друг с другом. Человека рождают на свет и фактически бросают на произвол судьбы. Конечно, его кормят, одевают, ухаживают за ним, заботятся. Но понимают ли?! И даже не спросят, а хочет ли он вообще жить на этом свете. Его создают без спросу, пускают в жизнь, и – хочешь, не хочешь – живи. А потом ещё упрекают в неблагодарности: мол, мы о тебе заботимся, а от тебя никакой отдачи. А кто просил вас рожать меня? Вы думаете, что совершили хорошее дело, родив? Но может для меня оно плохое. Разве вы видите мою душу?»

Евгений был не первым, кто так рассуждал, и, увы, не последним. Абсолютный произвол родителей над ребёнком возмущал, например Маркиза де Сада. Человека выбрасывают в мир, уже априори подразумевая, что это благо для него, что жить в этом мире – благо. И никто ни на мгновение не усомнится в этом. Может быть, как раз в этой тупой самоуверенности корень всего зла? В этом обыкновенном простом течении жизни, в этом неосознанном круговом процессе, в этой вековечной житейской мудрости?

Волны сомнамбулического рассвета тихо накатывали на застывшие в холодной туманной дымке берега ночи, и жемчужно-розовые капиллярные взвеси медленно проступали тонкими гибкими полосами сквозь плотную чёрно-серебристую ткань тьмы. Каждое утро Евгений просыпался с неохотой. Насколько миры снов были интереснее этого мира с его нудной школой, домашней рутиной и неумолимыми законами джунглей. Мир – это разомкнутое пространство, где царит хаос жестокого выживания. Каждый стремится выжить за счёт другого, выжить, во что бы то ни стало. Зачем? Чтобы вскоре умереть. Беспорядочное броуновское движение жизни-смерти, весь интерес которого заключается в том, чтобы выжить для смерти. Мир снов – это замкнутое пространство, где царит хаос фантазии, бесконечный и неисчерпаемый её калейдоскоп, и весь интерес заключается в неостановимом движении и изменении узоров.

 Обычно замкнутые пространства пугают, но Евгения пугали именно открытые пространства – они поглощали и растворяли его личность в своих бесчисленных, безличных и однообразных атомах. Маленькое замкнутое пространство с беспредельным испарением богатейших фантазий, каждый атом которых был неповторим – вот был идеал Евгения. У него было острое гиперъинфантильное чувство материнской утробы, была сильна память о жизни до рождения, о детском внутриматеринском рае. Настоящая клаустрофилия, отсекающая любые внешние связи и углубляющая себя до беспредела. Космонавты говорят, что когда они попадают в невесомость, то они вспоминают очень знакомое чувство, будто когда-то они уже пребывали в невесомости. Обычно предполагается, что это означает космическое происхождение человека. Но более вероятно, что они вспоминают об утробном периоде. Там человек плавает в маточных водах, как в безвоздушном пространстве, плавает в своих грёзах, не ведая бессмысленной борьбы за кусок хлеба.

Когда Евгения принимали в пионеры, у него было такое чувство, что вместе с пионерским галстуком ему вешают на шею ещё один камень, который нужно тягать туда-сюда только для того, чтобы все видели, что ты также как и все несвободен и нагружен таким же бессмысленным идиотским грузом. Так как Евгений был отличником, он был в первых рядах поступающих в пионеры, и никак не мог понять тех, кто сожалел о том, что не попал в эти самые вожделенные первые ряды.

 Особенно его поразил случай с мальчиком по фамилии Воробей. «Почему Воробей, -- думал Женя, -- неужели нельзя было фамилию сделать Воробьёв? Он же человек, а не воробей». Так вот этот Воробей плакал, нет, рыдал горючими сказочными слезами из-за того, что его не хотели принимать в эти самые пионеры в этих самых первых рядах. Всего лишь из-за одной «тройки» по русскому языку. Евгению хотелось отдать свой галстук этому мальчику и уступить ему место в первых рядах пионерии, но уж и так учительница косо смотрела на Евгения, словно на какую-нибудь курскую магнитную аномалию.

 Так Евгений оказался в первых рядах младших внуков КПСС. И вслед за энтузиастами-тимуровцами стал собирать металлолом и макулатуру. Вообще-то это было интересное занятие и даже романтичное: лазить по ярам, буеракам, свалкам, мусорникам, заброшенным домам, сараям и погребам и отыскивать всякие железяки иногда такой причудливой и странной ржаво-алхимической формы, что их созерцание вызывало целые ряды спонтанных виртуозных фантазий. Макулатуру собирать было уже не так поэтично. Приходилось ходить по квартирам и клянчить старые газеты, или идти на поклон в какие-нибудь учреждения, где иногда из жалости давали клочья изгрызанной крысами целлюлозы.

 В целом Евгений не активно тимурствовал и предпочитал лучше посидеть дома и помечтать. О чём он мечтал? Да обо всё сразу. Часто он себя видел капитаном пиратского судна, отважным путешественником, пересекающим джунгли, пустыни и горные долины, астронавтом, посещающим таинственные и жуткие планеты, натуралистом, изучающим монструозных невиданных животных, палеонтологом, откапывающим колоссальные скелеты динозавров, аквалангистом, открывающим тайны подводных миров или спелеологом, проходящим самые непроходимые пещеры. Иногда ему хотелось просто быть великим футболистом или знаменитым горнолыжником. Но если бы его спросили, кем бы он хотел быть больше всего, то он, пожалуй, затруднился бы ответить.

 Однако если честно и очень честно, отбросив все условности и установки этого мира, то ему хотелось бы быть просто свободным фантазёром. Просто фантазировать без всяких задних мыслей, без ссылок на общепринятые вкусы, цензуру, табу. Фантазировать – это значило для него увеличивать и увеличивать свой внутренний мир или перекраивать его, перемешивать его, перемещать, смещать, взрывать, уплотнять, обогащать. Без всякой выгоды и цели. И именно последнее было для Евгения наиболее интересно. Придумывать полезно – это быть как все. То, в чём нет пользы и смысла – необычно, удивительно, чудесно. Его всегда можно изменить, его не удерживают границы прагматизма и утилитаризма, не сковывают никакие законы и формы. Бесцельная фантазия может течь в разных направлениях, не комплексуясь маршрутом, морфологией, скоростью, остановками, ожиданиями… Не тормозя, не руководствуясь, не ожидая… Варьируя и соединяя узоры совершенно свободно без расчёта и без эстетики. Неостановимо и спонтанно. Взбалмошно и легко. Без натуги, без работы, без планирования, без результата.

 Внешний мир был скучнее фантазии. В нём всё было разложено по полочкам и расфасовано по кулёчкам. Всё правильно. А если случалось порой что-то неправильно, то эта неправильность всё-таки как-то не выходила далеко за рамки правильности, словно боялась отбиться и остаться одной без поддержки. Фантазия же самодостаточна. В одиночестве – она, как рыба в воде. Прагматика же зависима, как крепостная крестьянка от условностей и условий мира, и даже её антиподы-противоположности диалектически связаны с ней и как бы прицеплены к ней и висят на её концах, как отражения в воде. А фантазия парит непонятно как и где. И может вообще нигде.