Аркадия. Глава 23
А Евгений считал, что человек рождён, чтобы фантазировать. От человека что-то все требуют, требуют и требуют. Но он никому ничего не должен. Он не должен, как растение, расти по тем законам, которые заложены в природе. Не должен, потому что у него есть самосознание. Самосознание – это альтернатива всему, что существует. Эта мысль окрыляла Евгения и отсекала пути, ведущие к суициду. Смерть была такой же глупой, как и жизнь без фантазии. Евгений не хотел быть ни нитью, ни тканью, ни станком, ни готовым платьем – ничем из того, что может предложить этот мир. Он хотел быть просто самим собой. А может и не просто. Может очень даже сложно, очень сложно, но самим собой, непостижимым самому себе.
«… каждый мальчишка инстинктивно угадывает, что есть нечто за пределами его мира – в горных высях и в глубинах времени. … Родители, учителя и священники не играют никакой роли в этой жизненно важной для юных сфере» (Генри Миллер). Абсолютно верно. Евгений будто стоял на высокой горе, а родители и учителя, да и все остальные стояли где-то ниже на разных отдалённых холмах или вообще в низине. То, что ему нужно было знать, он знал и без них. Ему на этой одинокой вершине было не страшно, ему страшно было спускаться с неё. Вот поэтому он с неё и не спускался.
Наоборот, с неё он стартовал в даймонические миры. Где-то в стороне оставалась Туманность Андромеды. Евгений, словно серебристо-сиреневая бабочка перелетал с опаловых, переливающихся аметистом и хризобериллом, рогов Пана на гиацинтовые соски; Аркадии, застывая в тотальном анабиозе и мистической амнезии. Потом, будто лёгкое дуновение ветерка скользил прозрачно-голубоватой змейкой по впадинам и изгибам коричнево-белых тел, электризуясь и намагничиваясь их лунно-зеленоватой, как рассеянные в росах бриллианты, эроэнергией, и распылялся почти невидимой флюорисцентной бело-золотистой пыльцой, образуя хаотические волны насыщенных видений, тихо вибрирующих над луговыми цветами.
Левитирующим прозрачным покрывалом он накрывал сплав агатово-топазовых сновидений, где линии Праксителя соседствовали с линиями Анри Руссо и зигзагами Поллока, тонкие прикосновения Рафаэля и Вермера с мощными пятнами Вламинка и Руо, странные хоррорические сочетания Дюрера, Босха и Брейгеля с прямыми и чёткими линиями Малевича и Мондриана… где не было горизонта… где небо невозможно было отличить от земли… между коринфскими колоннами цвета ржаного хлеба на фоне ослепительно белых тел дриад, ярко-голубых одежд танцовщиц и пурпурных плащей теургов. Словно цветок белладонны он распускался на венках Пана и Аркадии: васильковом и тигрово-лиловом. Он застывал между воздушным поцелуем кристалликом невысказанных слов, зависал между взглядами прозрачными арабесками фантазий, оседавшими на ресницах и проникал наитончайшими атласными прикосновениями между лунно-голубоватых и золотисто-коричневых бёдер, чтобы придать им вечную идеальную гладкость, которая будет притягивать их друг к другу вновь и вновь… Он становился шёпотом, сиянием, тихим вздохом, дрёмой, грёзой…
Каждый приходит на окраины бытия по разным причинам. Кто-то забыл здесь своё прошлое, кто-то ищет своё будущее, кто-то хочет испытать мимолётность настоящего, иные, чтобы сравнить окраины с центром и удостоверится в их полном несоответствии и вместе с тем в каком-то сходстве, а некоторые, некоторые приходят по таинственным путям, по глубинным течениям, по сумеречным парениям, ночным лабиринтам и туманным акведукам. Непонятно зачем. Антиподы бытия
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а н
а
н
а
н
н
н
н
Свидетельство о публикации №217031700737