Вадим

Серые лестницы клавишами старого рояля вздымались вверх, встречая на своём пути облупленную кожуру стен и призрачные пыльные окна, через которые с детским любопытством выглядывала дорога, по которой туда-сюда сновало бездушное железо.
Чем выше вздымались ступеньки, тем чаще менялись пейзажи окон: машины сменились образом кирпичных стен и балконами многоэтажного дома. На одном из балконов стояла немолодая полная женщина, через край бюстгальтера которой свисали сальные груди, отчетливо видно которые было даже на расстоянии. Женщина снимала с бельевых верёвок мужскую одежду. Лицо женщины было измученным, уставшим, одутловатым, пухлым и с чёрными кругами под глазами.
Пока она снимала одежду, сзади подошёл полуголый мужчина и схватил её сзади за волосы.
Круто! Врежь этой толстой дуре! 
Что было дальше, Вадим не увидел, так как, поднявшись на пятый этаж, остановился перед надписью на сине-глянцевой бумаге: Неврологическое ОТДЕЛЕНИЕ.
  – Наконец-то, – проворчал Вадим и повернулся к окну досматривать эпизод с женщиной.
  – Похаваю малость, – добавил он и поставил на заляпанный грязью потрескавшийся подоконник зелёный пакет, не очень туго набитый продуктами. Найдя глазами тот балкон, Вадим разочарованно обнаружил, что женщины там уже нет, остался один балкон. Одинокий и уже, кажется, давно не влюбленный ни в кого.
Надеюсь, ты ей всё-таки врезал.
– Лажа, – буркнул Вадим. – Чё у меня там? – спросил он, может у себя, а может и у пакета, из которого достал булку.
  – Булка-ублюдка,– рассмеялся он и взял в руки посыпанную пудрой чуть тёплую булочку. После этого он достал слегка подгнивший банан и просроченный пакет сухой каши, купленный на рынке за 8 рублей.
  – Всё что ли? Лажа! – прикрикнул Вадим. Содрав с банана кожуру, он положил её на подоконник. Доев банан, он стал прихлёбывать из коробки кефир. Только он собрался взять в рот булочку, как перед ним появилась старая облезлая медсестра уже, кажется, разменявшая восьмой десяток.
Ну, и чучело! Ха-ха-ха!
– Ты, что свинячишь здесь, а? – прокаркала она, сжав костлявые руки в бока.
– Пошла на ***! – кинул ей Вадим.
– Не поняла... ну-ка повтори, что ты сказал, сопляк! – удивлённо-сказочно уставилась на него бабуля. Таково поворота она не ожидала. Морщины на её лице заметно разгладились.
  – Я говорю, отсоси мой *** или сгреби моё говно! Ы-ы-ы-ы-ы! – засмеялся подросток.
– Что ты сказал?
– ****а глухая! – раздражённо выкрикнул Вадим.
– У-У-УУУУУ! – заохала медсестра – Свинья ты, эдакая! – добавила она и, подойдя к Вадиму, схватила с подоконника банановую шкурку. – Чему вас в школе-то лоботрясов учат, э-э-э-э-э-х! бездельники! Что из вас вырастет?!
  – ****дуй отсюда!
– Управы на вас нет! – гаркнула напоследок бабка и поспешила удалиться.
– Сука старая! – крикнул ей вслед Вадим и откусил кусок от булки, – управы нет! Чучело, дура долбанутая, – с кусками во рту забормотал он.
– Черствая, бля! – вскрикнул он и стал запивать булку кефиром.
Когда от булки осталась половинка, Вадим бросил её обратно в пакет.
По лестнице послышались шаги – это возвращалась оскорблённая медсестра.
Ее волосы были бежево-пепельные собранные в неприглядный пучок, лицо было покрыто, как и у всех старух, бисером морщин, на прыщаво-рыжий нос были нахлобучены огромные очки, сжатые тонкой проволокой лет губы, были обмазаны фиолетовой помадой, на худых ушах болтались обветшавшие серёжки ландыше-образной формы. Основную часть её шаркающих ног скрывал белоснежный халат с некоторыми кроваво-жёлтыми пятнами на нём. Ниже халата виднелись щиколотки синевидного оттенка, на ступню были напялены розовые китайские тапочки, на которых были нарисованы белые цветочки.
Зомби, блин, настоящее.
– Хочешь, глотнуть? – смеясь, протянул её коробку с кефиром Вадим.
– Да, чтоб ты захлебнулся, отродье чёртово! – сразу набросилась на него старуха и клацнула зубами.
– Спермы, ты у меня глотнёшь! – заржал на всю больницу Вадим.
– И-и-и-и-и-и-и-х! – проихала бабка, остановившись перед входной дверью в неврологическое отделение. – Грамотный, какой! – здесь она заглянула ему в глаза с неким оттенком доброты и мазохизма – Смотри малыш, поплачешь у меня...
– *** отсасывай! – спрыгнул с подоконника Вадим и стал расстёгивать ширинку.
– Умник, а! Ну, ты посмотри... Доиграешься! – здесь она стала трясти пальцем. – Жизнь тебя пошляка отымеет... Попадешь ты ко мне в отделение!
– На колени! – приказал Вадим, почти расстегнув ширинку.
– И-и-и-и-и-и-и-х! – опять проихала старуха и, не желая дожидаться дальнейшего развития ситуации, удалилась.
– Дура! – кинул ей вслед Вадим, застегнул ширинку и достал из вильветово-мольбертовой куртки, заляпанной всеми цветами улиц пакет с тюбиком клея.
Вадим втянул в себя отравленное небо с чёрными проблесками белых птиц, которые, не желая более летать, неожиданно падали вниз и разбивались об острые камни. Наступала безликая тишина выжидающе-душной атмосферы. Через несколько секунд из места, где разбивались птицы, вырвались бриллиантовые лучи, в них кружились перья, лучи сбивались в канаты смерча и со всех сторон стал вырываться шлейф крови, он окроплял землю и из земли поднимались локоны голых веток, они становились всё больше, больше, и вскоре затмили всё пространство. Темнота. Тишина. Безветрие и бездарная душность лесов...
Хорошо. Хорошо. Просто отлично. То, что надо!
Вадим убрал пакет с клеем обратно в куртку, взял зелёный пакет и, немного пошатываясь и действуя по инерции, шагнул к входу в неврологическое отделение. Узко-темный, турбулентно-сжатый коридор предстал перед его мутными глазами. Стены, изогнутые в кольцах перпендикулярных квадратов уходили далеко далеко, казалось, что до окна, которым оканчивалось отделение, была целая вечность. Обшарпанные побитые кресла и носилки одиноко ютились возле дверей в палаты. Под ногами чувствовалась утопающая мягкость: причудливо-изорванный линолеум вызывал желание полоснуть по нему грязным ботинком, что Вадим и сделал, но полосы, почему-то не получилось, зато раздался смачный скрип.
Класс!
В трёх палатах от входа в отделение стоял усталый умирающий стол, усыпанный кучей, каких то бумаг, на нём стоял советский и уже порядком смешной светильник. "Охранял" стол борзоватый стул с мягкой подушкой и длинно-гордой спиной. Уткнувшись рылом в бумаги, за столом дремала толстая тётка: её ноги безобразно щетинились лоснящимся жиром, а руки обледенели лоскутками огромных складок... в общем, обычная толстая дура.
Привыкшая реагировать на любой маломальский звук, медсестра, услышав скрип ботинка, что-то, невнятно прохрюкав, подняла свою белогриво-лошадиную голову и впилась в Вадима своими обалдело-заспанными глазами.
– Ты что здесь делаешь, мальчик? – гулким басом просонливила она.
– Я к этому... лоху своему... к отцу пришёл.
– Сейчас сонный час. – Взглянула она на будильник мирно стоящий на столе – Ой, пять вечера... Заспалась...– протянула она и стала вытягивать вверх безобразные руки. – За-за-спа-па-ла-а-а-ась! – зевая, повторила она, открывая свой толстый рот, из которого гигантским удавом высовывался лениво-уродливый язык.
– А где все? – спросила она, глядя на Вадима, небрежно поправляя на голове волосы.
– Антонина Фёдоровна! – ещё более сильным басом заголосила она.
Ответа не последовало, сжав убогие кулаки, она заорала, так что у Вадима из головы весь клей моментально выветрился:
– Антонина Фёдоровна, вашу мать!!!!
– Да, иду я, иду, господи... проснулась, видите ли... в самом-то деле – послышалась раздражённо-гнусная и до боли знакомая Вадиму брань, – житья с вами нет, только и выноси за вами...
– Да, ладно, навыносилась, глаза от вони из орбит вылезают. Нельзя вылечить, так возле сортира его положите, – это был уже незнакомый Вадиму мужской голос.
– Ишь ты командир, тебя бы вот так...
– Жрать надо меньше.
– Молчи уж трезвенник.
– Вот и посмотри!
– Сейчас мальчик, чичас! – сказала Вадиму толстая медсестра.
– А чё, я тороплюсь куда??
– Лежи, бунтарь! – показалась из палаты та самая медсестра, с которой Вадим пару минут назад имел "насыщенный" разговор.
– Тут мальчик пришёл – растерянно сообщила ей толстая.
– И что? – крякнула старуха.
– Папу какого-то!
Старуха прищурила на Вадима свои глаза и воскликнула:
– Батюшки! Ах, какая встреча! Вы уже отхлебнули?
– Чё, я отхлебнул?
– Вы уже забыли? Коротковатая у вас память...
– Что здесь происходит? – вмешалась толстая.
– Помолчи Клава, помолчи. Сами разберёмся.
– Прикрой амбразуру корова, а то ща клешни порухою в отстойник – кинулся Вадим на толстуху.
– Ой! – схватилась та за голову.
  – Чё, ты тут плавниками машешь, давно помои не жрала...
– Ой! Ой! Ой! – заойкала она и сорвавшись со своего стула, ринулась прочь.
– Ты что делаешь-то? У тебя совесть есть?
– Огребай лопатами скакалка – ответил напустившейся на него старухе Вадим.
– Чему тебя родители учат, а? Где они? Пьют?
– Нет.
– Нюхают?
– Нет.
– Колются?
– Нет.
  – Умерли?
– Заткнись дура, у меня мать вёдра отбрасывает.
– Рожает что ли?
– Вёсла сушит.
– Какие вёсла? Работа у нее, что ли такая?
– Да, нет. Оттопыривается по полной.
– Кому оттопыривает?!!!!
– Ну, умирает короче.
– А! Так бы и сказал. А отец твой где?
– Он мне не отец, он ублюдок.
– Ну, ну, ну, не надо так.
– Надо и это не твоё дело.
– Ну, ну, ну, успокойся. В какой он палате?
– А я огребаю, что ли?!
– Какая у него фамилия?
– Пидорчук у него фамилия!
Врачиха поправила на носу очки:
– Он случайно не Ручкин?
– И чё?
– Ну, я так и думала!
– Что вы думали? – вернулась толстая.
– Это же того козла сын!
– Какого козла? – не врубилась толстая.
– Ну, из шестой.
– Да, вы что! – всплеснула та руками.
– Заткнись, овца, – прикрикнул на неё Вадим и направился в шестую палату.
– Что ещё такие скоты могут родить, кроме отродья – проворчала
 ему вслед старая.
– Что? – перед самым входом в палату обернулся Вадим.
– Ничего, ничего – сквозь зубы проскрипела старая, – тряхоблюды ****ские.
– Сучка старая, – кинул ей Вадим и зашёл в палату.

Четыре койки, две из которых были свободные – это было то, что сразу бросалось в глаза. Белый, отшкрябанный до белизны пастеризованного молока потолок, рыжий до тараканьих усов пол, устланный прогибами чёрной грязи, одиноко-гудящий, однокамерный, старенький холодильник
"Апшерон", безродная лампочка подвешенная на безликом окровавленном серостью проводе, пыльное окно с видом на море, две закомплексованные тумбочки, дырочно-манящая розетка, три неровно-бритые стены, два пациента – вот всё что населяло эту палату в данный момент. Шняга.
На самой крайней, ближней к окну кровати лежал мужчина и с выражением на лице недоеденного гамбургера читал газету, нервно передёргивая при этом страницы.
– Выйди отсюда! – сказал ему Вадим.
– С чего бы это?
– Побазарить надо – глянул Вадим на отца, лежащего на самой первой койке от двери.
– Ходят тут всякие! – скрипнув зубами, прорычал мужик и стал одевать загнивше-целюлойдные тапочки.
– Шевелись! – подогнал его Вадим.
– Ты еще, что за сопля тут?!
– Я к отцу пришёл...
– К отцу он пришёл! А мне что?
– Лечись дядя!
– Вылечишься с вами! – гаркнул мужик на ухо Вадиму и вышел из палаты. Вадим остался один, молча, смотря на жалкое зрелище...

– Сынок... А, вот и ты...– еле слышно и хрипло прошептал некогда здоровый и крепкий мужчина, превратившийся в грязную, засмоктанную тряпку. Заросшее чернозёмной щетиной лицо отражало лучи солнца, проникающего через стекло. Слезливые и помутневшие красной водицей глаза запрудили жёлтые лилии. Засохшие и свисающие обслюнявленной кожей губы лоснились на окружающем фоне стандарта влажности. Оранжевые до апельсина зубы зияли разрушенным забором из поблекшего рта, лоб был мокрый, на нём ютились некогда чёрные до мазута волосы, теперь они сбились в седую кучу, шея от грязи была по рабски коричневой, пальцы обросли салатово-рубиновыми ногтями. Его тело прикрывала короткая простыня, он
 был высокого роста, и поэтому ноги торчали из-под неё до самых щиколоток и соприкасались со спинкой кровати. Урод, короче.
– Сынок, – прохрипел отец.
– Пошёл ты в жопу!
– Как там мать?
– Ласты она отбрасывает, мудак.
– Это плохо.
– Урод ****ский.
– Ты мне что-нибудь принёс? Здесь так плохо кормят.
– Тебе козёл, ваще надо бензобак обезличить.
– Чего?
– Ничего, хавчик ничего...– сказал Вадим и достал из пакета наполовину полную коробку с кефиром.
– Кефирчик! – обрадовано прохрипел отец.
  – Бутыльчик тебе в очко! – рассмеялся Вадим и стал выливать кефир отцу на голову, тот конечно истошно заорал.
– Ублюдок! Пасть закрой! – прикрикнул Вадим и ударил его ногой в челюсть.
– Сынок... Ох!
– Мы ещё не пронюхали с тобой.
– За что?
– Ты меня бил, теперь я тебя лошару буду мочить, понял?
– Сынок! – пробормотал отец и получил второй удар в челюсть,
после чего с его синюшного рта закапала красно-рубиновая кашица.
– За что?
– За мамку, придурок. Она на тебя козла пахала на трёх работах, – ответил Вадим и ударил отца ногой в живот.
– А-а-я! А-а-а-а! Что же ты делаешь? Я же не могу двигаться!
– Урод! – отец получил удар в нос.
– Вадимушка!
– Убью! – успокоился, наконец, Вадим и сел на койку отца.
–  Сынка мой!
– Заткнись. Пока я тебе ещё не врезал. Может тебе мало? А? Урод!
– Я ж тебя вос… воспитывал...
– Мамку тоже воспитывал?
– А-а-а! Она шалава, шлюха бандеровская, поломойка тра...
– Заткнись! Заткнись! – заорал Вадим.
Его глаза заслезились. Пред ним предстала избиваемая отцом мать. Тот день... Он как всегда пришёл пьяный неизвестно откуда, дождался, когда придёт с работы мать, запер его в комнате, а её избил до полусмерти, на утро его самого хватил удар, теперь он лежал парализованный. Маме было очень плохо, она лежала теперь присмерти, но была в сознании. Она попросила Вадима навестить отца...

 ... – Ты его простила?
– Да...
– Ну, почему?
– Иди...
Самая добрая мама на свете...

 ...– Потаскуха, падаль, сучка рота...– всё также продолжал бормотать парализованный отец.
Глаза Вадима налились ослепляющим гневом, в пальцах заколотила белая ярость, губы налились кровью, ноги стали подрагивать, в глазах защемило, тело обдало жаром, мир вывернулся наизнанку и отразился рвотным "вывихом" в желудке, паутинно-проводные вены выпрямились и натянулись как гитарные струны.
– Шалава, падаль, отродье...
– Заткнись, заткнись! – не выдержал Вадим и стал что есть силы бить отца по лицу, на что отец естественно прореагировал истошным криком. На этот крик прибежали две знакомые медсёстры и усатый сосед отца по палате.
– Перестань! Что ты делаешь?!!!! – кинулась к Вадиму старая, за что и получила пинок в живот, после чего, схватившись за брюхо, отошла к соседней койке и медленно опустилась на пол.
– Малец! Всё! Всё! Кончай балаган!– закатал рукава усатый и схватил Вадима за тело, тот же продолжал хлестать отца по уже окровавленному лицу.
– Несу! Несу! – выбежала из палаты толстая.
– Всё! Вот психованный-то! А! – разозлился усатый и оттащил Вадима от отца. Он завалил его на пол, но Вадим продолжал упорно сопротивляться, изо рта его лилась пена, в глазах не гас серебряный огонёк... Усатый проворонил момент и получил
 от Вадима в глаз.
  – О! – О! – О! – У! – простонал тот – Ах, ты падла! Ну, всё мразь! – заорал
 он и залез на Вадима сверху, так чтобы тот вообще не мог двигаться.
– Педик! – прикрикнул на него Вадим.
– Р-р-р-р-р!– прорычал усатый, и сжал Вадиму горло.
– Педик! – прохрипел Вадим и харкнул усатому в морду. Усы у усатого заметно побелели...
Рядом пришла в себя старуха:
– Мочи! Мочи! Мочи этого психа! Гадёныш! Чтоб тебе сдохнуть сукин сын, паскуда...
– Несу, несу! – прибежала запыхавшаяся толстуха со шприцом в руке.
– Н-е-е-е-е-е-т! – истошно заорал Вадим и из его голубых глаз брызнули белоснежно-росниковые слёзы.
– Засранец! – всеми силами пытался удержать трясущееся в истерике тело Вадима усатый.
– Шалава! – хрипел рядом отец.
– Сымай с него штаны!– яростно потирая руки, воскликнула поднимающаяся с полу старуха.
– Н-е-е-е-е-е-т!
– Засранец!
– Педик...
– Сейчас, сейчас малыш будет больно...

Потолок перехлестнулся в драке с плоским, полутёмным полом, спинки кроватей заколыхались от невесть откуда взявшегося урагана, наступил вечер, тьма, загорелись лампы чьих-то тел,
тела что-то говорили, кричали, доказывали, улыбались, шутили, плакали. Одни были точно ангелы в белых одеждах, другие были полосатые как зебры из мультиков.
Чьи-то пухлые губы просматривались сквозь полуоткрытые ресницы, эти губы давили дыханием и, раздражая, терзали кожные рецепторы.
Ощущения пола сменилось почти космической невесомостью...
снова люди... снова стены... вздрагивание и засыпание...
прилив воздуха... вой сирены... синие мотыльки... круги...
яростный звук пронизывал тело... полусон... полубред...
полёт в никуда... воздух... птицы... камни... вода... речной
 пролив... ступеньки... десять... три по три... шесть шагов вправо... дверь... крик... ор... мама!

Летал он долго, и почти ничего. Когда он проснулся в его руках вместе с образом матери, вскипела злость и ненависть.
Он захотел кинуться куда-то, однако не смог этого сделать, так как чьи-то грубые руки сковали его со всех сторон.
Твёрдым очертанием пещерного одиночества он забился, он попытался вырваться... тщетно. Всё тщетно.
– Всё нормально? – пронзил его неожиданно знакомый голос.
– Осторожно... Близко не надо...
– Мама! – простонал Вадим.
– Мама... мама умерла... Вадим...
Он увидел её лицо – она в последние дни присматривала за ним, впрочем, это было уже не важно...
– Папа... папа тоже умер...
– Ну, зачем?! – недовольно промычал мужской голос.
– Мама?!
– Вадим...
– М – а – а – а – а – а – м – а – а – а! – закричал Вадим и забился в диких конвульсиях.
– Ну, я говорил... санитары...
– Вадим, Вадим успокойся!
– М – а – а – а – м – а – а!
– Вадим... Господи...
– Держите его крепче.
– Тихо, тихо, тихо, сейчас дядя сделает укольчик...
– Педик...

Веки опустились, тело обмякло, во рту заметался солёный смок, по коже прокатилась предсмертная агония гнева, в ногах дрогнули мышцы, по голове горячим жерлом вулкана прошла
 Чья-то ладонь, она налипала на влагу лба и на мокрые волосы...

Остаток дней он провёл там...
Там где проволока влюбляется в стены...
там, где спинки кроватей TV...
Где каждый день через решетчатые окна рояльно-канистрово спешат в новый день облака, в никуда ревут бензобаковые машины, никакой вечностью становится пожелтевший от времени строго-бумажный распорядок дня...