Доброжелатель. Часть 2. Гл. 8

Глава 8
Звонок

Карсавин проехал одну остановку, вышел на следующей станции, пора уже было звонить, он нашёл телефонную будку чуть в глубине, подальше от выхода из метро, поскольку большая часть загнанных вместе с ним людей точно так же выходила сразу же на следующем перегоне, вновь собиралась гудящая толпа, какой-то высокий то ли депутат, то ли бывший депутат в микрофон призывал идти к Дому Советов на помощь народным избранникам, лицо этого человека было знакомо Петру, он видел его по телевизору в первые годы перестройки, и тогда воспринимал резко враждебно – коммуняка, фашист, против отделения Прибалтики, этих маленьких, но свободолюбивых народов, как будто любовь к свободе связана с количеством населения, у этого депутата и фамилия была латышская, так что воспринимался он как двойной враг – и шовинист, и предатель, а вот теперь он был с толпой этих разгневанных и, очевидно, совершенно беспомощных перед грубой силой власти людей, а те, кто тогда казался Карсавину своими, отдавали приказы бить стариков и женщин, впрочем, что ему чужая страна? – он набирал номер ксюшиного телефона.
Вот он, тот самый момент, вмещающий нечто отличное от времени, более плотное и осязаемое, всего лишь две-три секунды, но и для него, и для того полковника, вдруг исчезшего за чёрными фигурами невесть откуда взявшихся солдат, визги, истеричные взахлёб возгласы, мелькание палок, опускающихся на мягкое человечье тело и промежуток между первой и седьмой цифрами, и за это время переход от надежды к холодной ярости, затем жгучей обиде и снова надежде, но уже чуть уставшей, пригнувшейся, с трясущимися плечами проход через коммунальные комнаты с запахом старческой мочи, труп его деда, первое впечатление от смерти под кружевным равнодушный к людям в чёрном уставший давно, так эти чёрные несут смерть и ненависть и так же чёрная телефонная трубка становится живым существом, готовым выскользнуть из рук или, наоборот, остаться при нём как новая часть тела, срастись с ним – лишь подняли бы её родную сестричку с другой стороны провода, города, пространства, вселенной, столь же чёрной и непроницаемой.
Из трубки раздался голос Юрия Борисовича: «Ало, я вас слушаю».
«Добрый вечер, Юрий Борисович, – это Вас Пётр беспокоит, Ксюша просила позвонить, говорила, что вечером дома будет».
«Вы знаете, Пётр, я сегодня за день устал, а мне ещё пол ночи трудиться предстоит, статья, понимаешь ли, никак не закончится. Что касается Ксюшки, то её ещё нет, попробуйте позвонить попозже».
«Но ведь она обещала, я же через океан летел, я на фиг с работы ушёл, из Америки сбежал, что же, она даже ничего передать не велела?»
«Нет, дорогой Пётр, мне нечем Вас утешить, не велела».
Трубку повесили, Пётр вышел из стеклянной будки – сделана из того же материала, что и щиты у этих ублюдков, автоматически подумал он. Мир скроен по смежностям, всё рифмуется со всем, его неудача – с избитым депутатом, его бегство из страны – с бегством страны от него, счастье народа – с его тупостью, нынешние беды коммуняк с их прошлыми триумфами, доносили и сажали они – теперь доносят на них, а скоро, видимо, и сажать начнут, может, и стрелять без суда и следствия, разница в чём? Ксюша спряталась за фигурой отсутствия – нет её дома и дело с концом, где она? – спит с очередным хахалем, сидит рядом с телефонной трубкой и со смехом слушает, как отнекивается папаня, пьёт коктейль из длинной жёлтой трубочки в компании с такими же ****овитыми подругами? пробивается к их Дому Советов или как там его? борется за свободу слова и эмиграции? ему-то что теперь, теперь всё по фигу, всё ни к чему.
Жизнь нужна, когда есть за что её отдавать, в противном случае её всё равно отдадут, но без твоего ведома и не в те руки. Пётр влился в текущую и заполонившую собой все тротуары и проезжую часть улицу, люди шли с песнями что-то кричали в мегафоны вожди, подростки и крепкого вида мужчины выламывали водосточные трубы, кто-то уже выдёргивал железные прутья из ограды, вспыхивали факела, затем раздался смех, двое ребят в кожаных куртках несли тару для пивных бутылок, заполненную странными продолговатыми, видимо винными бутылями с бумажными пробками, кричали: коктейль Молотова, коктейль Молотова, всем желающим по бутылке. Пётр вспомнил, что чем-то подобным жгли немецкие танки под Москвой в сорок первом, так, во всяком случае, говорили учителя, толпа остановилась, по рядам прошёл гул, что случилось, спросил Пётр стоящего рядом пожилого человека, вроде как дорогу менты перегородили, ответил тот, в мегафон снова кричали: «Товарищи, полковника Алкниста избили, Верховный Совет окружён, надо прорываться с боем, будем строить баррикады, если милиция двинется, забрасывайте их бутылками с зажигательной смесью». Где-то впереди уже пылал костёр, заграждение поперёк широкой улицы выросло мгновенно, несли всякий хлам из подворотен, подъездов, вскоре баррикады были в человеческий рост, многие держали в руках железные прутья. С той стороны нагромождений тянулась пустая безлюдная площадь, ограничивали которую чёрные ряды солдат со щитами, за ними высились военные машины, оттуда тоже что-то кричали в слабосильные усилители, всё было нереальным, странным, будто весь сегодняшний день Петра был кем-то сочинен.
Крупный мордатый парень вылез на высящийся над площадью деревянный помост. Видимо, здесь нынешняя власть праздновала различные мероприятия так же, как праздновала их предыдущая: на трибунах начальство, внизу народ, – и закричал что-то про жидов и Россию, его вскоре согнали и уже другой трибун воззвал к народу и потребовал не поддаваться провокациям. Пётр чувствовал, что люди вокруг него готовы к схватке с милицией и армией, что ненависть, переполняющая их, ненависть и отчаяние сильнее страха, что они, эти взявшиеся за прутья люди ненавидят не столько жидов или этих солдат, сколько власть: обворовавшуюся, изолгавшуюся, циничную.
"Так что делать? – спрашивал молодой в распахнутой курточки паренёк, – будет драться или ждать, пока договорятся?", в мегафон опять кричали: «Командиры солдат обещали, что если вы тихо разойдётесь, вас не будут преследовать, среди нас есть депутаты Верховного Совета, они тоже просят не поддаваться на провокации, просят, чтобы не было жертв ни с той, ни с другой стороны, иначе эта бандитская клика введёт по всей стране военное положение. К городу уже подходят верные Верховному Совету части. Скоро Ельцин и его банда будут арестованы. Фашизм не пройдёт! Фашизм не пройдёт! Фашизм не пройдёт!»
Толпа подхватила, кричали мощно и азартно, Пётр стоял в некотором недоумении, в каком-то смысле он чувствовал себя частью этой толпы, но понимал, что это слияние временно просто в силу его нынешней судьбы, в силу или в слабость, но, во всяком случае, в отдельность от судеб этих людей. Среди них вполне могли оказаться те, кто когда-то поломал его жизнь, заставил бежать от подозрений и презрения, кто солгал ему и о нём, кто заставил его друзей и возлюбленную поверить, что он донёс на них, но тут же он понимал, что нельзя заставить человека, который тебе верит, считать тебя негодяем, во всяком случае, до разговора с тобой, иначе и те, кто лжет и те, кто им поверил, становятся соучастниками, он знал также, что в прежние времена многие из этих людей либо отказывались от своих близких, либо доносили на них сами, чтобы устоять в той омерзительно-лживой и в то же время защищённой от нынешних пошлости и зверства жизни. Но теперь он был именно с ними, может потому, что оказался обездолен и обижен, потому что его по-прежнему волновала судьба его земли и, зная иную жизнь, он не хотел, чтобы и здесь началась то же растительное существование и бухгалтерские подсчёты своего будущего. Он был с ними, с этими обозлёнными и обездоленными людьми, и он был отдельно от них, слишком разного он и они хотели в будущем для своей страны, но уж во всяком случае он был с теми, кого бьют, и никак не хотелось ему стать на сторону избивающих, как раньше не хотелось лгать, а в Америке жить с сознанием непрояснённого предательства.