Ангел

     Он жил-жил, и вдруг все изменилось. Или не так? Он не жил - не жил  и вдруг начал жить. И едва не задохнулся от яркого света, такого нового, куда-то несущегося воздуха и от водопадом нахлынувших чувств. Он схватил себя за грудь, пытаясь сдержать этот яростный поток, и захотел, в отчаянии, перестать быть. Но голос сказал: терпи. И он стал терпеть и жить.
     Все было новым. Нет, не так. Тело не было новым, тело было незнакомым. И лицо, лицо! Что было делать с лицом, меняющимся каждую секунду, отражающим малейшие оттенки чувств и мыслей, с которыми он еще не научился справляться?
     Ну, жить, так жить. И он начал это делать с покорностью, постепенно перешедшую в любопытство. Все было чужим, но становилось с каждым днем более знакомым и интересным.
     Дома он обнаружил молодого человека, который при виде его буркнул: «Привет, па». Он без труда нашел в себе любовь к этому взрослому мальчику, а за любовью потянулись беспокойство и то жалость, то требовательность, и нужно было научиться правильно дозировать родительские чувства к этому ребенку, оказавшемуся не единственным. Но старший жил вне дома, в другом городе, и он со временем справился и установил, как ему казалось, гармоничные отношения с обоими.
     Тело ходило и на работу, тягостную, отнимающую много сил и времени. Но это был долг, и он научился не спать, когда нужно было не спать, и работать по двенадцать часов почти без отдыха. Да, это был долг. Но в чем заключалась миссия? Голос молчал.
     Божий дом, который посещало тело и ранее гостившая в нем душа, он отверг. Там царила несвобода, и он не мог услышать в нем голос, как ни старался. Хотя бы молчащий голос, путь к которому подобен яркому, бесконечному лучу. Но кругом теснились глухие стены, и лучу было сквозь них не пробиться.
     Прошло время, и окружающий его мир стал почти привычным и уже не вызывал в душе страха и томительного отчаяния. И тут появилась она. И голос сказал: да. Он опять едва не утонул в новых чувствах, принятых им с жадностью, и приник к ним, как путник в пустыне приникает к чаше с водой.
     И вновь все было новым, и особенно новой была ненасытность. Смотрел на нее – и не мог насытиться. Не мог насмотреться на диковинное лицо, таящее одновременно и детскую беззащитность, и опасность, прячущуюся в тонких, трепещущих ноздрях. Хотелось приникнуть к милым, усталым глазам и выпить их усталость и безнадежность. Не мог насмотреться на хрупкую грацию ее походки. Замирал, обнаружив под мягкими покровами ее одежд что-то тонкое, шелковистое, отдающее ароматом давно забытых миртовых деревьев, и с восторгом понимал: кожа! Ее кожа!
     А потом в нем открылось то, что было закрыто до поры, до времени – внутреннее зрение. И он увидел ее душу, сжавшуюся, как побитый звереныш. И заплакал от жалости. Эти слезы прожигали бороздки в его душе, и он осознал, зачем он здесь: чтобы самому узнать страдания и защитить ее от них.
     Он плакал, а она разглаживала своим тонким пальчиком мягкие морщинки у его глаз и называла его  его настоящим именем. Сначала он вздрагивал, потом привык.
     И тело, вначале такое неловкое, привыкало быть счастливым. И уже мало было видеть, вдыхать, касаться, приникать. Необходимо стало слиться. Слиться, чтобы закрыть ее от всех. Чтобы никто не увидел и не обидел. Чтобы улететь с ней вместе и навсегда.
     А она тихо лежала рядом, защищенная его объятиями, и говорила еле слышно: «Ангел мой…».