Глава 11

         Рената считала больницу уголком Эдема, а она оказалась тюрьмой. Адом. Чистилищем. Антираем. Здесь все лгут. Обманом пропитан каждый сантиметр, каждый миллиметр. Вранье распыляют в воздухе через вентиляцию. Его вводят с лекарствами шпирицем. Здесь никому нельзя верить. Целый год.

           У всего есть своя цена, такого мнения придерживается девушка. И она уверена, что совсем скоро ей придется заплатить за возвращение к жизни. Как говорится, долг платежом красен.

           Прохладный ветер улицы скользит по разгоряченной коже, шлифуя ее, как вода — камень. Закричав, она со всей силы бьет по стене рядом с Ксюшей, перепугав ту до смерти. Слова огромными кирпичами обрушиваются на нее, по костяшкам пальцев бегут струйки крови. Девушка глядит на них без всяких эмоций, совсем не ощущая боли. Ужас вытесняет все мысли из головы. Опасность. Сигнал тревоги. Красная зона. Вспышка, крик, вой. Надо бежать отсюда. Нельзя сюда возвращаться. Она ощущает ужасное, скручивающее желудок чувство, которое в считанные секунды распространяется от кончиков пальцев рук до самых ступней. Все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо. 

          Гул улицы затопляет все пространство, он оглушает, радиоактивными волнами проникает в мозг, а прохожие и Ксюша, кажется, и не слышат его вовсе. Спешат куда-то  с невозмутимыми лицами, подбегают к автомобилям, к носилкам, к приемному покою, разговаривая по мобильному телефону. Встречаются с давними знакомыми, друзьями и родственниками, обнимаются.

          Они никак не показывают того, что слышат тот же противный звук, что и Рената. Смертоносный звук. Они выглядят такими счастливыми, расслабленными, возможно, уставшими, но это не из-за внутреннего страха, а из-за огромной нагрузки на работе или в семье. Быть может, они и вправду не слышат этого шума, может, его и не существует по-настоящему. Возможно, она сумасшедшая. Ведь такие не знают, что они сумасшедшие, иначе они не были бы сумасшедшими. 

         Чем дальше Рената заходит в своих рассуждениях, тем сильнее путается в их лабиринтах. Сорвавшись с места, она кидается в самую гущу толпы. Тошнота подкатывает к горлу.

           — Вика! — визг Ксюши.

       Больше нет стен больницы, непробиваемыми крепостями ограждающих ее от внешнего мира. Она боится даже думать о той свободе, воле и просторе, что царят снаружи, боится представить себе ту толпу, в которой ей придется находиться. Утонуть в ней, как в Байкале — самом глубоком озере мира. Ей душно среди людей, в глазах рябит.

         Девушка пробегает рощу из боярышника и вязов, теряясь в их спасительной тени. Ее глаза вонзаются в каждую мелочь, пытаясь разглядеть даже узор на цветастой футболке вон той дамочки в шляпе, чинно прогуливавшейся вдоль ограды с мужчиной, у которого перебинтована правая рука. Ой, нет, левая. Что-то у нее плохо сегодня с координацией, еще хуже обычного, — мир кажется таким громадным и оттого... нереальным. Ненастоящим. Несуществующим. 

           — Рената? — обеспокоенно спрашивает медсестра на рецепшене и привстает. — Все в порядке?

           Девушка окидывает ее безумным взором, уже почти ничего не соображая. Ее кости рассыпаются в пепел, который после ветер разнесет в самые удаленные уголки Вселенной.

           — Да, — рявкает она и смерчем проносится мимо, в свою спасительную палату.

           Прикладывает голову к холодному, отрезвляющего стеклу. Касается бумажных обоев пальцами. Выводит на кафельном полу носком геометрические фигуры. Тишина — ее единственный друг. И она хочет оставаться с ней, как можно дольше. Желательно, с приправой вечности.

          Но внутрь врывается Даниил Данильевич, раскрасневшийся от бега, запыхавшийся от волнения.

           — Рената?

           Девушка прикрывает глаза. Она не в состоянии сейчас говорить. Особенно с тем, кому она доверяла и кто предал ее наивность.

           «А ты надеялась, что нужна ему. Как будто у него нет семьи. Ты не нужна даже собственным родителям. Они презирают твои шрамы», — хихикает внутренний циник.

          «Заткнись».

           — Рената? — терпеливо повторяет доктор.

           Ее вулкан наконец взрывается. Всюду мерещатся маскарадные, театральные маски. Жуткие маски. С пустыми глазницами, из алебастра и гипса,  из картона и фетра. Некоторые — ошитые пайетками, лентами и тесьмой. Другие — покрытые кружевом и шелком.

           — Не подходите! — выкрикивает она, вжавшись в стену, желая слиться с ней, стать ее частью, словно замурованная мумия.

           — Рената, я не понимаю...

          Девушка выкидывает руки вперед, защищаясь. Они, исцарапанные ветвями деревьев, дрожат.

           Ее глаза. Ее руки. Ее грудь. Ничего это по-настоящему ей не принадлежит. Она не приняла себя. Для Ренаты Виктория Демина была «ею» — другой, бывшей, умершей. Именно умершей. Вика не могла выжить после такой комы. Незаметно для всех произошел какой-то катаклизм, и в тело пересились новая душа.

            И все же стоило признать, что Вика осталась Викой. Хоть и приняла новое имя.

            — Рената, скажи мне что-нибудь, — просит Даниил Данильевич.

          — Вы мне лгали! Год! Целый год я провела в коме! Почему об этом все молчали? Как мне теперь с этим жить?

           — Рената, ты была не готова к такой новости. Я считал... — пытается вразумить ее мужчина.

            — Да плевать я хотела, что вы там считали! Вы мне жизнь сломали! — она старается остановиться, но никак не может. Ее несет по бурному течению горной реки, и она все не может уцепиться за какой-нибудь порог. Она совершает ужасную, паршивую, недостойную ее ошибку, но какое удовольствие приносит эта ошибка. — Вы и ваша чертова больница!

          На лице Даниила Данильевича проступает боль. Смесь досадливой грусти, отвергнутости, неловкости и сожаления выплескивается в изумленную маску, нелепо застывшую на его лице.

           Рената совсем так не считает, но обида гложет ее. Безразличие к чужим чувствам, беспомощность, возмущение, горестный гнев, негодование, злость, обреченность, страдание. Она стоит перед невидимой стеной и бьются в нее головой, пытаясь пробраться в мир, который ей недоступен. Ей никогда окончательно не вернуться сюда. Она уже перестала понимать людей, их мотивы, их пределы благородности.

            — Прости... — роняет доктор.

            — Да катитесь вы к черту со своими извинениями! — продолжает Рената, не смотря на усталость и внутренний протест. Она совсем не чудовище. — И с извинениями, и с приободрением, и с подарками, и с помощью! Мне ничего от вас не нужно!

          Боль на лице Даниила Данильевича проступает сильнее, окрашиваясь в ненасытный индиго. Нет, все-таки чудовище.

            У девушка наступает оцепение. Уронив руки, она чувствует, как ноги становятся ватными, и садится на краешек кровати. Не хочется думать, не хочется верить. Не хочется дышать. Все потеряло смысл, задохнувшись пыльцой лжи.

            Она смотрит на доктора и ничего не говорит. Даже не моргает. Внутри нее собираются войска пустоты, а еще глубже наступает пятая стадия. Принятие. Придется заново научиться жить со всем, что у нее есть: амнезией, комой, шрамами, ложью, отвращением. В конце концов, у нее впереди еще столько лет.

            Уронив руки еще ниже и ссутулив плечи, Рената опускает голову и подбирает под себя ноги. Одежда пахнет теперь неприятной улицей. Ксюша. Ограда. Лес. Правда. Зажмурившись, она плюхается спиной о матрас и цепляется в подушку.

            — Рената, — в голосе Даниила Данильевича звучит паника.

            — Я хочу спать, — шепчет девушка и проваливается в недры своего сознания.

            Когда она снова открывает глаза, ее спина и шея затекли. На прикроватной тумбочке стоит стакан с остывшим, безвкусным какао. Заботливо накрытый кем-то шерстянной клетчатый плед скатился на пол, обнажив ногу Ренаты, покрывшуюся гигантскими мурашками.

            Она поворачивает голову к настижь открытому окну. За ним чернеет беззвездная ночь, порталом выходящая в бездонную Вселенную. На улице, как и утром, льет сильный дождь, бушует яростный ветер, от которого девушка и замерзла. Укутавшись в плед, она садится на подоконник и с наслаждением втягивает запах свежести и сырой земли. Она надеялась, нет, была уверена, что это хоть что-то заставит ее вспомнить, но как и всегда, натыкается на стену из непробиваемоего мрамора.

             Кожа на лице шелушится от пролитых за столькое время слез. Жгучий стыд никотином прожигает сердце Ренаты. Она вспоминает огорченное, расстроенное, словно раненное лицо Даниила Данильевича и содрогается, покраснев в смущении.

            Свежескошенная трава. Горячий шоколад. Кориандр. Одежда после стирки. Старые книги. Газеты, едва вышедшие из типографии. Шашлычный дым. Дрожжевое пиво. Хозяйственное мыло. Плесень. Канцелярская краска. Девушка пытается вспомнить, как они пахнут, лелея надежду, что по ним совьет лестницу и доберется до основных воспоминаний.

            Но стыд продолжает терзать Ренату. Она не должна себя так вести, не должна себя разочаровывать. Единственный выход все исправить — поговорить. Слова многое разрушают, но они же и восстанавливают, залечивают, зашивают. Воскрешают. Они рождают «прости» и утопают в перине прощения.

            Зайдя в душевую, она подставляет руки под тонкую струю ледяной воды. Двенадцать месяцев. Пятьдесят четыре недели. Триста шестьдесят пять дней. Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов. Пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут. Тридцать один миллион пятьсот тридцать шесть тысяч секунд.

           Она пытается хоть что-то вспомнить из этих трилионов, октилионов и децилионов секунд, но неизменно, словно в замкнутом цикле, возвращается к своему пробуждению. Боль от соприкосновения с воздухом. Вздох, полный агонии. Шероховатость в руках. Громкие звуки. Яркий свет. Сундук вопросов. Снова боль от соприкосновения с воздухом.

           Ни на минуту раньше, ни подсказкой больше. Целый год. А она даже не знает, тепло ей было или холодно? Светло или темно? Страшно или безмятежно? Почему не запомнились даже последние моменты «старой» жизни? Неужели это и вправду было шоком? Отчего? Суицидники не испытывают шока. Одно разочарование и смирение. Наверное. Ведь Рената не была самоубийцей.

            Цыц, говорит себе Рената, а в голове продолжает звучать рой мыслей. Цыц. «Обычно в ее случаях либо не просыпаются, либо становятся отсталыми». «Никто уже не надеялся увидеть тебя здоровой и невредимой». «У них не было выхода. Пришлось продолжать жизнь без тебя». В ее случаях либо не просыпаются, либо становятся отсталыми. Не просыпаются, не просыпаются, не просыпаются... Целый год. Цыц.

            Брызги летят в лицо осколками. С губ рвется этиловый крик, ртуть разъедает кожу. Хочется крикнуть в небо: за что? За какие чудовищные грехи? Неужели существуют преступления, достойные ТАКОЙ кары? Девушка чувствует себя заряженной медузой.

            Скользнув в желто-розовые резиновые сланцы, она выходит в темный коридор. Жизнь дремлет, звуки прячутся в коконах и кладовках. Светит одинокая лампочка на ресепшне, за которым спит изнеможденная медсестра. Очки съехали в сторону, пряди упали на вкочивший жирный прыщ. Рената крадется на память и ощупь, во тьме, к кабинету Даниила Данильевича, — знает, сегодня его смена. Наверняка смотрит футбол, заедая копченой треской, или решает кроссворды. Возможно, судоку. Он не раз давал их и девушке.

            Услышав за приоткрытой дверью звуки телевизора, она понимает, что не ошиблась. Замирает в метре и чешет кончик носа. Грусть. Смущение. Удручение. Надежда. Возмущение. Беспокойство. Обида. Растерянность. Снова смущение. Долька второго удручения. Поборов кампот эмоций, Рената робко стучит в дверь и толкает ее бедром.

           — Можно?

            — Рената? — мужчина сонно трет красные глаза. — Ты почему не спишь?

            Девушка по привычке подносит пальцы ко рту и, словно провинившийся ребенек, опускает взгляд. Ей не нравится, что она живет одним днем. Так, как будто завтра не существует. Будто здесь и сейчас — единственное, что имеет значение. Ей не нравится, что она не задумывается о том, что тот разговор с Даниилом Данильевичем мог стать прощальным. А ведь он последний, кому она хотела бы причинить боль, потому что кроме него с Ольгой у нее больше никого нет. Она больше никому не может доверять. Родителям хотела бы, но не может. Инстинкты оказались сильнее нее.

            — Не могу уснуть, — отвечает Рената, подойдя ближе. — Слышали, совы ухают?

           — Если у тебя бессоница, я пропишу новое снотворное. Возможно, к предыдущему у тебя выработался иммунитет, — доктор снова трет глаза.

           — Дело не в этом, — глаза девушки наполняются слезами.

            Неужели так сложно бывает извиниться? Признаться одним словом в чувствах? Ведь «прости» — раскаяние, а его людям порой так не хватает.

             — Даниил Данильевич, я не хотела на вас кричать... — лепечет она.

             — Рената, — мягко перебивает Даниил Данильевич, — не бери в голову. Нет, серьезно, — хмурится он, видя, что та порывается возразить. — Скорее всего, ты сейчас этого не понимаешь, но этот период самый тяжелый в твоей жизни. Ты ощущаешь себя на несколько лет, а посторонние спрашивают тебя, как со взрослой.

          Глаза мужчины разрезают ее  и она впервые понимает их цвет. Темно-золотой, янтарный. А волосы цвета дуба, перетекающие в кофейный, и нос, как у настоящего аристократа, с небольшой горбинкой.

           — Извините меня, — четко произносит в оглушающей тишине Рената. При этом она совсем не чувствует себя на несколько лет. — Я неправильно поступила. Нужно было успокоиться, во всем разобраться и лишь потом делать выводы.

         Странное расслабление веером распускается на душе девушки, зацветают в ней подснежники и мать-и-мачехи. Даниил Данильевич с отеческим ликованием улыбается.

            — Вот, — взбудораженно говорит он. — Запомни эту мысль навсегда. Замри, прислушайся к своему сердцу, послушай, что оно говорит. Если велит бороться — борись до последнего.

            Рената переплетает пальцы «домиком» и, вздохнув, приседает на подлокотник кожаного кресла. Совет ей кажется верным, жизненным, искреннем, но с какой стороны к нему подступиться, она понятия не имеет. Слушать свое сердце. Но оно молчит и уже давно. Как же его разбудить?

             — Клянусь, я приложу все усилия для этого и больше не подведу вас, — девушка смаргивает слезы.

           — Чушь, подведешь и не раз! Но эти ошибки многому тебя научат.

           — Я не хочу вас огорчать.

            — Чудо ты мое! — фыркает Даниил Данильевич и, притянув девушку к себе, гладит по волосам. — Ох, Рената, ты и представить себе не можешь, какие бутоны цветут внутри тебя. И с каждым днем они все сильнее и сильнее распускаются.

            — А я думала, внутри меня одни змеи, — всхлипывает девушка, уткнувшись в медицинскую рубашку мужчины. — Толстые, длинные и скользкие змеи. Противные, с жуткой окраской и глазками-бусинками. Гадюки, кобры, питоны, анаконды.

            — Не говори глупостей, до анаконды тебе еще далеко, — смется доктор и прижимает девушку к себе еще крепче, желая уберечь ее от невзгод мира. — Но нет, внутри тебя одни речные лотосы — ненюфары. Помнишь их?

           Ненюфары.

            — Да, — улыбается Рената. — Мне кажется, я плавала среди них.

            — Тебе не кажется. Ничто в этой жизни не бывает просто так. Все к чему-то ведет, к какой-то морали, ключу, разгадке. Ты обязательно решишь свой ребус.

           «Мне бы его уверенность, но мои силы просыпаются будто сквозь сито. Жаль, что я так быстро сдаюсь. Жаль».

            — Быть может, мне теперь тебя звать ненюфаром?

            — Почему? Вам не нравится мое имя? — удивляется Рената.

            — Да нет же, оно красивое, просто у многих есть прозвища, — прозвище. Слово знакомым осадком оседает на небах. — По-моему, ненюфар донельзя подходит к тебе.

            — Ладно, — она пожимает плечами.

            — А еще у меня для тебя есть подарок, — Даниил Данильевич поднимает лицо девушки и обхваватывает ладонями щеки. Когда он касается шрамов, по Ренате пробегает неловкая судорога. — Завтра в десять часов хорешенько промой лицо и переоденься в голубую сорочку.

            — Зачем? — она встревоженно отстраняется.

            — Сюрприз, — расплывается в широкой ухмылке мужчина. — Но тебе понравится.