Глава 12

На часах было четырнадцать часов и сорок три минуты, когда Рената пришла в себя от наркоза.
 
           Прошло тридцать девять секунд прежде, чем она смогла понять, что лежит на кровати. Все вокруг плыло, тускнело, мутнело, резчало, переливалось лоском и колебалось со стопроцентной амплитудой. Девушке казалось, что под ней качается шаткий, кое-как полусбитый-полусклеенный плот, попавший в плен океанских волн.

           Прошло еще сто пятнадцать секунд, и Рената наконец смогла пошевелить руками, безвольно лежавшими вдоль тела. Оперевшись на них, она села и услышала, как сердце аккордионом грохочет в груди. По всему телу растекалась свинцовая слабость, в ушах слегка затрещало. Ноздри защекотал умопомрачительный аромат, потекли слюнки. Всему виной была стоявшая на прикроватной тумбочке тарелка с голубыми усиками про краям. В ней, испуская душистый пар, блестел ярко-красный, цвета поздней осени, масляной борщ.

            Девушка его помнила. Борщ. Картофель, мясо, капустка, свекла, приправка. Базилик, перец, имбирь, лавровый лист, барбарис, розмарин. Она только не помнила, где и с кем, но знала, что ела и не один раз. Этот борщ пах еще чем-то кислым, но приятным. Чернослив. Рената с удивлением и сомнением покосилась на темно-индиговую сладкую ягоду, но голод пересилил. Рядом с заботливо поставленной салфетницей нашлась и столовая ложка, мерцающая тусклым серебром. Донышко тарелки обожгло кожу на ладонях, когда девушка взяла борщ в свои руки.

             Даниил Данильевич не обманул и не прогадал, сюрприз понравился его подопечной. Не просто понравился — вызвал гром эмоций, необузданный восторг, детскую признательность, чистое, словно вода в роднике, счастье. Ренате вкололи препараты от слюнотечения и остановки сердца, ввели дозу успокоительного и на каталке отвезли в операционную. Премедикация, так это называлось. Но новое слово никак не отозвалось в ее сознании. По дороге девушка боялась, что ее сердце не выдержит и разорвется на трилионы кровавых брызг. Менялись декорации: коридоры, лифт, менялись потолки и лампы декораций, а тихий ужас все глодал ее, как червь.

            Ей пообещали вернуть лицо. Ей пообещали даровать возможность вновь и вновь смотреть на себя в зеркало. Ей пообещали дать шанс избавиться от самоотвращения. Так успокаивала себя Рената в операционной, глядя за отвесное окно, где на крыше дрались за корочку пшеничного хлеба два серо-голубо-белых голубя. Прошло четыреста тридцать три секунды, пока хирурги вне зоны ее видимости звенели и шуршали медицинскими инструментами.

           — Не волнуйся, — сказали ей и запустили через капельницу вводный наркоз, раз за разом отключая ее чувствительность. — Когда ты проснешься, все уже будет в порядке.

            Рената изо все сил сражалась с подступившей сонливостью, выпучивала глаза, корчилась, дергала пальцами и повторяла по сто раз про себя новое слово. Премедикация. Премедикация. Премедикация. Но сон все же одолел ее. А потом она летела между угасающими звездами, разноцветными созвездими, метеоритными обстрелами и смехотворно крохотными планетами. Угольно-черное, местами будто прозрачное, бесконечное небо служило ей гигантской подушкой, батутом, ради которого любый ребенок продал бы душу дьяволу.

           Когда ты проснешься, все уже будет в порядке. Когда ты проснешься, все уже будет в порядке. Когда ты проснешься, все уже будет в порядке.

             Борщ в тарелке исчез как по волшебству, и Рената слизывала последнюю каплю с ложки, а пустота внутри неё все не таяла. Сперва девушка приняла ее за остаточное явление общего наркоза, но не помогла даже прохладная вода в граненом стакане на тумбочке. Она осторожно коснулась своего лица, и ощутила под подушечками пальцев шероховатые полоски. Бинты. Он покрывал все лицо, от подбородка и до лба, касался даже затылка, и завязывался на тугой узел сзади на шее. Внутри по-прежнему не рождалось никаких эмоций.

         Была оставлены лишь тонкие прорези для глаз. Рената уже хотела отправиться, во чтобы то не стало найти зеркало, как дверь в ее палату открылась и внутрь зашел Даниил Данильевич. Наконец столь желанные, жизненно необходимые чувства полились в нее. Тревога. Сочувствие. Любовь. Забота. Нерешительность. Надежда. И хотя она не понимала, почему испытывала именно эти эмоции, но ощущала неимоверное расслабление и радость. Прострацию.

           — Я тебе гостинцев принес, — помахал в воздухе цветным шуршащим пакетом доктор. — Наконец-то можно. Тут и заварные пирожные, и овсяное печенье, и сладкие яблоки. И даже «Красный Октябрь» и «Маска» — конфеты моего детства. И молодости. Эх!

           Ренату пронзила ностальгия, однако она была уверена, что не помнит ни Красного Октября, ни «Маски». Девушка задумчиво потерла веки — единственную доступную полоску кожи на лице. Что за чертовщина с ней творится?

            — Спасибо, — пробормотала Рената и ощутила, как напряженно натянулись скуловые мыщцы.

            — Не говори, не говори, — поспешил заверить ее тот, положив пакет на край кровати. — Твои рубцы убрали лазерной шлифовкой. Но так как их было очень много, а сами шрамы имели толстую кожицу, то кожа лица очень сильно истощилась. Пришлось подводить дополнительные растительные жиры. Но ты не волнуйся, — он слабо улыбнулся. — Витаминчики мы уже вкололи, через несколько дней все пройдет.

           Страх. Паника. Забота. Маниакальная тревога. Истерика. Неистовство. Фобия. Каждая эмоция пронзает ее как говорящий факел, впивается в кожу раскаленной докрасна кочергой. Рената складывается вдвое и яростно выпучивает глаза, не в силах даже закашляться. Даниил Данильевич в тревоге склоняется над ней, и чувства усиливаются втрое. Хочется кричать.

            Девушка пытается убедить себя, что не боится, не дрожжит, не истерит и не переживает. Для этого совершенно нет источников, говорит она самой себе. Старается отдышаться. Пытается взять гормоны под свой контроль, не дать инстинктам овладеть ею.

            По мере того, как сердце ее все больше успокаивается, неизвестные эмоции лишь усиливаются. Рената выпрямляется, готовая позвать на помощь, но неожиданно буря сменяется штилем. Она недоуменно глядит себе перед носом и ощущает, как чешится под бинтом. Даниил Данильевич касается ее плеча.

            — Порядок?.. — девушка кивает. — Наверное, все еще последствия наркоза. Организм ведь не успел окрепнуть после комы, — она вновь кивает. — Поспи лучше.
          
            Рената мысленно с ним соглашается. С ней действительно что-то неладное. Как говорится, утра вечера мудренее. Быть может, и вправду наркоз. А может, потому что забыла утром принять успокоительное. А возможно, Даниил Данильевич вчера, — фактически, сегодня — был прав, и ей нужно выписать более сильное снотворное. От этих мыслей голова превращается в качан капусты и кажется, будто его пожирает овца.

           — Если что-то понадобится, я сегодня снова дежурю, — напоминает мужчина, окинув свою подопечную последним обеспокоенным взором.

            Рената смотрит на него, пытаясь заверить, что с ней ничего страшного. Но сомневается и отводит взгляд. Под бинтом начинает чесаться сильнее. Доктор все никак не решается уйти и нависает над девушкой утесом, пока в палату не забегает дежурная медсестра. Ее шапочка скатилась на бок.

            — Даниил Данильевич, там такое! — она взбудораженно тычет пальцем в коридор. — Привезли пацаненка! Весь обгорел! Боимся, не выживет!

            — Так это не ко мне, — разводит руками тот. — Обратитесь к заведующему. Это Сан Саныч руководит у нас экстренными операциями.

           Ренату оболакивает пузырь раздражения, изнуренности, жалости и волнения. Она удивленно глядит себе на пальцы ног: большой ниже второго. Смотрит на следы от кровавых мозолей, шрамы от швов и ссадины. Внутри зарождается нехорошее предчувствие. Гипотеза. Предположение. Догадка. Тревога. Версия. Убеждение. Аксиома.

           Это не ее эмоции.

           — Но Сан Саныч оперирует другого! Его сын попал под автомобиль! Не может же он его бросить и схватиться за чужого! Войдите в положение, у вас же уже есть опыт!

          Рената задыхается от ужаса, сострадания, досады, возмущения и гнева. Мрачная шемезитка сжимает ее ребра, темный хиджаб сталкивается с плечами, траурный тюрбан обвивает, словно уж, затылок. Девушку знобит.

           — Опыт вхождения в положения других? — горько, но уже милостливо и снисходительно хмыкает Даниил Данильевич. — Разумеется. Ладно... Везите своего пацаненка в седьмой блок, а я пойду пока подготовлюсь.

          Стыд. Грусть. Гордыня. Самопожертвование. Сосредоточенность. Рената мечется от слова к слову, точно не знает, что ей испытывать. В то же время ликование, благодарность и расслабление противоречиями раздирают ее душу, будто ветер — вереск.

           — Я отойду, — говорит ей мужчина, — но сразу же после операции зайду тебя проверить. Поспи.

           Девушка невозмутимо и непринужденно кивает, усмиряя бдительность Даниила Данильевича. Но едва дверь за ним закрывается, она опустошенно падает на пол. Хрипло дышит, глаза выскакивают из орбит. Внутри скручивается узел, сотканный из пустоты. Никаких эмоций.

           Рената облизывает потрескавшиеся губы и перекатывается на бок. Ее колени дрожат, левый глаз нервно дергается. Девушке кажется, словно ее голову вынесли, начисто промыли с химическим очистителем, а после обратно вставили. Чужеродное ощущение. Неприятное. Живот сводит, как во время отравления. На затворках горла появляется кислый привкус рвоты.

          Она вытягивается в лице и бежит в туалетную кабинку. Подняв крышку, почти полностью свешивается в проем унитаза и вдыхает мятный антисептик. Тошнота понемногу уходит, но Ренату так и не покидает озноб. Медленно поднявшись, она садится на унитаз, широко разводит колени для равновесия и ставит на них локти. Сооруженная пирапида качается из стороны в сторону, будто маятник Ньютона.

            Девушка чувствует, как резинка от трусов впивается между ног. Кожу на лице саднит. Она яросто чешит запястья и дергает пальцами на ногах. Сжимает и разжимает мышцы на ногах, точно это поможет справится с неопознанным объектом. Немытая голова чешется, но ее нельзя мыть, чтобы случайно не попасть под бинт. Иначе проберется грязь, соринка, инфекция и начнет гнить, объяснил Даниил Данильевич. Он обещал скоро вернуться. Он поможет.

         Машинально начав плести косичку из нескольких прядей, Рената строит параллепипеды и тетраэдры своих размышлений. Она всегда в своей новой жизни старалась во всем разобраться, докопаться до сути, до истины, до самого зернышка, разложить все по полочкам. Найти логичное объяснение. Наверное, девушка была просто анатомически так сложена. Так было и с поисками ее имени, и со знакомством с родителями, и с решением бросить Игоря, и с принятием, осознанием и перевариванием годовой комы.
   
           Но сейчас это правило не действует. Унитаз скрипит под ней, виски наливаются медью. В душевой кабинке оглушительно падает капля. Рената вздрагивает как от гранаты, обнимает себя руками. Она пытается отыскать новые аспекты, перспективы, проекции и стороны произошедшего, но терпит фиаско. Нетерпение испытывает ее, точно средневековая дыба.

           Наконец девушка решает оставить раздумия на завтра, на потом, когда она сможет ясно, трезво и здраво рассуждать, когда очередная паническая атака не будет держать ее в своем цоколе. Пока проще считать, что это последствия наркоза. Поправив резинку на трусах, она выбирается в комнату. Хочет выпить успокоительного, но баночка зияет пустотой. Заведомо отвратительное чувство гложет ее.

           Продолжая до красноты чесать кожу на запястье, Рената падает на кровать и прожигает взглядом потолок. От такого огня в зрачках должна посыпаться штукатурка, но все остается недвижимым, непоколебимым, словно глыбы Стоухенджа. Или фигуры на острове Пасхи. Девушка продолжает считать.

          Проходит один час, три минуты и пятьдесят девять с половиной секунд, когда дверь в палату открывается.

            — Демина, к тебе родители, — говорит санитарка.
    
           Рената претворяется спящей. Встреча с ними может сейчас оказаться заваленным экзаменом, зачетом, который она провалит. Испытание, к которому не готова. Она просто не выдержит повторного омерзения Светланы, ее грустных реплик и слез. Не выдержит и подтруниваний Гориславыча, его неловкого приободрения и всезнающих, но на самом деле, высокомерных и самодовольных улыбок. Не сейчас. Только не в этих бинтах, будто древнеегипетская мумия.

         Девушка ничего не отвечает, и тогда санитарка, подойдя к ней, начинает сильно трясти ее. Рената изо всех сил жмурится, посылая телепатические сигналы отстать от нее. Наконец над ухом раздается вздох, удаляются отточенные шаги, и за дверью слышится:

            — Пациентка спит.

          Рената с облегчением переводит дух и в следующее мгновение, к своему удивлению, проваливается в глубокий сон.

          Перед глазами в беспорядочном хаосе мелькают черно-белые и пепельно-серые картинки, словно потрепанная фотопленка, но ей удавается остановиться только на голубой дверце матиза, за которой виднеется вечернее небо, практически индиговое, с проблесками кобальта. Люди в белых халатах подхватывают е и перекладывают на носилки. В отдалении слышится вой сирены.

         — Давление в порядке, пульс девяносто при норме семьдесят, — говорит какой-то незнакомый женский голос. – Да она, похоже, в рубашке родилась.

        Носилки вдруг начинают трястись, — наверное, ее уже подняли в воздух. Из губ вырываются стоны, потому что при каждом качке в голове снайперской винтовкой выстреливает свинцовая боль. При новом качке она проваливается в спасительное забытье и открывает глаза только...