В начале прекрасного века. I эпилог Изящной Анны

Послесловие автора

Я, конечно, пообещала моей дорогой Икке впредь никогда ничего не писать – но мне так хотелось, чтобы после меня осталась хоть какая-то память о событиях, описанных на страницах этой повести: несмотря на мои скромные пятьдесят, здоровье мое слабеет день ото дня, и я боюсь, что не доживу до следующего лета. Но я тому даже рада, поскольку Чарльз покинул меня несколько лет назад – я до сих пор оплакиваю своего любимого сына, которому не исполнилось и двадцати двух, – и он не подарил мне счастье быть бабушкой, а потому ничто более не удерживает меня на этой земле. Я не вышла замуж, полностью посвятив себя Чарльзу, но и в моем безграничном одиночестве нашелся человек, отравивший все мое существование, что, собственно, и подорвало мое крепкое здоровье, но о прелестном создании, гордо носившем звание «невестка», я расскажу чуть позже.

Бьерн и вправду изменился до неузнаваемости, и, доживи Оскар до того дня, когда его брат, наконец, перестал избегать нас с Икке, то никогда бы не поверил, что это тот самый Бьерн, который пьяный сутками валялся в канаве, не заботясь ни о ком, кроме себя. Бьерну удалось нажить небольшое состояние, которое он потратил исключительно на своих малышей. Сейчас Грета и Ганс, разумеется, достаточно взрослые, и, несмотря на то, что близнецы, каждый пошел своей дорогой: Грета удачно вышла замуж, отбив какого-то немецкого принца у безутешной австрийки и уехала с ним, но потом ей наскучила придворная жизнь, и она, безжалостно бросив мужа, отправилась в кругосветное путешествие. Она объехала чуть ли не все известные мне страны, и на момент моего рассказа она должна быть где-то на Таити – это, если не ошибаюсь, Французская Полинезия. Бьерн смеялся, получая очередное письмо, длинное и довольно оптимистичное, в котором Грета сообщала о своем новом приключении: «…несет меня хлипкий плот по Тихому океану, и все бы ничего, если бы не взявшийся ниоткуда корабль с гигантским черным флагом! Обычно в таких случаях я ныряю в воду и, задерживая дыхание, пережидаю под бамбуковым настилом, но когда подыхаешь от жажды, любой контрабандист станет твоим лучшим другом – нужно только договориться, а я за словом в карман не лезу…» – и отец не сомневался, что его боевая дочь не пропадет в жизни.

А вот Ганс вернулся в деревню – Лунд позвал его «княжить» вместо себя, если можно так выразиться; мальчик безумно скучал по родным краям и не выносил городскую жизнь, а потому с радостью отправился туда. Он живет замкнуто в своем маленьком мире и пишет нам в крайнем случае, когда ему не с кем посоветоваться, а дело не терпит промедления. Мы знаем из его слов лишь то, что «деревня процветает под его руководством, и у него все хорошо». Из-за своей занятости он навещает нас только по особо важным событиям и никогда не предлагает погостить у него летом. Бьерн смирился с тем, что «потерял» близнецов, хотя, по сути, то была его вина, что он вовремя не занялся воспитанием детей, которые, как оказалось, скоро перестали нуждаться в нем. Зато он обрел поддержку в лице Икке, и уже спустя какое-то время мы праздновали их свадьбу! Для меня это было потрясением, но моя подруга не видела ничего необычного в том, что брат ее погибшего мужа сделал ей предложение. И вот как она мне это объяснила: «Этти, ты как всегда не замечаешь очевидного! Вспомни, как выглядел старый Бьерн и как – новый. Неужели ты не обратила внимание на знакомые черты лица, в которые когда-то влюбилась и ты? Бьерн, по-настоящему трезвый, – это точная копия Оскара, но гораздо лучше (вот откуда такая редкость – дети-близнецы; признаться, я втайне завидовала Бьерну – у меня-то один-единственный Чарльз!). Он бросил пить, сумел обратить свои недостатки в достоинства, и то доброе, что он заливал алкоголем, теперь есть сам Бьерн – и когда мы, наконец, встретились, я поняла, почему стала Петерссон и почему не хочу носить никакую другую фамилию. Несмотря на нашу враждебность – даже не помню, из-за какой девушки, чье имя начинается на букву «Э», мы разругались давным-давно, – мы всегда чувствовали, что, не сложись таким образом жизнь, мы были бы вместе».

Честно, я была безумно счастлива за них, и Грета тоже; один Ганс продолжал дуться на весь мир за то, что его в детстве разлучили с родной деревней, больше его ничто не волновало. Грета, посылая отцу письма, непременно добавляет: «Поцелуй от меня самую красивую жену на свете и мою любимую маму». Я не спрашивала, помнят ли дети Карин, но…  Мне было бы обидно, если бы я умерла, и мои дети называли новую пришелицу «мамой», даже если бы это был близкий семье человек. Но я стараюсь не вмешиваться в чужие дела, поскольку сама погрязла в своих семейных разборках.

Хоть Икке и не может иметь детей, Бьерн тому и рад; он говорит, что второй раз не выдержал бы криков по ночам, пеленок-распашонок и прочих радостей детского присутствия в доме. Я его не осуждаю. Главное, им хорошо вдвоем, как того и хотела когда-то Икке, живя с Оскаром… И они не забывают обо мне: каждую субботу ровно в пять они приходят ко мне, и мы вместе проводим время, засиживаясь до поздней ночи. А в воскресенье они обязательно присылают за мной, и так все выходные пролетают словно мгновение… К сожалению, будни мои не приносят мне никакого удовольствия – и, в основном, виной тому моя собственная невестка, которая заслуживает отдельных пассажей.

Когда Чарльз вырос, он в силу своего юношеского максимализма делал все мне наперекор: выбрал университет не естественных наук, а гуманитарный, хотя в шахматах ему не было равных, как и в биологических исследованиях (видит Бог, Сперсен и тут оказался прав, когда окрестил племянника «натуралистом»!), и в химии. Но нет! Нужно проявить своенравие и заняться тем, к чему нет никаких способностей! «Языки, мама, – это намного интереснее, поскольку лингвистика – еще молодая наука, а твои шахматы – детская игра, сама играй в нее с тетей Икке: пожилым людям очень полезно разминать пальцы, кости-то хрупкие, возьмешь кастрюльку – хрясь! – и перелом!» И смеется, смеется, аж заливается… Вот нахал! Весь в меня. Ему дядюшка Сперсен пришелся бы по душе, не сомневаюсь.

Но университет – это, как оказалось, еще не самое страшное! В своих кругах Чарльз умудрился познакомиться с одной девицей… Не понимаю, откуда она взялась в нашем сонном городке – по ее внешности я сразу поняла, что она не местная – и что в принципе забыла здесь, но мой бестолковый сын что-то нашел в ней и после года знакомства (я негодовала, когда узнала, как долго она обвивала его своими змеиными конечностями!) решил привести ее в дом. Поначалу я не была настроена против – и усмехалась ведь над всякими предрассудками по поводу отношений свекрови и невестки! – однако стоило ей перешагнуть порог… Даже чета Петерссонов, которую я позвала в тот «особенный» день на ужин, чтобы поддержать мальчика и его пассию – наверняка, будущую жену – недоуменно переглядывалась весь вечер, а Икке, уходя, шепнула мне: «На твоем месте я бы поостереглась. Если Чарльз удумает жениться на ней, это будет катастрофа всей твоей жизни. Отнюдь не его: он как завороженный ничего не замечает, вряд ли кто-то сумеет вразумить его – а вот ты, родная, намучаешься с ней». И она оказалась права, впрочем, я предполагала то же самое, но на деле катастрофа обернулась настоящим адом.

Она вошла – вернее, грациозно вплыла, – кокетливо накручивая на палец локон своих темно-каштановых волос, и, спрятавшись за спиной моего бедного Чарльза, невинного агнца, обвела хищным взглядом отливавших золотом глаз наш особняк, улыбаясь каким-то своим порочным мыслям. Каким, я не догадывалась. Сын, краснея, запинаясь, хотел было представить ее, но она, прервав его, вышла вперед и, протянув мне ручку с бесчисленными серебряными кольцами на каждом пальце, представилась, как мне померещилось, с жестокой ухмылкой – несмотря на то, что выглядела она нежным и добрым ангелом, сошедшим с небес, дабы изъявить нам свою божественную волю:

– Я – Анн-Луиз де Фьори. Но вы можете звать меня Изящной Анной.

Икке вдумчиво осматривала ее с ног до головы, пытаясь определить, занималась ли девушка с таким именем чем-то незаконным по ночам и сколько брала за свои услуги. Я встревожилась не на шутку, когда она что-то тихо сказала Бьерну – тот кивнул, – и оба проигнорировали застывший в моих глазах вопрос, полагая, что поступают правильно, скрывая от меня свои подозрения.

Весь вечер Анна неприлично ластилась к Чарльзу, никого не стесняясь, и иногда выдавала такие подробности их личной жизни, что я готова была сгореть со стыда, а Петерссоны виновато опускали глаза в тарелку – они явно чувствовали себя неловко. Чарльз вел себя скованно и ни разу не притронулся к еде, недоумевая, почему его ненаглядная так отвратительно себя вела – и постоянно дергал ее за руку под столом, пытаясь тем самым пресечь ее неподобающее поведение. Я же уныло ковыряла вилкой по тарелке (стараясь не поцарапать бесценный фарфор), пока Анна без умолку тараторила: неужели я была настолько плохой матерью, что моему сыну понравилась не какая-нибудь скромная, воспитанная девушка по соседству (наш район был доступен исключительно богатым семьям – даже захудалая комнатушка стоила на порядок выше, чем в бедняцких кварталах), а эта ведьма? Или сказывалась нехватка отцовского внимания и строгости? В любом случае, как я выяснила позже, Чарльза выгнали из университета, и все то время, что он обманывал меня, ссылаясь на перегруженные занятиями дни, он проводил в обществе этой особы! Еще и ночью сбегал из дома, чтобы совсем не расставаться с ней! Вот уж сюрприз, какой не ожидаешь от своего единственного ребенка.

Анна вела разговоры вовсе не о том, о чем положено беседовать в высшем свете, к коему принадлежали мы, а на темы табуированные, которые всячески осуждались кем бы то ни было; но ей все нипочем. Она считала их нормальными, видя угрозу в самих людях, запрещавших обсуждать естественное, хотя по мне, она переходила все границы, и я каждый раз ее останавливала. Анна только смеялась, а однажды она чуть не довела меня до приступа, когда со свойственной ей наглостью она, закинув ногу на ногу, положила их прямо на чистую фарфоровую тарелку, одной из ценнейших реликвий, издавна принадлежавших нашему роду! Я думала, ее зацепит тот факт, что мы – не абы кто, а уважаемые люди города, и она осознает, как нужно обращаться к нам, и потому ради сына, его достоинства, вытащила на свет божий этот сервиз, которым мы сами пользовались лишь по особым случаям. Но напрасно: мы не являлись для такого чудовища, как Анна, авторитетом. Для нее вообще не существовало никого авторитетней ее самой! Чарльз, нахмурившись, предотвратил мою попытку отругать барышню за ненадлежащее поведение, набросившись на меня с неведомой мне прежде агрессией и угрожая навсегда покинуть родной дом! Мы едва ли не поссорились, нас кое-как успокоили Петерссоны, а Анна, молча наблюдая за нашей склокой, злобно улыбалась своей сатанинской улыбкой, специально подстроив так, чтобы развести меня с Чарльзом, бесповоротно привороженным этой гадиной! Я была безутешна. Я потеряла моего мальчика!

Той ночью я рыдала без устали, ненавидя себя, укоряя и беспрестанно виня в произошедшем. Лучше бы я отправила его в деревню, к Гансу, копаться в грязной сырой земле, чем позволила бы ему прожить бессмысленную жизнь куклы под опекой такого мощного кукловода как Анна! Меня мучил вопрос: почему она? Разве я мало вложила в этого эгоиста, мало дала ему?.. Но теперь я была для него пустым звуком, а не тем, что раньше он любовно называл «мамочка»… Анна заменила ему весь мир: кроме нее он не замечал никого и ничего, а где найти кого-то, кто бы внушил ему, что это не любящая девушка, а порождение ада? Что она высосет из него все соки? Что она сожрет его и напоследок скажет, что ей этого недостаточно?

Икке и Бьерн ушли рано, сославшись на важные дела, хотя глаза моей дорогой подруги выдали мне правду; она долгими месяцами поддерживала меня, понимая, что не в силах помочь мне, но не отступала. А потом… потом Чарльз женился на чертовке, и я из реальной жизни попала в Чистилище, даже не помышляя о смерти.

Поначалу Анна еще как-то соблюдала приличия и не командовала в открытую моим сыном, но прошло время, она освоилась, прислуга стала бояться ее, и, в конце концов, мы остались втроем в огромном доме, превратившемся из уютного гнездышка в настоящий притон; Анна того и добивалась. Она, вдобавок ко всем прочим своим злодеяниям, запретила Икке приближаться ко мне, дабы окончательно деморализовать меня. И в этом она преуспевала. В округе о нас заговорили не как о честной, порядочной семье, а как о приспешниках дьявола, развратниках, которых следует истребить; многие даже ходили жаловаться властям, чтобы они предприняли какие-то меры. Но когда к дому приближались служители закона, Анна, вальяжно подбоченившись у порога в ожидании гостей, протяжно свистела, и из дома пулей вылетали злющие бультерьеры и ротвейлеры – Анна ласково называла их «крошками», а меня собаки приводили в неописуемый ужас, потому как они норовили наброситься на меня и укусить каждый раз, когда я спускалась в «ее» гостиную, где животные обычно спали. Они с громким лаем кидались на мужчин, и тем не оставалось ничего, кроме как бежать. Я молила Бога, чтобы они уже пристрелили этих адских тварей и чтобы Анна, поджав хвост, удрала как крыса из моего особняка. Но нет. Не имели право стрелять – это все-таки частная территория, и нужной бумаги для задержания Анны у них не было, как и доказательств, что мы содержим бордель – одни слухи и наговоры.

Однажды чуть не прогремел скандал на весь город, когда мимо прогуливались отец с сыном, наши соседи, почтенные люди, громко обсуждавшие, какие мы грешники, и пальцем тыкали в наш дом; на беду, Анна услышала их слова; она выбежала точно ошпаренная с длинными садовыми ножницами и заорала: «Если еще раз ты или твой ублюдок заговорит о моей семье, я ему…» К сожалению, меня до сих пор заливает краска смущения при воспоминании о том, ЧТО она собиралась сделать. Иначе я бы выразилась так: Анна сделала бы из мальчика… девочку. Вполне в ее духе. И если бы не мое вмешательство – тысячи искренних извинений и кое-какая сумма, – они бы подали на нас в суд за потенциальное членовредительство. Как назло на нас в это время глядела толпа зевак, осмеявшая нас пуще прежнего. Над нами потешался весь город, и пересказы о нашей жизни докатились аж до деревни Ганса (он из деликатности ни разу не упоминал об этом в своих немногочисленных письмах). После того случая я перестала выходить из дома, а Анна заправляла всем и вся.

Нет более смысла вдаваться в подробности моей семейной жизни и тратить на них время: по моему мнению, этих маленьких – да, и это действительно были не очень крупные инциденты – вполне достаточно, чтобы представить себе мою жизнь после женитьбы Чарльза. Вкратце добавлю, что моего сына словно подменили: он, прежде отличавшийся крепким здоровьем, начинал потихоньку угасать. Еда была как будто отравлена для него, как и вода, и воздух, которым он дышал, находясь рядом с женой. Это страшно видеть, как твой сын, твоя кровь и плоть, умирает, причем неизвестно от чего; а этой мегере хоть бы что! Она радовалась, когда я плакала, поскольку Чарльзу становилось хуже, и я больше не могла выносить ее – я перешла в открытое наступление: обвиняла ее в дурном влиянии на сына, требовала убраться к дьяволу за сколько угодно денег, только бы она не мучила меня и его! Но Анна лишь цокала своим змеиным языком, качала головой и, пожимая руки, шипела, что дальше будет веселей. «Скоро ты останешься одна-одинешенька, и никто тебя не защитит», – нежно проговаривала она, не в силах сдержать счастливую улыбку. 

…Чарльза не стало спустя каких-то девять месяцев. Его добила лихорадка – ее подхватила и я, но вскоре чудесным образом излечилась, – а эту дрянь ни одна хворь не брала! Я подумывала сходить за священником, чтобы он изгнал бесовщину из невестки (уверена, она наводила на нас порчу!), однако почти у самой церкви Анна остановила меня и, приставив нож к горлу, убедила меня вернуться. Всю дорогу исчадие тыкало им мою спину, и она была вся в крови, когда я добралась до зеркала. С тех пор я не предпринимала попыток как-либо исправить сложившуюся ситуацию и просто подчинилась тому образу жизни, который вела Анна.

Утро я проводила в тишине и покое: Анна отсыпалась и не вставала раньше двенадцати; тогда я уступала ей первый этаж и запиралась у себя в комнате, где несколько часов кряду молилась за душу Чарльза, за себя, за нашу обитель, ставшую прибежищем демонов, а затем снова спускалась – Анна уходила ровно в пять и возвращалась к восьми. Она поднималась к себе, и я позволяла ей вытворять все, что взбредет в ее дурную голову.

По сути, мы с ней толком и не пересекались – иной раз за целую неделю могли не обмолвиться и словечком, – но она меня тревожила: если раньше Анна провоцировала любого смеха ради, устраивала скандалы на пустом месте, лишь бы вывести человека из душевного равновесия для услады своей черной души, то теперь она закрылась от мира в своей комнате, предаваясь там своим порочным мыслишкам в одиночестве. Больше всего меня страшило предчувствие, что Анна неспроста тянет с исполнением своих жутких планов относительно меня – я была уверена, что она к чему-то готовилась, – хотя ничто не указывало на то. Жизнь шла своим чередом, но я словно существовала вне ее: я медленно превращалась в параноика, просыпаясь по ночам в холодном поту, убежденная, что невестка прячется в темноте со своими дрянными собаками и острым ножом. В действительности же никого не было, несмотря на мои навязчивые мысли, что Анна не такая дура, чтобы просто укрыться в шкафу или под кроватью – она по-всякому изворотится, лишь бы сжить меня со свету. Я представляла, как она сжимается в струнку во избежание попадания на нее света, стоило мне обойти с лампой все покрытые мраком углы, или как она выжидает до последнего, приклеившись снизу к каркасу кровати своей змеиной клейкой шкурой, пока я не усну. А затем она или выпотрошит меня как подушку (что было, однако, не самой жуткой моей фантазией) – и стены будут сплошь в кровавых пятнах, – или забавы ради пырнет ножом между ребер, когда будет прятаться под моей кроватью; радостно хохоча, она будет упиваться моей кровью, которая зальет ее нечеловеческое лицо…

Конец первой части