Феодосийский дневник

На Марс!

До планеты Марс 250 дней лету. Обратно почему-то 240.
Нам до Марса 15 минут хода. Сегодня под дождем, правда.
Яичница тут готовится мгновенно – известное дело, поверхность планеты раскалена. Сегодня нам приносят пиццу.
Буфетчица с глазами глубоководной рыбы:
- Почему вы такая красивая? Праздник какой? – и, не без удовольствия, мягко-покровительственно: - прическу дождь испортил…
Марсиане нескоро, по-субботнему беседуют, опрокидывают сто грамм, захрустывая солеными огурцами.
А мы греемся и едим пиццу.
Где-то далеко, на Земле, идет дождь..



Яблоко для Карата

Карат – это лайка. Живет он у Федота. А Федот живет в Коктебеле.
После Нового года, ближе к весне – но до мая(!) Карат начинает есть яблоки..
Хрустит ими, и капельки сока горят на шерстинках – в столбе солнечного света.
Всегда прихватываем с собой ЯБЛОКО ДЛЯ КАРАТА.
Начиная с мая и все лето, и всю осень Карат яблок не ест. Мы кидаем ему краснокожую мякоть – а он не ест. Только нюхает деликатно, мол, спасибо, но..
Начиная с мая, все лето и всю осень у Федота есть отдыхающие – есть деньги. И он кормит Карата, как собакам полагается – сырым мясом, мозговыми косточками. А после Нового года деньги заканчиваются. До весны далеко.
Федот грустит.
А Карат не грустит – он ест яблоки.


Штрих к Федоту

Федот ждет.
Сидит дома, никуда не выходит.
- А чего ждешь, Федот? До весны долго.
- Денег жду. Перевода. Из Киева.
Федот отщелкивает краткими ответами. На эту тему говорить вообще не хочет. Вдруг сорвется?
- А за что деньги-то?
- Просто.
- Просто?
- Да, просто.. Как хорошему человеку, на..
Продолжать бессмысленно. Молчим.
Федот похож на тюленя. Только у него не клыки, а усы.
- Федот! А что-то я у тебя Васю давно не вижу.
Федот оживает. Эта тема, явно, приятнее, чем денежная. Во всяком случае, безопаснее, уже..
- Да он ласты склеил, на..
Опять как-то неловко вышло. Само выражение меня смешит. Но радоваться нечему.
- Мы яблоко для Карата привезли! – чувствую, пора козыря выдавать.
- Я Карата только что мясом покормил. Завтра на охоту пойдет, на..
- На.. кого?
- На зайца, на..
Опять мимо кассы.

В конце 80-х лучший «кореш» Федота уехал в Америку.
Федот скучал.
Было дело, поехал в Краснодар. Добирался 12 часов, только чтобы сказать по международной несколько слов:
- Приезжай! У нас хорошо!
Море уже теплое!..

Сегодня мы приехали в Коктебель, чтобы увидеть Федота.
Хорошо, еще дома застали.
- Федот, ну мы пойдем?!.
- Давайте, ребятки, давайте! – торопит,- Сегодня мне некогда. Сегодня занят, на..
В другой раз. Сегодня я жду…



Село Земляничное, улица Клубничная,

(дом 5) – такой адрес нам дал чабан, которого мы в своем весеннем фильме снимали. Пообещал барана в нашу честь зарезать, на шашлык. И теплейшую шкуру этого же барана подарить.
И вот стало нам холодно, да и как-то голодно, и отправились мы в Земляничное. На Клубничную. Водители охотно подбрасывали нас «до поворота», разглядывая вместе с нами дорожные шири – нет ли двухсотголовой отары на пастбище и чабана на лошади.
С гор, через леса, сквозь поля и прямо на трассу тек вязкий туман. Мы не встретили ни отары, ни чабана.
На руинах центрального магазина села Земляничное сидели - старинного вида птицами - местные татары. Глядели на нас, как на неведомых пришлецов, которые сказки рассказывают.
А что если и впрямь живет на неведомой улице Клубничной чудо-чабан и есть у него пышная отара в 200 голов?
На гребне далекой горы тускнела пожухлая овца. Совсем одна.
…Сквозь запотевшие окна пролетного «Форда» черные лозы виноградников казались карандашными набросками в книге, помещенными – для сохранности – за тончайшие пергаменты.
Может, нам стоило лишь коснуться озябшими пальцами хрустящего тумана этих листов? Но мы не сделали этого. И все осталось за…


Рыбстан «Волна революции», или Море, рыба и упал


Рыбаки уходят в море – сети проверять – около пяти утра. А уже в восемь их надо «встречать». Толпа встречающих подтягивается к пирсу к половине восьмого.
Сегодня под предводительством доктора. Самого настоящего доктора в белом халате, зеленых врачебных штанах, с бейджиком на отвороте халата и стетоскопом на шее.
Доктор на дощатом пирсе широко жестикулирует, как будто описывает историю болезни моря.
Феллини?
бАйда швартуется.
- Доктор, целлофан давай!
Ему надо первому отвалить барабули – пациенты ждут, из больницы ненадолго слинял, а вдруг операция?..
Нескольким мужичкам тоже сразу перепадает. Длинный Гена (резиновые сапоги до бедра, красная рубашка, завязанная на пупе, кепка с жестким козырьком – все в серебряной чешуе) орудует большим сачком привычно и ловко как столовой ложкой.
Женщины, крикливые и суетливые как чайки стремительно выдергивают пакеты, как раньше бы сказали, «из-за корсажа».
Но Иван Ильич (главный) – он сидит на борту бАйды в клетчатых семейных трусах под слоем чешуи – уже шортах - и командует, кому и сколько давать, - резко их пресекает, а уж его слушаются.
- Ну все, все, не мешайте людям работать. Устроили тут базар. Вообще ничего не получите. Всем ждать. Не мешайте людям работать.
Одна из женщин-чаек нетвердо стоит на причале (внутренний шторм), обращаясь к «главному»:
- А я еще, между прочим, и любовницей еще могу быть, Ваня…
Главный: - Ах, Зина, Зина! Какая уж тут любовь.. У меня все: море, рыба и упал… море, рыба и упал… каждый день.. нет, еще, море, рыба и футбол. И все, и упал…

Длинный Гена продолжает орудовать сачком, нагружает рыбой пластмассовые дырчатые ящики, а другой (про него мой Гена сказал: «Мне вот этот нравится, на итальянца похож, кореш папы Карло, как его звали?» Я: Джузеппе? – « Вот, вот…»). Так вот этот Джузеппе – в своем резиновом костюме он где-то очень далеко, почти не видим и даже не понятно, кто управляет резиновыми рукавами, которые подхватывают тяжеленные дырчатые ящики, полощут их в море и пересыпают в мешки. Один, другой, третий – без передыха.

«Негодную» рыбу Главный бросает в море. Чайки – настоящие, белокрылые, с красными пятнышками на желтых клювах – крича, подхватывают рыбу на лету.
У Главного начинает «пищать мобилка», как он говорит. Это «рыбные короли» осведомляются.
Главный говорит с ними не навытяжку, а так же просто, как и с рыбаками из своей бригады:
- Сегодня много. Да, можете приезжать. Давайте…
Мешки с рыбой грузят на железные подводы и увозят в холодильники. Длинный Гена, Джузеппе удаляются.

Главному лет 60. У него коричневая кожа (топленое молоко).
Начинает припекать. И он нахлобучивает на голову какой-то полотняный «бурдюк», по-моему, это клетчатая рубаха, сложенная в бесформенный блин.

Волна качает бАйду. И качает Главного, сидящего на бортике бАйды.
- Ну все, чистить бАйду, чтоб начисто.
И предприимчивые мальчишки, которые вялят барабульку, а потом продают ее на рынке, так долго ждавшие своего часа, прыгают в шхуну и набивают плотно-плотно свои «целлофаны».


Между делом

Между уходами в море рыбаки чинят и сушат сети, пьют спирт (если удастся приторговать «налево»). Кстати, стоит нашему любимому «капитану» слегка промочить горло, как голос его (хриплый, скрипучий) становится мягким и даже нежным.
Тем временем их судно «полощется» в море.
Баркас или шаланда у рыбаков – не понятно.
Кто-то говорит, что ее «нарастили» из простой лодки (?)
Мне нравится называть эту посудину шхуной.
Нос шхуны решительно вздернут и напоминает собою ската.
К шхуне веревкой привязана бАйда. Как шхуна тянет за собой бАйду – мне напоминает это, как ребенок везет за собой на веревочке какую-нибудь игрушку: машинку, собачку..
На шхуне, как и полагается, есть рубка. И дверь в нее всегда раскрыта. Качается на волнах шхуна, раскачивается, то растворяясь, то притворяясь, дверь.
На гвоздиках висят рыбацкие «рабочие» ковбойки, промасленные, жесткие от морской воды, чешуйчатые. Цвет клеток стерло время.
А на подоконнике рубки стоит кофейная чашка. Странно: не грубая, «морская» алюминиевая кружка, но тонкого фарфора кофейная чашка.
В кино, при всей безвременности этой картины: качается на волнах шхуна, пустая, без «экипажа», раскрывается дверь в рубку, висят «вековые» рубахи, но эта кофейная чашка непременно бы дымилась. Во всяком случае, я бы, конечно, так сделала, не боясь, что дымились уже одинокие чашки у Тарковского, скажем. Возможно, и я бы сделала так…



Представь

Стоял один из тех золотых, мягкого света дней, какие бывают только осенью. Теплое голубое небо. Я пригласила Даню на прогулку. Но он ответил, что хочет поиграть дома. Что он представляет себе, что за окном льет дождь – настоящий ливень, на улицу не выйти.
Я ничего не ответила, ведь я и сама иногда, лежа на диване, представляю себе, что еду куда-то в поезде. А заходя в ванну – не всегда включаю свет, а дверь закрываю плотно. Получается полная темнота, и я представляю себе, что лечу в Космосе.
Недавно, с приходом осени, мы купили Дане отличные кроссовки с зелеными огнями, они ему по размеру. Но Даня жалуется, что в подъеме узковаты. И Даня говорит: «Мам, если ты так хочешь, чтобы я носил эти кроссовки, представь себе, что я их ношу!..». И мне опять нечем крыть.  Ведь частенько, в спешке перед отходом из дома, если меня о чем-то просят, я запросто могу ответить: «Представь, что меня здесь уже нет».


Перевёртыш, или Эпоха опрокинутого смысла

- Ты за кого голосовала?
- Да мне ваще фиолетово за кого.
- А, вот, вишь, ты и куртку одела фиолетовую, лыжную.
  - … Ну… За Россию, конечно, за кого же еще?!..
Обрывок разговора. Платановая аллея, Феодосия, март 2014.


Старушечки парили над землей, плыла монастырская стена.
- Ополченцы.
- Террористы. Сепаратисты.
Утренняя шестичасовая развеска белья схлестнула соседок. Битва на прищепках. В это утро я упала в реальность как на бетон. Террористы, сепаратисты, они же ополченцы пробили спасительный бронежилет сна.
Амбивалентность – вот он, на мой взгляд, ключ к настроениям нашего общества в целом. И если Эйген Блейер, введший термин в научный обиход, считал амбивалентность основным признаком шизофрении, то я склонна с ним согласиться. По отношению к современному социуму, во всяком случае.  Об одном и том же мы говорим «белое» и «черное», «да» и «нет». Истина ускользает, ее просто нет. Истина – у Бога. У нас – игра смыслов.
…
Один из моих феодосийских друзей разводит пчел. Мед очень вкусный. Густой, тяжелый, уже засахарился. Сейчас поспел виноград. Друг давит сок и делает вино. Мы встретились. Руки у Стаса сине-черные – от въевшегося сока. Поехали в Коктебель, за «бутылями» - двадцатилитровыми ёмкостями для вина.
Забрали бутыли, подарили хозяевам мед и пошли по прямой дороге – вышли к самому Кара-Дагу.
И вот стоим мы у подножия, и ветер такой сильный и теплой, и склоны уже покрыты багровыми пятнами скумпии, в воздухе – полынь, море и осень. Мы стоим на полынном лугу. Я закрываю глаза. Во мне звучит вечность.
- Что там, с Донбассом есть связи, что слышно?
Сначала я не понимаю вопрос. Потом понимаю, но не хочу отвечать.
Потому что мне сложно быстро вот так сходу сформулировать, что вечность Кара-Дага – во мне, и Донбасс – наверное, он тоже во мне, в какой-то части меня. И что ответственность за эту войну, за все зло мира – отчасти – на мне… Это выражение тёмной части меня. Но сейчас .. сейчас я чувствую только свет… я – свет, покой и пронзительный ветер осени. Как объяснить?..
Мы уезжаем. Вдоль дорог – еще неубранные виноградники, в зеркальце – горы, их легкие очертания, затянутые дымкой.
Как ни странно, очень многие вопросы этого мира мне объясняет вопрос (!) нашего Дани:
- Мама, а у нас внутри тоже Космос?

За мёдом

Отправилась к знакомым медовикам (пасечниками я их не называю, т.к. пасечник – другой знакомый, а эти – именно медовики). Муж разводит пчёл, жена ему помогает и продает мёд на фео-рынке.
Чуть на гору, улица Шмидта, узкий проулок, улица Верхняя и вниз по тропинке.
- У вас баночка есть с собой?
- Нет, с собой нет.
- А, ну сейчас, сейчас я принесу. Вы в дом проходите.
 (во дворе лает без продыху лохматый пёс).
Муж сидит на кухне:
- Проходите!
Классический – по виду – военный в отставке: тонкие губы, коротко остриженные редкие волосы, седой пух, глаза спрятаны под навесом надбровных дуг. Он сидит за убраным столом, покрытым клеёнкой. Чисто вытертая клеёнка еще блестит. Единственное, что стоит на столе – блюдечко с парой разрезанных вдоль солёных огурцов.
Разговор вертится, конечно, вокруг мёда.
«Кто сахаром прикармливает (я - никогда)». Какой мёд «с кристаллом» бывает, какой – без.
- Я пчёлами года с 82-го занимаюсь. Это уже вся моя жизнь. Не могу… Весны жду. Когда они начнут вылетать. Вот – пройдёмте! Я вам покажу.
Встаём из-за стола.  Он проводит меня через галерею очень чисто вымытых и просторных (вещей почти нет) комнат. Спальня. Окна выходят во двор.
- Вот!
(на подоконнике большой, вроде, называется полевой, бинокль)
- Здесь у меня наблюдательный пункт. Только вижу полетела – я за бинокль хватаюсь.
За окном многочисленные, тщательно выкрашенные пчелиные домики – все как на ладони.
Из прихожей доносится шебуршанье и присказки хозяйки:
- Щас, щас… Я вам вместо крышки пакетиком завяжу…
Мы возвращаемся (мой взгляд мимоходом фиксирует прислоненное в углу спальни ружьё. Это выглядит так же естественно, как если бы там стоял веник).
Я благодарю за мёд и откланиваюсь.
- Вы только по этой грязи вверх уже не идите. Спускайтесь на Восточную!..
Улица Восточная, дом 3. Адрес  я помню. Здесь живут питерские д’Артаньян с Леной. Но окна не светятся. И дыма из трубы не видно. Иду дальше.



Н Е В Ы Р А З И М О Е
/ документальное, повседневное /

Фонарщик

По утрам стала плавать. Из дома выхожу рано. На площадке еще горит включенная на ночь лампочка. И над подъездом. Мне нравится их выключать. Чувствую себя фонарщиком из сказок Андерсена – из детства. Представляю себе приставную лестницу, карабкаюсь, - «Изюм!». Надо говорить «Изюм»», чтобы затушить горящее пламя.
Для меня особая удача, когда горит еще и большой, матового стекла, фонарь в арке между нашим и соседним домами.
Моя работа выполнена, а день только начинается.
Про «Изюм» говорила мама, и Андерсена читала мне она. Симпатия к фонарщикам и прочим сказочным существам у меня, конечно, тоже от нее.
Поэтому каждое утро – в ощущении, движении, улыбке – м а м а.

***
А город просыпается. Моя хорошая знакомая говорит, что все даже самые непохожие города просыпаются абсолютно одинаково.
Продавщицы из круглосуточного углового «Под часами» стоят на крылечке с таксистами, пьют кофе из картонных стаканчиков. На аллее под платанами и акациями портовики после ночной никак не расходятся  - политика, последние события. Обрывки фраз.
Дворники метут асфальт, поделенный на невидимые квадраты. Наверное, такой вид дворничьего транспорта скоро уйдет, поэтому его стоит описать: на остов детской коляски ставят старую детскую ванну. В такой тележке возят мусор и самодельные метлы. За дворниками с тележками всегда плетутся бездомные собаки.
Просыпаются сторожа летних аттракционов, а некоторые еще спят -  прямо на лавочках, укутавшись в плед.
Неспешно расставляют миски, толкутся запрещенные и опальные шаурмисты. Долговязый парень прикатывает кофейную тележку.
Из-под прилавков съестных палаток, из коконов-пледов появляются помятые продавщицы, иногда в паре с продавцами, видимо, сменщиками.

А моя дорога уходит чуть в сторону, чтобы обнять любимый дуб. Или просто коснуться теплой шершавости его коры.
Дуб оказался у подножия ночного клуба, куда ведут бесчисленные ступени.  Видимо, в целях красоты и света его кору прошили металлическим степлером и закрепили по стволу сверху вниз ленты ночных огней.
…
Моя дорога вновь выходит на ребристый асфальт, приближает к морю.
 Вообще-то писать я хочу совсем не так. Невыразимое. Светопись. Вязь образов, снов, воспоминаний.
***
Иду по Земской, мимо пятиэтажек. Солнечный свет обволакивает прохожих. Они начинают светиться изнутри. Листва полупрозрачна. Видны кровотоки-прожилки. Из распахнутого окна доносится запах жареного (запеченного?) мяса. И вдруг я понимаю, что этот запах – мой самый любимый на свете. Это при том, что много лет я мясо не ем. Почему именно этот запах? Откуда?
Москва. Мне вспоминается весна, скорее всего, 85-го года. Мы переехали из однокомнатной квартиры на Щелковской - в центр, на Чистые Пруды. В огромное, с мансардой жилище. Жилище еще не запружено вещами, там много потайных дверей, чулан, огромные стенные шкафы-комнаты, лестница на мансарду. Окна распахнуты – зеленый двор.
Мама делает отбивные, запекает в духовке. Я помогаю.
И только сейчас, идя по Земской, понимаю, то было временем д о смерти, когда еще все живы (даже дядя Доня, 90-летний, жив). В моей жизни он умер первым. И эта смерть, как факт, принесла страх конечности, понимание, что в жизни есть конец. Но та весна была временем незнания главной тайны, а потому абсолютно счастливой.
Наш Даня говорит, что не хочет «подрастать», не хочет взрослеть. Сам, своей четырехлетней логикой он дошел до того, что когда он повзрослеет, вырастет, станет большим, тогда мы – его родители – непременно состаримся и умрем. И он готов оставаться маленьким, лишь бы мы никогда не умирали.

Мо-ре

как вдох-выдох. Соленый и летний, и пряный

Начав ежедневные купания утром и вечером, я беру свой день как бы в жесткие квадратные скобки. Жизнь перестала течь мимо меня.
На море, видимо, есть свой утренний клуб. В основном, старая гвардия.
Какие-то «пловчихи», зайдя по грудь в воду, обсуждают рецепты, детей и внуков, новости.
К этому клубу я не примыкаю, как и многие из тех, кто приходит, проплывает свою версту и уходит.
Но мое внимание привлекает одна старушечка. Маленькая, хрупкая, но при этом величественная. Прямая спина. Ходит с палкой, которую можно назвать только тростью. Причем служит трость не столько для опоры, сколько для завершенности образа.
Из непременных атрибутов: шляпка, помада, бусы. Приемлемый утром спортивный костюм всегда сменяется на платье после полудня.
«А моих уже никого нет!», - обронила она как-то клубным старушкам. Её сначала не поняли, подумали про семью, но мне сразу было ясно: не осталось никого из её клуба.
«Поэт». Впервые увидела его на перроне феодосийского вокзала. Кстати, сейчас, после отмены почти всех поездов, вокзал стал удивительно спокойным местом. Так вот, он сидел на лавочке, на тихом перроне, в тени колоннады и читал альманах «День поэзии», выпуск 82-го года. Приятная бирюзовая обложка, дизайн что надо.  Теперь каждое утро встречаю «поэта» на набережной. На одной и той же лавочке, в одной и той же беседке – летний кабинет.  Раскрыты книги, что-то пишет (или переписывает?) на клетчатые листочки.
Я тоже люблю писать на клетчатых страницах. Клетчатый лист – моя крепость. Клетки – камни.

Базар!
летний, утренний, феодосийский

Иду на рынок не только за фруктами, овощами и молоком, но и за образами. «Потолкаться на рынке».
Продавец пряностей – восточный человек – больше похож в моем представлении на философа, нежели на продавца. Хотя, возможно, продавцы пряностей и должны выглядеть именно так. Вкус жизни.
Всегда задумчив, невозмутим. До того, как перейти на пластмассовые  круглые коробочки-шайбы, он сворачивал – ловко и неспешно – фунтики из бумаги. И составлял смеси. Золотая куркума, багряная паприка. Звезды бадьяна, палочки корицы, шершавый мускатный орех. Потом плотно сворачивал свертки и подписывал их простым карандашом.
Вот отставник военный. Ныне фермер. Крупный мужчина в непомерно маленькой панамке. Панамочник. У него лучшие помидоры «Черный принц», перец, кабачки, много видов салата.
Общаясь на рынке с хозяйками, он усвоил необходимый лексикон. Собственно, ко всем словам надо прибавлять известные суффиксы: капусточка, огурчики, кабачечки.  Но… прошлое говорит о себе. Помимо уменьшительных суффиксов, всюду следует прибавка «на…». Получается интересная смесь, языковой компот: «Берите, хозяечка, клубничка, она как земляничка, на…» или: «В этом салатике очень много витамина С.. ё..!.. витаминчика D, на…».
- Девочка! Девочка! Тебе базилик нужен? – окликает меня полная татарка.
- Не морочьте голову, этот базилик беру я, - отзывается дама, уже «берущая» у татарки помидоры.
- Ну просто эта девочка всегда берет у меня базилик…
А потом я слышу радостное «Лёлик!» - и над рядами машет рукой Людмила.
- Лёлик! Тебе огурцы нужны? Грунтовые. А в следующий раз груздей привезти?..
У Люды я нашла один вкус из детства. Как-то раз осенью привез дедушка нам из деревни в Москву соленых лисичек. Это было что-то. Лисички хранились в эмалированой кастрюле под камнем-гнетом. Я поднимала гнет и подтаскивала лисички. И вот привезла как-то Люда местные крымские грибы – однобочки, но во вкусу совершеннейшие те среднерусские лисички. Секрет в травах.
- Вот, Лёлик, тебе хрен на засолку, так бери,– Люда кладет  на мешок с огурцами два сочных зеленых листа. Они узкие и длинные как лодки.

Главное

Если меня спросят: «а что было в твоей жизни главное?», то я отвечу:
Главное было, когда спускалась по Караимской, к мечети, и потом, вдоль Морсада.
И был сентябрь. И такой мягкий рассеянный свет, который только в сентябре, и надо срочно брать ФЭД и снимать. Но я шла одна, сама, просто. И был опустевший после лета город, и школьники уже промчались по домам. И была вязкая тишина. И облетал цвет акации в столбах света – солнечной пыли – и было звонкое синее небо и редкие машины.
Справа от себя чувствую невидимое за забором порта море, а слева – невидимые за домами гребни Кара-Дага. Не вижу, но чувствую их. И моментально, в секунду, всё – спокойное движение моря Кара-Даг, тишина города, мягкий сентябрьский свет – все сошлось в одной точке. На пересечении улиц Греческая и Красноармейская я была точкой на плоскости, в которой внезапно и навсегда сошлось всё.
Сейчас только лето, и нет того света, той тишины. Но есть это чувство, в которое можно входить, как в свой д о м.

***
Странное чувство. Вечером ездили с Даней за город, на Золотой пляж. Купались, бегали по песку. Встретили знакомое семейство из Фео. Они на машине, подкинули нас до города. Высадили возле своего подъезда (угол Галерейной и Советской).  Тихий, теплый вечер. Мы шли с Даней дворами пятиэтажек. Они оказались такими зелеными, с плодовыми деревьями, цветниками. А хоженый нами «центр»  - тут же, на параллельных улицах.
И закатное суфлейное небо, полное ласточек, их веселья, игры. И молоточками простучало в сознании: как не хочется умирать!..  А когда-то было так: как хочется жить! И это совсем другое.
Это чувство легкости после моря, тихий городской вечер, зеленые дворы центра, провинциальные дворы, размеренные, сборы фруктов под окнами на компот, за окнами – чья-то жизнь. И вот, нахлынуло же!..