Паганус...

               
                -  лицом к лицу с фагоцитом -
               
       Зачем я сюда ехал?
       Сюда, на грань с Илюмжинией.
       Где сайгаки и буддизм. Где иной сверхстранен изм. Где под нежное курлы в небе стаятся орлы. А под клёкот с их высот суслик в ужасе живёт.
       Где вечный  ветер. И солнце, как раскалённый глаз грозного Бога. И травы-травы-травы. Зелёные кудри этих узкоглазых широт.  Где, наконец,  по таинственным  приманыческим балкам весёлые апрели полыхают  кроваво-алыми эфемерами. Чтобы однажды и вдруг исчезнуть,  юности  дивной подобно.
      Люблю я степь!
      Именно за волчью залповость её бытия.
      Только ведь было. И вдруг раз  –   всё исчезло: ни наград, ни контузий. Ни даже благодарности Творца за праведно прожитую жизнь. Лишь белые кости отроют через тысячу лет досужие черви памяти людской -  очконосные археологи…
      Так зачем я всё-таки ехал?
      На вазовском пикапчике с проржавевшим от честной старости дном: запросто можно тормозить ногой. Но со скоростью сто двадцать километров в час, однако :  движок был новый и пикапчик почти летел над степной дорогой. Напоминая,- по крайней мере мне, жутко начитанному, -  фартового ремарковского «Карла», который на любой трассе  всех  крутых-набушмаченных на одном месте  видал и только так кидал. 
     Ба: я ехал к турецкой колдунье!
     Вот уж суета-то человеческая. Бедный участковый птерадевт ещё лишь в дверь стучится, а мы ему уже не верим: камлание нам, видишь ли, подавай. Сакральность всякую. Ныне опять, как при Перуне, популярную.
    Меж тем всё нормально. В смысле – ожидаемо для переходной эпохи. Когда даже болезни не вписываются в убогий сортамент тяжелоповоротливого Минздрава. Поелику шустрые больные как бы бегут впереди медицинского прогресса.
    Хрен знает, как ту болезнь называть: вроде всё по теме, вроде бы ты этот строй, - хоть падай, хоть стой, -  даже ждал, поскольку тот обрыдл,  а жить - совершенно не хочется.
    В самом деле: как эта болезнь называется ?
    Да и болезнь ли она? Или российский наш пофигизм, на по... изме настоенный?
    Короче, упросили-меня-умолили  узнать, что почём в краю полынном. И есть ли там, где боги уже совсем другие,  - не по слухам, а впрямь, - в хуторе, далеком от Диканьки, колдунья турко-месхетинской (именно так) национальности. И можно ли к ней явиться с хворым человечком. Не понятно, подчеркиваю,  чем хворающим. Участковый бессилен. Имеется в виду врач.  Или, - неужто?-, достаточно  показа лишь фотографию болезного.
    Это же какая силища в той ворожее рода ненашего!
    И в какой, наконец,  час приехать к ней можно, к целительнице той юго-восточной.
    И  за столько уе она на вас снизойдёт.
    Вот это мы дали себе прикурить, самая читающая Пикуля страна!
    От гордого воинствующего атеизма - прямо в капища. Да ещё в чужие.
    С двадцатого века - в восьмой, наверно.
    Дай, Бог, памяти нам и сил, чадам Твоим, душой захворавшим...
    Меж тем был июльский полдень, когда я уже почти выскочил за пределы отчего района  и готов был начать отматывать истинно буддистские километры. Если, разумеется, того потребует местоположение хутора Имярек с  камлающей турчанкой Фатимой. Которая, по слухам коленопреклоненным, поднимает хворый народ чуть ли не из гробов.
     За пределы какого района,  вяло интересуетесь, я выехал?
     На провокационные вопросы не отвечаю.
     Тема у меня сегодня столь деликатная, что я, может, даже имя изменю того, кого сейчас встречу и возьму в попутчики. Хотя имя, наверно, всё же оставлю. И вот почему.
     Во-первых,  мужиков на Руси с таким именем,- не надо ловить меня на слове: это я, автор, для  большей художественности сознательно вперёд забегаю,-  сотни тысяч,  а то и миллионы. Во-вторых, за долгие веки своя, я, фарисей начитанный, на буквах настоянный, заметил:  характер человека в большинстве случаев фантастически соответствует имени.
     Тем паче - произносимому  с каким-нибудь говорящим оттенком.
     Записывайте!
     Скажем, если Вовой тебя кличут, то лопух ты несусветный. Если Сергунь - весёлый ты парень, цены тебе ни в застолье, ни в постельке нет. Конфетка ты сладенькая.
     Тому же, кто пока стоит от меня  за проглядистые степные километры на автобусной остановке, широко расставив ноги, будет соответствовать имя Андрей. В котором, прошу любить и не жаловаться, подряд аж три согласных: НДР. Серьёзное сочетание!
     «Андрей, держи хрен бодрей» - это не народная мудрость: это так себе – ёрничество и скоморошество. У Андреев на Руси всегда всё бодро, всё  по теме.
     До встречи с человеком, который сейчас не больше спичечного коробка,  на попа поставленного, - версты этак две. Но мы стремительно приближаемся друг к другу...
     Степь аж звенит от зноя.
     Она раскалена как гигантская сковородка. На которой тысячелетия жарятся два главных континента планеты (остальные, которые мельтешат на обочинах глобуса, – так себе: сбоку припёку). Европа,  что робко высовывает свой любопытный носик где-то  за невидимым, но близким Манычем. И Азия, которая начинается  на другом берегу реки рубежной и, можно считать, не кончается нигде. Поскольку Китай, бесконечно далёкий, – это вообще  не понятно, что такое:  это уже совсем другая галактика.
    Да, Европа и Азия - вот твоя суть, Земля. Вот -  вечная твоя ойкумена!
Здесь родилось всё: злаки и незлаки, люди, звери, птицы. А потом разбрелось по глобусу...
    Жара.
    Какая, однако, жара: жарища непродыханная!
    У нежного северного человека, занесённого в наши широты, мозги плавятся. И нежный северный человек в ужасе вопрошает: «Ребята, как здесь вообще можно жить? Сюда же ссылать надо за тяжкие преступления! За изнасилование, например: тут такое даже в голову не придёт. И, сослав, можно без наручников отпускать –  все девицами останутся!»
    Не скажи, северный брат. Всесезонное это у нас пока дело.
    Ну, не насилие, конечно: с согласия.
    Кстати, именно здесь когда-то проклюнулись и успешно размножались арии.
    Именно-именно, Адольф, не знаю, как вас по отчеству.
    Надо же? Без всякого шовинизма выбрали себе местечко дуроломы древние!
    Лучшего, надо понимать, не нашли…
    Я высунул голову из пикапчика, чтобы хоть раскалённый, но ветерок. 
    Укогтившийся на столбе чёрный коршун  не повернул в сторону машины головы кочан и чувств никаких не изведал. Так и сидел с открытым нараспашку клювом,  хренов пернатый полковник. Ты-то чего, братан? Ты же больше местный даже, чем я! А я до своих шестидесяти никакой жары в упор не видел.
    Астматик, что ли? Лечись, пока цены на колёса не прыгнули.
    Автобусная остановка мчалась навстречу всё ещё со скоростью хорошо за сотню. Хотя я постепенно начал её снижать. Потому что знал:  людей в таких безымянных, в таких косоглазых  местах - надо брать. Даже если они вида лихого. Вроде моего будущего попутчика с мешком  очень странной конфигурации.  Как говорил Хемингуэй, заходя в клетку к волкам: «А что они со мной сделают? Самое плохое – покусают».
    Это верно. Если о волках.
    А если о людях –  что они сделают? Максимум убьют…
    Мужик гордо не голосовал. Но я останавливался.
    Мне уже хорошо был виден жутковатой образины придорожный автобусный павильон: с проваленной крышей, весь обосранный по периметру (разрешите догадаться по большому жизненному  опыту) и исписанный отвязанной  местной пацанвой.
    Кроме огромного количества всяких херов, всяких половых угроз (вот вам и «дышать нечем»», товарищи северяне),  там, на обшарпанной, изрезанной перочинными,- а может, и не только ими,-  ножиками стене, строго предупреждалось: «Россия – для русских!».
    Кореец сказал.
    Вот уж бред-то сивый:  вроде бы они ЕГО -  пальцем тронули! Те, для которых – Россия. Да они на него молились, на того певчего корейца. Он же их мессией был!
Их апостолом и их гуру... 
    Я остановился.
    Жестом показал: садитесь, мол, сэр.  Вам до Букенгемского дворца?
    Мощный мужик этакого околовоенного вида кивнул на багажник.
    Я откивнулся: открыто!
    Под тяжестью мешка и пассажира машина заметно присела.
    А так - всё по теме: сел, кивнул, куда-то вперёд махнул. Мол, всем туда, товарищ.
    Первые сотни метров проехали молча.
    Но, кажется, надо всё-таки говорить. Даже если мы странным образом понимаем друга друга по жестам.  И ещё потому,  что я  вдруг решил: у меня не должно быть никаких секретов от этого крутогрудого мужика лет сорока с небольшим, по прикиду, гаком. Который держал мешок, придавивший машину, как пушинку. И который, в чем я почему-то тоже не сомневался, не будет таить от меня никаких секретов.
    Бывают-бывают такие лица на дорогах Отечества! Встречаются на поворотах крутых.
    - Как зовут-величают?
    Это я, вестимо.
    Выдержав паузу, попутчик сказал, глуховато, но сочно:
    - Андрей.
    С учётом возраста и ситуации я назвал лишь своё отчество.
    Спросил:
     - Брат, так я еду, действительно,  в нужном тебе направлении?
     Пауза.
     Наконец, он вновь снизошёл:
     - Для меня  в этой степи все направления - нужные.
     - Вот так! – вырвалось у автора вашего.- Лишь бы «Россия – для русских»?
     Вновь молчание.  Похожее на испытание нервов . И вновь вполне - ожидаемый ответ:
     - Лишь бы - для них.
     Хорошо сидим, однако.
     Во степи во глухой.
     Засрались по уши: корейца за пророка  держим. А гордости -  выше крыши!   
     Огромные кулаки попутчика каменно лежали на коленях.
     Такими врагов Отечества бить.
     И  лицо было как по лекалу: что нос, что губы, что лоб с крупным, как бампер на хорошем джипе, подбородком. Надёжная конструкция  – не придерёшься.
     А светлорусых волос, чуть в завиток,  на крупной башке для любого мороза хватит. А вся голова прочно  сидит, как на пьедестале,  на бычьей шее. С глазами, правда,  некая недосказанность. Он, попутчик,  несколько раз мельком взглянул на меня, и в зависимости от вопроса они у него сменились с голубого на стальной, а со стального на свинцовый.
    Не замай, однако! 
    Интересно, что никто никому ничего об оплате даже не заикнулся. Не знаю уж какими буквами, но на моей роже испокон веку написано, что денег я не беру и что мне надо платить за подвоз откровенным разговором. Перерастающим  в душевное излияние. 
    - Андрей, - уточнил я,- еду к ворожее.  Или как там её: к Фатиме, короче. Тебе – пойдёт?
    Именно в этот миг глаза у него стали свинцовыми.
    И он сказал, помолчав особенно долго:
    - Пойдёт.
    Разговорчивый, блин!
    Ничего-ничего: у меня от по душам не отвертишься.
    А когда он ко мне повернулся, - кажется, собираясь что-то сказать по поводу турецкой колдуньи, - линялая,  но кипенно чистая рубаха его чуть распахнулась на широченной, колоколом вздыбленной  груди, поросшей золотистой восточнославянской шерстью,  – и я увидел  огромный, то ли медный,  то ли бронзовый,- ну не золотой же, поди, если, факт, килограммовый? –,  рунический крест.
    Впрочем, это я сейчас так говорю. Рунический, хренический.
    А тогда подумал однозначно: фашистский!
    Крест, который он, - по крайней мере здесь, у всех чертей на куличках,-  явно не прятал.





                II

     Моё  отношение к «фашистской свастике»,- а такие эмоции я скрывать обязанным себя не считаю,- вызвала совершенно неожиданную реакцию Андрея: он сперва улыбнулся, а  потом и вовсе рассмеялся. Словно вдруг снял с себя маску суровости.
     Глаза его из стальных стали синими.
     Строго сжатые губы расслабились и порозовели.
      - Ну-ну, водила! Если бы ты молча проглотил эту пилюлю, мне бы с тобой просто говорить было не о чем. А так - давай: нам ещё километров пятьдесят ехать и до твоей сраной ворожеи,- к русским старикам, к волхвам, надо с такими проблемами, брат, обращаться!-,  и до моего хуторка в бурьянах. На всякий случай без имени. Только, если можешь, останови тачку на три минуты против того вон лысого взлобка. Где чёрный курганник уже вторую тысячу лет сидит. Снизойдёшь?
      - Отлить, что ли,- даже не спросил, сказал я бездумно.
      - Ты даёшь, брат: кто ж на кургане священном отливает? Полдень: помолиться надо!
     Ни фига себя,- подумал я, останавливая своего шустрого «Карла»,- кому ж он собирается молиться, бугай этот, с гаком стокилограммовый? Среди бела дня, в жару лютую,  в совершенно дикой степи, одуряюще пахнущей полынью, чабрецом и тем, что мы по простоте своей называем васильками, у нас отродясь не растущими.
    Ладно. Давай – молись, человек странный.
    Лёгким шагом бывалого ходока Андрей взошёл на бугор и повернулся лицом к солнцу.
    Я опешил:  мой попутчик вычурный молился, отвешивая поклоны, свирепому Жёлтому Карлику! Который сжёг в этом году за суммарные грехи наши чуть не весь урожай.
    Я везу - идолопоклонника?
    Сподобился, однако, на путях своих земных ещё и такой встрече.
    О Русь! Нет конца причудам твоим...
    Да:  но кто - я сам,  человека неведомого везущий?
    Кто -  если по вере?
    Понятно, что номинально православный. Понятно, что недавно впопыхах крещёный.
    Но неужели я не могу честно хотя бы себе признаться, что  всё  это не по душе мне,- душа, увы,  промолчала,-  а как бы по крови или даже  согласно эпохе?
     По уму же я  - вообще никто.
     Мне не в силах перевалить, - пока или навсегда?-, через хребты тысяч книг, которые прочитал до крещения своего, оградившего меня, за что ему спасибо,  от одиночества во вдруг вставшем на дыбы, а потом и вовсе  в одночасье перевернувшемся мире.
     Да, я никому не говорю об этом.
     Но почему я должен врать  - ещё и себе, ещё - и ему?  Пусть совершенно случайному человеку, в котором, однако, сразу и безоговорочно признал  своего единокровника.
     О, это очень серьёзно!
     Это куда глубже, чем всё прочее, что может нас друг с другом роднить...
     Андрей вернулся.
     И мы с лёгкостью для меня небывалой заговорили уже без умолку.
     - Давай, раскрывай закрома,- сказал я.- Чего нам друг перед другом Мурку водить!
     - Ты - о кресте?
     - С крестом всё понятно. Я знаю, что ты ответишь: рунический. И всё такое. За Гитлера, мол,  не в ответе: это он, злодий,  Знак великий практикой своей лютой перед миром всем опозорил. Оставим крест! Но солнышко? Ты - что: не признаёшь веру отцов своих?
     - Я - не признаю?!    
     - Ну, не я же. Я на  астрономические объекты не молюсь.
     - А на что ты молишься: на коня троянского?
     - Почему -  на троянского?
     - Ну, на израильского.
     - Брат, ты - что? Может, всё же на  греческого?
     - Утешься, если утешает...  Для меня истинная вера наших с тобой отцов -  это и есть Солнышко. Которое и даруют, и карает за предательство. Мне его гнев всегда понятен...    
     В общем -  въехали мы.
     Прямо в капища!
     Не Фатимы: в свои въехали.
     И единокровник мой Андрей, мешок придержащий, пытается меня туда втащить.
     Я встал на дыбы.
     Я, крестившийся на шестом десятке, с яростью, - аки лев рыкающий!-,  стал защищать то, к чему до мига сего относился нейтрально. Как к чему-то меня не касающемуся.
     Оцените!
     - То есть ты, брат мой по крови, с добровольным крещением в днепровской купели не согласен. Я, неисправимый нейтрал по жизни, правильно тебя понял или что-то путаю?
     - Ты всё путаешь,- спокойно, без всякого раздражения на меня, недоумка,  но как о глубоко продуманном и даже выстраданном, сказал Андрей, и свастика на его широкой груди,- да-да: крест рунический, - строго сверкнула в лучах полуденного Солнца.- Не было никакого добровольного крещения, как вы шумно гутарите.
     - А что же было? Просвети нас, темных.
     Прошу обратить внимание: меня всю жизнь кто-то учит. То я Маркса не дочитал. То - Евангелие. Теперь вообще не понятно что. Но - не дочитал, факт.
      - А было,- сказал Андрей как о всесторонне обдуманном, как даже о выстраданном,   -  насильственное отлучения народа от веры отцов. Именно - насильственное...
      Вот так!
      Кого же везу я по степи глухой: невежду или фанатика новой формации?
      Заядлый спорщик, в таких диспутах я, однако, ещё не участвовал.
      Хватит ли сил моих хилых?
      Но мне вдруг  представилось дивно,  будто  я один в  этом диком поле воин. И  мыслью этой весьма странной  я буквально  воспрянул.
      Вот только -  за что же мне предстоит биться, книжнику и фарисею?
     Что я в итоге отстоять для вас должен, если одолею!?
      Не понятно для чего в башку вступило странное слово перелог.
      Нет, я, конечно, знал, что оно означает. Но зачем оно мне - здесь и сейчас?
      Этого я не понимал. И прогнал странное слово...
      А в мире огромном было слегка-слегка заполдень.
      Земля продолжала лететь сквозь Космос со скоростью икс+игрек погонных чего-то в секунду. Автору лень заглянуть в энциклопедический словарь?
     Почему же: он любопытен, как мармазет.
     Но его любопытство целенаправленно. У него вообще туннельное мышление, у вашего автора: его ничто не интересует, кроме смысла с нами происходящего.
     Да, Земля продолжала лететь.
     И мы, поразительно не замечающие этого, - не придающие этому значения!-, были похожи на комаров, бессмысленных и гордых, что мельтешат перед фарой автомобиля, мчащегося сквозь ночь со скоростью сто километров в час.
     У нас иные заботы!
     Мы клонируем овнов, пытаясь заставить всю Природу размножаться черенками.  Для стремительно голубеющего человечества это весьма актуально: альтернативщики большого международного секса,- за исключением Зевса, родившего Афродиту из бедра, да Шварцинеггера, который тоже по непонятной причине тужится на голубом экране со своей квазибеременностью,-  на размножение забили большой чоп: это - не их заботы.
     Пусть отдуваются традиционалисты! 
     Да, у человечества иные заботы. Что до нас с Андреем-паганусом, то  на границе двух континентов, которые можно считать отцом и матерью всего живущего, мы,  не опуская забрал, приготовились к поединку.
     Исполать нам в  диковинной битвушке этой!
     Атеиста - с язычником.
     Какая мне-то разница, если подумать?
     Во что я собираюсь его обратить, Солнцу молящегося?
     Зачем мне это?
     Да ни зачем.
     А сам аж дрожу!
     Дрожью поединщика,  в ристалище рвущегося.





                III


     Машину пришлось остановить. Прямо посреди утлого летника.
     Уже не для молитв: дай бог, чтобы не для мордобоя...
     Не понял: какие ещё обочины? Нет здесь никаких обочин!
     Эти дороги ещё лишь ждут своих кюветов. И, может, вообще никогда не дождутся.
     Несмотря на толстый слой пыли, на дороге не было ни одного машинного следа.
     Были лишь следы коня неподкованного. Который куда-то шёл-шёл-шёл сквозь бесконечную, синеватую от полыни степь и что-то тащил.
     Куда ты бредёшь, конь неподкованный?
     Дай ответ!
     Не даёт ответа...
     Низко над степью пролетел молчаливый светло-коричневый лунь. Он ловил потоки идущего от земли воздуха и даже не шевелил своими крылами.  Где-то гулко гуднула выпь: видимо, Маныч совсем близко. За тем вон шеломенем еси.
     Что-то щемяще родное было в этих простых, каких-то словно бы детских картинах.
     За что биться  с тобой собираемся, Андрей, брат мой младший или даже сын милый?
    Дай ответ!
    И он не даёт ответа...
    - Ты что, не знаешь (хотя,  я насквозь тебя вижу: начитанный), - сказал, наконец, Андрей, лицом  и крестом ко мне повернувшись, и я увидел перед собой лик воина, словно вытесанный из камня,- что ваш  святой  Вова крестил в Днепре не народ, а свою дружину? Народ, который  века и века лет своих чему-то верил, не может вдруг и скопом предать своих богов! Так, как в общественной бане, можно крестить только солдат. Которые знают, что такое полевой Устав, и боятся нарушить его пункт о повальной помывке. Это же очевидные вещи, жители вы самой читающей страны, пусть и бывшей. Вот хоть -  ты,- Андрей засмеялся одними зубами.- Ты же наверняка - атеист. И хоть шибко хочешь стать вровень с эпохой,  но ни хрена не можешь предать даже свою  невесомую бумажную веру.  А за той  ВЕРИЩЕЙ, - нутряной, общенародной,- жизнь тысячелетий стеной стояла. И вдруг все  - добровольно искупались?!
     Однако он оратор:  серьёзные слова.
     Которые мой оппонент, судя по всему,  говорил уже сотни раз.
     Увы: жажда обратить кого-то в свою веру,- не зависимо от её содержания,- зуд общечеловеческий. Ещё не родился тот, кто считает, что его Бог - не лучший.
     Я тряхнул головой, словно отгонял наваждение. Потому что мой собеседник, как принято говорить, ухватился  за самое слабое - или за самое главное? - звено.
     - Ты, брат Андрей, - сказал я, делая вид, будто абсолютно  спокоен, - говоришь как очевидец. Меж тем это не только недоказуемо и неопровержимо, но это и не ново: так  и только так! - делаются  все революции. А разве мы не о революции говорим, пусть и духа? Нужна искра:  пламя - потом! Когда французский народ,- а народ (тебя ли убеждать) всегда прав,-  взял штурмом ненавистную Бастилию, оказалось, что там сидело то ли пять, то ли семь человек. И один из них был маркиз де Сад. Который как раз писал письмо начальнику мрачной тюрьмы о том, что угнетённым заключенным дают к обеду некачественное столовое вино. И что? Искра зажгла такое пламя, что было сметено буквально всё! А почему? Да потому что хворост оказался очень сухим, к пожару готовым. Так было и при Красном Солнышке:  плод созрел!
     Мне казалось, что я говорю сверх убедительно.
     Впрочем, не сомневаюсь: моему оппоненту казалось то же. Но относительно слов своих. Глаза Андрея из серых стали воистину свинцовыми.
     - Не пытайся утопить меня в словах, фарисей,- отрезал он.- Я пловец бывалый. Мне плевать, как было у французов. К тому же смена власти -  это не смена Веры!
     - Согласен. Но то, чем пытаешься удивить меня ты, вообще не аргумент, а  уже готовая  вера, Андрей. И куда важнее, не какая она у тебя,- это я понял, - а  как ты к ней пришёл, исторические факты отвергнув. Вот вопрос! Разве ты не знаешь, что сотни киевлян,- именно простых киевлян, а не князевых дружинников,  - ещё до того (ещё до купели днепровской!),  ходили пешком в Царьград креститься? Некоторые, правда, - по пять раз, поскольку византийцы, желая иметь под боком не буйных язычников, а единоверцев,  за то щедрые подарки им давали. Но это — совсем другой вопрос. Кстати,  тайной христианкой была даже мудрая бабка Владимира Крестителя...
     - В бабке-то всё и  дело! В бабке да в Малке, которую она под Святослава подложила!
    Мне стало дивно и смешно:
    - Ольга, подложила под любимого сына свою ключницу Малку? Да ты, что, брат? Ольга же её ненавидела, ту Малку! И внука Володьку из-за этой ненависти не любила, называя его «рабичичем» - рабским выродком, которого ключница шустрая пытается на Киевский престол взгромоздить. Очевидные же, как ты говоришь,  вещи!
    Андрей снисходительно усмехнулся:
    - Нестеровы это перепевы для школьного курса истории. Я считаю, - МЫ так считаем!-, что единственным русским князем был у нас Святослав. К сожалению, конечно. Но - так сложилось: до него были одни нерусские, после него — другие нерусские. Нашим, по духу и по крови, был только он!  Когда ему якобы мудрая матушка не понятного происхождения талдычила «Крестись, сынок», он отвечал, как подобает воину, не желающему предавать веру отцов и боевых товарищей своих: «Ты хочешь сделать меня посмешищем моей дружины!?» А при вашем Вове она, - ещё недавно Задруга вольная, гроза супостатов росских, которую мир буквально трепетал и на которую Святослав молился!-,  вдруг поротно-повзводно и  якобы добровольно крестилась. Тебе это не кажется, книжник, и подозрительным, и, главное, оскорбительным?!
      Я уже понял, что спорю с истинно верующим.
      То есть бесполезны  потуги  мои.  Но спор властно затягивал. Ибо там, в дали несказанной, была нескончаемая глубина  народа нашего.
      Там были мы, ещё дети буйные предсредневековья.
      И я предложил:
      - Давай оставим  вопрос о добровольности открытым. Подчёркиваю: пока! Хотя для его решения надо переворошить всю историю человечества.  Предлагаю решить более конкретный  - об Ольге: почему, ты считаешь,  что в ней «всё дело»? В чём её вина?
     Андрей насупился:
      - Для меня это вообще туманная фигура нашей шумного, но честного исторического  детства.  Не пойму  даже  её национальность. Она  у вас - кто по инвентарной ведомости?
      - Хороший вопрос! Хотя тогда не только графы «национальность» не было, но, насколько я в курсе, и паспортов. Паспорт - изобретение более позднее.
      - Слова! Всё тогда было, чтобы отличить своего от чужого. Так вот мне не понятно: чего она, «красавица-умница», на сеновале в сельце под Плесковым сидела, когда мужики  во главе с Рюриком её для недоумка Игорька отыскали?  Это о чём-то тебе говорит?
     -  Конечно! Но, - догадываюсь, в отличие от тебя, Андрей,- мне это говорит только о том, что вряд ли была варяжской девицей та дева-лада, которая отвлекла «истинного рюриковича» от желания  порулить Русью на долгие десятилетия, предоставив это право умному и могучему дядьке Олегу. В самом деле, что она на том сеновале делала, если  варяги тогда были госэлитой и кучковались сугубо вокруг княжеского стола?
     - Но если она была славянкой, - сказал Андрей, - как ты намекаешь, то чего вдруг побежала впереди паровоза за новой верой аж в Византию? Чем старая,- вера отцов и, кстати,  вера дядьки могучего, в соломе её отыскавшего (на, Игорёк,  развлекайся), - вера, при которой мы прибили щит на вратах Цареграда! -,  так  уж её не устраивала?
     -  Стоп: и кем же она по-твоему была, Ольга, если не была ни славянкой, ни варяжкой?
     - Хазария близко. А там, знаешь, кто в управленцах был?
     - Знаю.  Ну, ты, брат,  даёшь: то есть Ольга по-твоему – израильтянка!?
     Андрей ответил с ноткой торжества, видимо, считая, что пришпиливает меня к стене:
     - А почему нет? Эти,  рассеянные, на любой сеновал пролезут, чтобы к власти прийти...
    Ясно: вечный враг - обнаружен!
    Нарвался я во степи во глухой на собеседника.
    Камень Перунов!
    И тем не менее сдаваться  я не собирался.
    Люди православные, я, атеист набушмаченный, решил биться за вас, - в смысле, за веру вашу,  - до последнего патрона.  А патроны у меня ещё  были.
    Я говорил ему, что знаю: язычество после крещения жило на русском севере ещё не меньше века, если не двух. Я доказывал ему, что Ольгушка,- не исключаю, девица славянская, - когда «сблудила» (так в летописях), наконец, от своего Игорька убогого, сделала это, конечно, с нашим парнем. Отчего и славянским именем сына своего назвала, и чуб он носил казацкий, и по праву его можно считать, вояку отчаянного, отцом русского спецназа. Я  до хрипоты орал, доказывая, что не подсунула - не подложила! - Ольга под Святослава  ключницу свою Малку: под него ни подложить было никого нельзя, ни в чем-то переубедить.  Сам он её в подсобке обрюхатил, ту Малку.  Да и не могла  она быть, как он меня туда упорно гнул, Андрей, воин Перунов, - чудеса Твои в двадцать первом веке, Господи!-, «тоже израильтянкой». Чушь это собачья : она была племянницей знатного новгородца Добрыни.  Но, увы: я словно бился о стену каменную.
      Тогда, возвращаясь к его изначальному вопросу,  я стал  доказывать , что в многотрудных поисках Веры, достойной крепчающего на глазах государства нашего, Владимир, уже князь великий, сперва стал главным древнерусским язычником.
      Ты что, Андрей, не знаешь об этом?!
      Да: именно он был главным язычником,  а не Святослав. 
      Наш же Вова, - как ты, Андрей, его называешь,-  и кумиры сперва позолотил, и капища с требищами в порядок привёл. И кровавым людским жертвоприношениям, чего при Святославе даже  представить было немыслимо, в Киеве не припятствовал.
      Глянь, брат, в календарь церковный: кто его мученики в строке изначальной?
      Первохристианин Варяг Тур с сыном, в языческом Киеве - при Владимире!- язычниками убитые.  Но ум его великий, ум нашего будущего Красного Солнышка и Крестителя в купели днепровской, - по-моему, именно ум, а не прочее,- твердил: НЕ ТО.
      Не государственная это вера - чучелам деревянным молиться. 
      Превозмогло уже  это в себе МОРЕ ЛЮДСКОЕ: к единобожию  душа его просыпающаяся повернулась.  Именно оно, - МОРЮШКО наше -, а дружина княжеская (какая малость!) было плодом для новой веры созревшим. 
      А среди главных вер  Земли-планеты  грецкое Православие (винишко к тому же не проклинающее) - одно из самых красивых и самых светлых, брат мой и сын Андрюша.
      На  на этой вере, тонкой, не деревянной, не пещерной, сказочно расцвела Византия!
      Вот КАК думал Владимир.
      И вот ПОЧЕМУ мы так сравнительно легко крестились.   
     Я, наконец,  говорил ему, Андрею, что крещение у других проходило куда труднее.
Немцев упорных, например, уговаривали принять новую веру вообще в течение целой тысячи лет. А они, германцы, и в бою, и в дури лесной стойкие,  епископов христианских  заставляли «крестить» свиней своих. А не крестивших -  убивали.
      Ничем мы здесь не отличаемся  от других, ныне христианских народов, Андрюха.
      Ни на йоту...
      Бесполезно: он стоял на своём!
      Насильно нас окрестили.  Веру отцов у нас отняли. При которой мы вон какие были...
      То есть глотаем мы с тобой, Андрей, одни и те же книги, но выводы из них делаем разные. Я считаю, что Герасим  утопил Муму. Ты, что Муму -  утопила Герасима.





                IV

      И что - не подрались мы во степи глухой  с Андрем-солнцепоклонником?
      Вернее: не побил он меня, Камень Перунов, одной левой?
      Нет. Мы даже остались странно довольны друг другом.
      Что значит - голос тысячелений: одна кровь!
      Над которой, над кровью общей,  всё остальное - лишь надстройка.
      Государство.
      Экономика.
      Политика.
      Культура.
      Даже то, что относится  к сфере духа, находящегося в вечном развитии.
      Кровь -  вот что навсегда!
      Перед расставанием Андрей, уже выйдя из машины,  сказал мне с усмешкой:
      - К твоей юго-восточной ворожее надо ехать налево. Видишь: хатки глиняные на горизонте маячат? Там - Стамбул. Только  не по адресу исцеление, брат, ищешь!
      Мы пожали друг другу руки.
      Я этим жестом вообще-то не балуюсь. Не рукопожатный я человек и зело не губоприкладный. Головой предпочитаю жить, а не сердцем.
      Извиняйте: уж какой есть.
      Но здесь ситуация  была особая -  как не пожать такую рученьку? 
      Лопата! Сделанная из  добротной стали, в кузнице деревенской откованная.
      Хорошо, что на Руси есть ещё мужики с такими руками...
      И он пошёл.
      Человек, которого я не переспорил. Хотя он меня - тоже.
      Не знаю почему, но такая несгибаемость мне в нас даже нравилась.
      Нельзя слишком быстро менять слова в Гимнах...
      Андрей шёл  в глубь степи уверенной походкой бывалого солдата.
      Неужели у этой степи бескрайней, морю-океану подобной, есть ещё какая-то глубь?
      Есть!
      И тайн в ней, и недоговорённостей всяких -  как матрёшек в матрёшке.
      Он уходил от меня  по едва заметной стеге между двумя стенами могучего  степного бурьяна. Там, за балочкой утлой, видимо, есть какие-то строения и его там ждут.
      Цицерона диковинного, воина странного. С мешком непонятного содержания.
      Кто ждёт?
      С какой целью?
      Где во имя?
      Как выглядят хаты те потаённые, ниоткуда не видные?
      Понятия не имею.
      Мешок, от которого присела машина, Андрей по-прежнему нёс, как пушинку.
      Очи мои вдруг на мгновение округлились.
      В неверном свете уже слегка вечереющего дня,- вот это мы спорили: часа три, наверно-, мне на миг показалось, что там, в мешке огромном, - пулемёт.
      Что за фантазия, ей Богу?
      Причём - пулемёт той легендарной  конструкции, которая когда-то восхитила баламутного старшего брата в совершенно знаменитом фильме «Брат».
      Свят-свят, уймись,  разыгравшееся воображение!
      Степь, помоги мне  хоть ты, что ли? Всели уверенность, что всё будет хорошо.
      Но степь молчала...
      Я долго стоял на отравевшей развилке, спаянной миллионами корней.
      По сухой земле,  ярому  Светилу которой Андрей молился, шла оса.
      Она именно шла, а не летела.
      И дорогу ей пересекла гусеница.
      Оса буквально взбесилась!
      Во второй половине  бесконечного степного лета  осушка вообще-то всякими белками уже не питается: на сладости переходит.  Гусеница просто мешала ей.
      В мгновение ока оса буквально разрубила на части,- я даже не знаю, чем именно!-, бедную тварь - и пошла, нервная, гневная, упорная, дальше.
     Своей особой дорогой.
     А я стоял и  думал о том, что название «Паганус» к истории, которую когда-нибудь обязательно расскажу,- не подходит. Но, как видите, всё же его сохранил.
     Береги изначальное?  Может быть...
     Паганус - по-латыни  вообще-то язычник. Примерно.
     Однако неужели всего лишь язычника, - то есть представителя той древней, той наивной, той, в сущности, совершенно деревянной веры, с которой, как и положено юному народу, мы прожили тысячи лет,- встретил я в степи?
     Думается, всё значительно сложнее.
     Попытаюсь объяснить свою мысль.
     Не исключаю - крамольную.
     Нация, как я себе её представляю,  - это живой организм. Всё надстроечное, о котором уже сказано, - значительно более изменчиво, податливо и даже вовсе  приходяще.
     Белые.
     Красные.
     Коричневые.
     Зелёные.
     Царизм.
     Коммунизм.
     Капитализм. 
     НАРОД -  вот то (и только то!) огромное и самодостаточное  НЕЧТО, в котором есть всё,  живому организму положенное. Руки, ноги, органы детородные, чрево, сердце, мозг. Почки, вестимо,  которые избавляют народ от привнесённых шлаков. Язык. Типичный его представитель - перед вами.  А поскольку я знаю, что СЛОВО есть ДЕЛО, то и пишу, стараясь в меру сил ничего не присочинять. Но ни о чём и не умолчать. Ибо это -  есть.
     Так кто же ты в теле огромном, Андрей?
     ФАГОЦИТ!
     Нечто или некто, кто оберегает тело своего народа от всего, что он считает инородным или привнесённым извне. Безоглядно - всё! Безоговорочно! Почти бездумно!
     Миссия, конечно,  очень важная. Но совершенно, если такое слово  здесь уместно, - безальтернативная. Миссия, равная вечному бою.
     Пулемёт в мешке!?
     Прости нас, Господи...
     Но обрати внимание с горних высот Твоих:  иные, думающие и делающие так же, никакого прощения у Тебя, однако,  не просят. Мы же чувствуем нетакость происходящего. И, каждый стоя упорно на своём, - однако, каемся...
    Жаль, не успел я выложить перед Андреем ещё и знания свои об англичанах. Которых считаю на Земле истинными нашими антиподами. Что в данном случае и в устах моих вовсе не является их «отрицательной характеристикой». Ради всего!
    Агнян, как народ  традиционный и  архиупорный, я  как раз уважаю.
    Это ж куда прямее: у Англии нет постоянных друзей, а есть постоянные интересы. Или вот: Господь придумал виски, чтобы ирландцы (без разницы) не завоевали весь мир.  Или ещё: у нас нет антисемитских законов, потому что мы не считаем евреев умнее себя...
    В принципе, так думает о себе каждая нация. Просто англичане хорошо формулируют
    Но простительней глаголить такие истины  всё же с юмором. Как мы, например.
    Говорят, на так называемом «подкладном бревне», которое бойцы крепят сзади пехотной машины, наши военные пацаны написали: «Нам нужен мир! Желательно – весь!» Да, так думают все-все-все. В том числе рассеянные по миру евреи. В присутствии которых бесполезно, скажем, читать наизусть хоть сто стихотворений: еврей, привыкший ежемгновенно,- всю жизнь, всегда!-, соревноваться со всеми, чтобы выжить в чьём-то национальном лоне,- обязательно напряжётся - и крикливо прочитает сто одно.
    Впрочем, ничего бы не дало моё цитирование национальных пенок из английского фольклора:  истинного ФАГОЦИТА переубедить нельзя.
    Просто надо понять, что  это -  он.
    А он  всегда и у всех такой...
    Кстати - о насилии, о захвате, о принуждении.  К вере или ещё к чему другому.
    В плане историческом Англия до сих пор, уже тысячу лет, - в отличие от нас, всего лишь единоразово крещённых в великой днепровской купели (пусть Андрей думает, как ему хочется)  с использованием Красным Солнышком  некоего «административного ресурса»,  -  глухо и незыблемо оккупирована Вильгельмом Завоевателем.
     Или он забыл, что его оккупировали, Альбион Туманный?
     К оружию, англичане!
     А они не слышат. Им, агнянам, хоть бы хны.

   
               

                V

    Я сел за руль своего шустрого пикапчика в состоянии довольно-таки рассеянном.
    Чтобы не сказать вообще несколько сомнамбулическом.
    Из-за пыльного лобового стекла на меня пристально смотрела оса. Не исключено та, которая только что убила и расчленила на мелкие биологические фракции гусеницу.
    Солнце, которому молился Андрей, чуть заметно клонилось к западу. Оно словно устало от бесконечных притязаний к нему запутавшегося в своих приоритетах человечества. Вполне возможно, что даже молитвы Светило воспринимало лишь как занудливые жалобы на другие вероучения.
    Предвечерний воздух древней степи заполнили милые голоса золотистых щурок. От которых у пчёл,  мед творящих,  холодела бы кровь, если бы она у них была.
    И так - всё на этой Земле!
    Одни, повторюсь,  считают, что Герасим утопил Муму, другие, что Муму - Герасима, третьим вообще всё по большому барабану, даже если бы  утонули оба...
    И тут я вдруг вновь вспомнил странное слово ПЕРЕЛОГ!
    Чего оно мне в башку-то взбрело?
    Хотя теперь - понятно.
    Перелогом в степных районах России называли залежь. То есть пахали-пахали землю, а потом взяли - да бросили. И что же она делает, земля изначально честная?
    Сперва она зарастает диким бурьяном. Меж двух стен которого как раз и пошёл в свой неведомый миру хутором Андрей. Затем бурьян сменяется корневищными растениями. Ещё затем - рыхлокустовыми и плотнокустовыми злаками.И, наконец, в дикую,- в одичавшую, вернее,- степь сам собой приходит настоящий степной луг.
    Плодородие родной земли восстановила - сама земля!
    Кормитесь, птицы и звери, двуногие и четвероногие!
    Пройден очередной великий КРУГ ЖИЗНИ.
    Не по нему ли идёт наивный путаник, но честная душа - Андрей?
    Брошенный всеми, он рухнул из стен махрового атеизма аж в капища древние.
    Однако не о таких ли душах Спаситель говорил, что возвращение одного заблудшего для Меня важнее ста верующих? Ну, примерно. Я не теолог: могу ошибиться.
    Но из того, что прочитал, - понял: если дорога приводит к  Храму, то она  не запретна.
    Любая...
    Я завёз пикапчик - и почти инстинктивно повернул не влево, а обратно.
    Меня переубедил фагоцит по имени Андрей?
    Нет, конечно.
    Однако, только что расставшись со своим единокровным  язычником, с которым отчаянно спорил,  добровольно ехать к язычнику другого народа,-  согласитесь, не то.
    Это что же такое получается?
    Вернее:  могло бы получиться.
    С одного боку, я никак не могу перевалить через хребты прочитанных мною книг.
    С другого, раз - и в чужом капище...
    Ладно: скажу мя пославшим, что нет, мол, в степи полынной никакой Фатимы.
    А есть волхв Андрей. Который накамлал мне не предавать  медицину Отечества.
    Шутка!
   Дело, конечно,  в другом.
   Фагоцит-то фагоцит. Но фагоцит - наш.
   Лишь бы в мешке  у него не пулемёт был!
   По крайней мере - пока.


                Виксавел-2