Дом бабушки Мавры

Мы любили наш деревенский дом и всё, что с ним связано.  Состоял он из передней избы, горницы, сеней, чулана, крыльца и какой-то пристройки типа веранды. В избе стоял длинный гладкий стол из струганых досок, широкая лавка со спинкой по одну сторону стола, и такая же, только без спинки, по другую. На столе лежал столешник - старинная скатёрка с мережкой – узорчатой полоской-вышивкой. В углу висела большая икона под холщовым рушником, нарядно вышитым крестиком красными петухами. И столешник, и полотенце были домоткаными.

  Холсты, как рассказывала мама, женщины выделывали сами кустарным способом. Она не только помнила, как это делали раньше другие, но и сама мяла-трепала лён. Родилась мама Александра Григорьевна в 1912 году, сейчас ей исполнилось бы 100 лет со дня рождения. Бабушки мои Прасковья Матвеевна и Мавра Дмитриевна родились в деревне в конце девятнадцатого века. Так что они своими девичьими ручками изготавливали полотна и холщевины.

Цветёт лён нежными голубенькими цветочками. Как созреет, собирали его девушки и женщины, замачивали в чанах,  вытаскивали и мяли, долго-долго трепали деревянным трепалом, обминали мялицей, били отмятую мочку, зубчатой дощечкой весёлкой очищали от кострыки. Собирались молодицы и старухи в какое-нибудь местечко – вместе скубсти (в переносном смысле «драть за волоса», щипать кудель) лён. Начали лён трепать, так надо с ним не стоять. Работая трепалом, дружно припевали в такт: «Ходи лавка, ходи печь! Ходи лавка, ходи печь!» на мотив плясовой «Барыни» - «Барыня ты моя, сударыня ты моя». Работа тяжёлая, монотонная, и, чтобы как-то её оживить, не давая ногам и телу затекать, пели и приплясывали в такт. Старшая женщина руководила процессом и определяла, когда заканчивать работу. Посмотрит - скажет:

- Ну, девки, ишшо не готово, надо лён еще раз перетрепать – нечист, недотрёпан.

И опять пошли: «Ходи лавка, ходи печь! Ходи лавка, ходи печь!» В процессе выделки льна оставались одержки, из коих старухи ткали грубые попоны, отрёпанный лён чесали, и эти очёски назывались изгреби, из пряжи изгребной ткали мешковину, затем лён чесали щётками, получались пачеси, очищенный лён называли волокном, он уже шёл на полотно. Полотно отбеливали и ткали. Или наоборот, вначале ткали, а потом отбеливали, не знаю. Гладили-катали рубелем. Затем девушки и женщины, собравшись в одной какой-нибудь избе, одаряли полотняные и холщовые полотенца вышивкой на пяльцах. Были среди мастериц и древние старухи, знавшие секреты особо сложной росписи. Шили рубахи на всю семью. Работа эта занимала долгие недели.

 Треть передней комнаты в избе занимала русская печка с полатями. Большая и толстозадая, она хранила тепло в доме, служила банькой и плитой. Керосинку я что-то не помню, была ли она в доме. Печка не знала кастрюль, зато чугунки, мал мала меньше, казалось, никогда не покидали её материнское нутро. В самом большом чугуне варились щи или гороховый суп на неделю, в среднем – картошка, в маленьких - каши и кисели. Все вместе они, кипящие и исторгающие ароматы, собирались в печи по выходным дням, когда наезжала вся московская, тульская и серпуховская родня. 

На полатях всегда было жарко. Особенно хороши они были в зимние каникулы, когда, нагулявшись по сугробам и заледенев, забирёшься на печку, и тебя будто принимает она в свои сладостные объятия. Тепло растекается по всему телу, "отходят", поламывая, замёрзшие руки и ноги. Покрытые льдинками вдрызг мокрые варежки и сырые валенки запихнёшь, бывало, в печурки, и они там подвяливаются, пока не просохнут. Печка с полатями служила и домашним доктором, изгоняя своим духом всякие хвори – простуды, кашли и насморки.

Сбоку от печи пристроена была лежанка. Туда обычно выставлялись противни с пирогами и мы, малолетние, лазили таскать пирожки. До обеда брать их не разрешалось, а нам очень хотелось. Противней было несколько, по числу начинок. Засылался троюродный брат Валька, самый старший из нас, осторожно надламывал пироги, ища с повидлом или яблоками, засовывал их в карманы и под майку. Мы с нетерпением ждали лазутчика внизу. Если нас заставали с пирогами, маленькая Танечка тут же признавалась, что крал пироги Валька, и ему попадало. Мы с Люськой, как честные октябрёнки-пионерки, становились на сторону брата и тоже просили наказания. Нас почему-то не наказывали, и от этого было стыдно.

Пироги пеклись всем женским коллективом. Бабушка Моря загодя с вечера ставила опару. Тётя Женя тульская и моя мама Шура серпуховская ловко готовили начинки из капусты с луком, ливера, яблок, повидла, творога, риса-яиц-зелёного лука, Люсина мама тётя Шура московская руководила всем процессом, как у себя на столичном мясокомбинате имени Микояна, где она работала. Лепили пирожки все вместе. Валькина мама тётя Зина тульская мастерила ванильные ватрушки с творогом и – радость нашу – обсыпанные сахаром поджаристые плюшки. Баба Моря сидела на краю лавки, крепенькая, белолицая, как мадонна, скрестив руки на груди, смотрела и радовалась, как ловко стряпают дочки, невестка и племянница.

Она любила всех одинаково, как родных дочерей. Говорливые наши мамы, кто во что горазд рассказывали фабрично-заводские новости, обсуждали мужей своих и чужих, делились душевными тайнами и то и дело обращались к матери-свекрови-тётушке: "Мам, мам...". Баба Моря, добродушная и справедливая, давала советы, стараясь всех рассудить и никого не обидеть. Нас, девочек, к таинству выпечки не допускали, потому что стряпухам на кухне и так было тесно. Да и разговоры они вели задушевные. Нас просто выпроваживали на улицу, чтобы не мешались под ногами.

Горница, большая и светлая, как музейная зала, хранила в себе предметы старинного быта, о чём мы, дети, тогда и подозревали, но всё же ощущали какой-то негородской дух таинства. Там всегда было тихо, свежо и чисто, намыты полы. Красный угол завешан образами и убран расшитыми полотенцами. У стены с плюшевым ковриком "Красная шапочка идёт по тропинке навстречу волку" стояла двуспальная железная кровать, высокая от перин и подушек, с белым окаймлённым подзором и такими же накидками на большие жирные подушки. Кровать эту баба Моря получила в приданое вместе с перинами, на ней нежились они с дедушкой Пашей сразу после свадьбы и потом ещё много-много лет любились, пока были вместе. Сейчас на ней спали бабушка с Танечкой. Круглый стол, покрытый немаркой тяжёлой скатертью с кистями. «Уж ей годов-то, годов-то не счесть», - говорила Бабморя, но на новую не меняла, знать, памятна ей была. Комод с накомодником - вышитой гладью скатёркой, заставленный вазочками, шкатулками, копилками и прочими притягательными безделушками. У окна стояла прялка. В полном боевом. Всё было старо, оттого памятно.

Над комодом иконостасом висели старые фотографии. Большой портрет бабушкина отца - из деревянной рамки под стеклом в упор смотрело хорошее лицо нашего прадеда Дмитрия Ивановича Панина. Глаза, большие, округлые, но не выпученные, мягкий взгляд. Бог ты мой, такие же глаза у всего нашего рода панинского, до четвёртого поколения, у всех мужчин наших! Правда, у женского пола не такие округлые, но как похожи! Волосы густые, шелковистые, слегка вьющиеся прядями. Эти волосы дошли только до третьего поколения, мамы и её братьев, нам достались уже не такие шелковистые и густовитые.

На другом фото - он же с семьёй: хорошо одетые, в строго застёгнутых платьях стоят девицы Мавра и Марья, в середине бравый юноша Григорий, мой дед в молодости. Все трое стоят полукругом позади сидящих родителей. А вот прабабушки-то своей я, как жаль, не помню и ничего не знаю о ней. Детская фотография бабушкиного сына Валентина Акатова, не вернувшегося с войны. Молодые бабушка Мавра Дмитриевна с мужем Павлом Константиновичем, она слегка улыбается, а он серьёзный и с густыми-прегустыми усами. И ещё фотки, уже более поздних, советских времён – дочки Шура и Женя смеющиеся, радостные-прерадостные, молодые и красивые, с готовыми вот-вот прыснуть смехом мужьями; внучка Люся - "первый раз в первый класс", губы сжаты, боевой настрой – в глазах ощущение бремени предстоящих десяти лет за школьной партой; внук Валька в костюме зайца на новогодней ёлке, истинный заяц, будто спугнутый из-под ёлки выстрелом охотника; группа каких-то товарищей детсадовского возраста, в середине по центру маленький интеллигент в круглых очочках, похож на Володьку Козлова, родственника из Тулы.

На полу в горнице были выстелены тканые бордовые половики с синими и белыми полосками по краям, и вязаные крючком дорожки, которые вечно сбивались от наших беганий туда-сюда. Высокий платяной шкаф служил перегородкой, отделявшей нашу спальную каморку. В шкафу хранились мои и Люсины наряды, Бабморины "на выход" плюшевые приталенные жакетки чёрного и брусничного цветов,  драповое зимнее пальто на вате с дорогим каракулевым воротником - подарок дочерей. Стояли коричневые коты – кожаные с меховой оторочкой и на меху внутри полусапожки на невысоком каблуке. На верхней полке гнездились пуховые платки и шали, густо пахло нафталином. В другой половине стопочками лежало постельное бельё и полотенца.

В нижнем выдвижном ящике лежали гостинцы, их привозили в деревню наши родители. Пряники, сушки, баранки, бублики, сухари, вафли фруктово-ягодные, печенье, конфеты-подушечки, обсыпанные порошком какао, карамельки. И была одна коробка из-под обуви, где прятались от нас самые вкусные конфеты и выдавались строго ограниченно. Люсин папа работал  на московской кондитерской фабрике "Красный Октябрь". В коробке лежали красивые толстые конфеты в двойных и даже тройных обёртках: "Красная шапочка", "Мишка на Севере" и "Мишка косолапый", "А ну-ка, отними!", "Трюфели", "Грильяж в шоколаде", "Белочка", "Петушок золотой гребешок", "Кара-Кум", «Южная ночь», «Красный мак», а также любимые шоколадные ириски "Ледокол".

Бабушка выдавала нам их за добрые трудовые дела и поступки. Фантики и серебряные обёртки мы не выбрасывали, разглаживали и собирали, потом менялись ими с деревенскими или городскими подружками. Шкаф закрывался на ключ, хранился он всегда у бабушки под периной.

Однажды Бабморя обнаружила кучу мятых фантиков в углу за Валькиной кроватью, сунулась в шкаф, а конфет в коробке нет. Пожурила его, призывая к совести. Когда мы узнали об этом, обиженные до слёз, устроили Вальке "тёмную". Накинув на него байковое одеяло, мы с Люсей били его по плечам, голове, куда попало, кричали и обзывали обжорой, подлым, противным, жиртрестом. Танечка плакала навзрыд, истошно завывая, и в такт пинала Вальку своими тоненькими ножками. Но братец наш был непробиваемый. Освободившись из-под одеяла, он весело хохотал над нами и нашими усилиями. И тогда мы объявили ему бойкот. Не разговаривать с Валькой  попросили и бабушку.

Но на этом дело не кончилось, мы решили вести за Валькой наблюдение. Поймали его на месте преступления через несколько дней, когда стали пропадать конфетки-подушечки. Оказалось, наш неугомонный сластёна придумал снимать заднюю фанерную стенку шкафа и лакомиться в одиночку. Баба Моря пожурила его посильнее прежнего, потаскала за вихрастый чуб, она никогда никого не била, хоть и держала ремень под столом на всякий случай. Дала молоток, гвозди и под нашим общим наблюдением заставила Вальку крепко прибить стенку шкафа.

Сейчас подобное вспоминается с улыбкой, как детские шалости. Тогда воспринималось нами, детьми, остро и трагично.

Ещё в нашей спальне за шкафом стоял старый кованый сундук, полученный бабушкой в приданое. В нём лежали свадебные наряды бабы Мори и бостоновый пиджак деда Паши, какие-то другие старинные одежды, семейные фотографии, письма сына с фронта. Иногда после полуденной дойки бабушка, она была маленького росточка, согнувшись калачиком, засыпала на дорогом ей сундуке, подложив под голову думку - маленькую гобеленовую подушечку.

За тяжёлой дубовой дверью, надёжно защищавшей избу от холода, находились сени, или как их называли все наши, сенцы. «Пойди в сенцы, принеси кваску». Там стояли два жбана, один с квасом, другой с брагой, над ними на бревенчатой стене на больших гвоздях висели корец с длинной ручкой и большая кружка. Квас баба Моря делала из хлебных корок, иногда добавляла хренку для крепости. Он был несладкий, мы его не любили. Поэтому пили простую колодезную воду. Зато взрослые попивали квасок с удовольствием, равно как и бражку, они умели работать до пота и любили испить холодненького.

Помнится, в сенях висели сбруи, верёвки, мы постоянно натыкались на какие-нибудь лавки, скамейки, мешки. Ходить спокойно мы не умели, вечно бегали, как заводные. Там же в сенцах, в закутке выхаживала баба Моря новорожденных – то телят, то ягнят, то цыплят, утят и гусят, подкладывая свежей соломы или сенца, в закутке вечно кто-нибудь шевелился, пищал или блеял.

Чулан, тёмный и загадочный, был продолжением сеней. Это было самое замечательное и потаённое логово нашего подросткового времени. Мы здесь спали с Люсей, когда в избе было жарковато, и не только. Поводов ночевать вне избы было предостаточно. В чулане было жутковато, пахло пылью и прохладой, бегали мышки. Висели на крюках мясные припасы и на крючках старые одежды. Вдоль стены стояли мутные бутыли, соединённые ажуром паутины. По утрам солнце светило сквозь многочисленные щели, и свет весело пробивался пыльной пеленой. Паутинки вздрагивали от  невидимого утреннего ветерка, и можно было внимательно наблюдать за красотой их хитросплетения.

 Крепкими домиками, присосавшись к потолку чулана, висели осиные гнёзда, трогать или сбивать их мы опасались. Ос мы боялись и тогда, когда, набрав с собой в постель по чашке сладкой зрелой черёмухи или лесной земляники, в темноте ели ягоды. Осы, почуяв сладкое, просыпались. Больше всего страшились проглотить осу, но и от ягод отказываться не хотелось. Забирались под одеяло и продолжали трапезу. Утром просыпались с чёрными зубами и фиолетовыми пальцами, и первым делом забирались на высокую раскидистую черёмуху за новой порцией ягод. Мы их обожали.

Не знаю, почему сейчас в деревнях черёмуха не интересует детей. Впрочем, как и купание в прудах, сбор орехов, земляники, грибов и игры в казаков-разбойников, штандер, выбивалы, городки, в «чижика». Пришло время других детских игр – сидячих, у компьютера. А по деревне городские мальчишки и девчонки слоняются туда-сюда с мобильниками, не отрываясь от разговоров, как министры на отдыхе, и не во что им вроде как и поиграть, как в эти пластмассовые развлекушки.

Очень нравилось нам есть, лёжа в постели, и рассказывать всякие страшные истории. Матрац, туго набитый свежим сеном, источал сладкий пряный аромат. Незабываемый запах деревенского детства, переходящего в юность. Подушки были большие, перовые, из пуха наших кур и гусей, попавших в щи. Они были без запаха, подушки, как подушки. А вот матрац!
 
В чулане мы с Люсей спали, когда приходили поздно с гулянок у овина, на цыпочках пробирались по скрипучим сеням, чтобы не разбудить остальных, особенно бабушку. Долго не могли заснуть и обсуждали "кто с кем и как, и на кого поглядел". Мне нравился Петька Комов. Его старшая сестра Антонина, статная, белолицая, нравилась многим парням, и своим, и из других деревень, но ходила только с одним, выступая, словно пава. Младшая сестрёнка, Нинка, востроносенькая, на тонких  ножках, как карандаши в стаканах широких голенищ резиновых сапог, с лицом длинным и узким, как у козы, худющая и шустрая, как живчик, была похожа на деревенскую бабу, только очень молоденькую. Петька был высокий, жилистый, с длинным, но каким-то благородным, лицом, большими ясными глазами, и была в нём притягательная энергия, воля, что ли. Я смотрела на него не глядя, опустив глаза, и разговаривала, чувствуя магнетизм его ясных глаз. Это было время первых воздыханий.

Продолжение:http://www.proza.ru/2017/03/19/943