Последняя пристань Рассказ

ПОСЛЕДНЯЯ ПРИСТАНЬ

   Тяжелый снег свалился ночью с небес, и ноябрьское утро засветилось по - зимнему строго. Егоршиха сдернула с гвоздя сизую плюшевую жакетку, негнущиеся ноги в шерстяных носках сунула в глубокие калоши и, захватив с собой мешок со смерзшимися кусками и склянку с водой, застучала палкой - поводырем по ступенькам крыльца. Сдвинула  фанерную заслонку из-под терраски, деревянную из-под шалашика, пристроенного к стене дома, и выпустила в оградку козлиное семейство. Две наиболее шустрых из шести рогатых тотчас же побежали к копне сена у изгороди, прикрытой досками и куском железа.
   —  Зинка, вот срамница какая, пошла оттудова! — Зло прикрикнула хозяйка, и голос ее зацепился за колючую изгородь, бессовестно изглоданную, а кое-где и совсем измочаленную козами. — Это ведь на зиму припасено!
   Егоршиха взмахнула  для острастки палкой, коза шарахнулась в сторону, а Егоршиху от резкого движения занесло назад и покачнуло, аж круги пошли перед глазами. Она захлебнулась от порыва ветра и согнулась в коленях.
Чуткий на окрик Филя встал на задние ноги, передними, в бубенчиках репейника, уперся в калитку и выкатил на хозяйку наглые кочковатые глаза.
   —  А тебе чего? — Оскалила щербатый рот Егоршиха, и голос ее потеплел. Она попробовала   распрямиться. — Вот ведь козел, дурья башка, а, поди ж ты, будто человек, все понимает.
   Егоршиха плеснула в таз воды, накрошила туда кусков, принесенных вечером соседями, и стала наблюдать, как козлы поочередно тычутся в кормушку с ледяной коркой на дне. «Родные мои, ведь скоро ягниться вам, придется заводить вас в сенки, там теплее», — подумала она, вспомнив, как однажды под терраской разрешилась от бремени одна молодушка. А когда Егоршиха по старушечьей своей нерасторопности вдруг спохватилась, подвыпившая соседка Таська хмыкнула:
   –Крысы, видать, съели твоих ягнятушек... 
   Обида перехватила горло Егоршихе: поняла она, что соседка, видать, их пропила, но она сдержалась, а когда зашла в свою комнатенку, всплакнула, взглянув на портрет сына в скорбной почерневшей рамке.
   Память по сыну в ее невеселой одинокой судьбе всходила солнечным зайчиком и тешила сердце забытым счастьем. Муж Татьяны Степановны — Георгий Егоршин, красный боевой партизан, неизвестно  для чего сражавшийся с белыми, вскоре умер от ран, и ей одной пришлось растить, а потом навсегда проводить на тяжкий фронт Отечественной войны единственного сына Сергея.
   Поджидая несбывшихся писем, страшилась она похоронки, последнего приговора.  Но беда снова зацепила ее острым углом, когда она получила это официальное страшное известие в конце 1941 года.  Густо взошла седина в ее русых прядях, а скороспелые морщины поползли но лицу - не удержишь.  Быстро сделали они  лицо почти непроницаемым. Постепенно за годы войны и старушечья кличка – полуфамилия Егоршиха прочно к ней прилепилась, а ведь звали ее Таисья. Лелеяла она мысль: может, ошибка вышла: сколько летело в ту пору непроверенных весточек.
   Эти сомнения обошлись ей вдвое дороже. Через год после получения похоронки блуждала по радио солдатская полевая почта: передавали затерявшиеся письма.
Егоршиха с завистью слушала чужие приветы с фронта и думала о том, что у любого времени — свои законы. Ведь по старым,  довоенным, читать чужие письма вслух было неудобно, а теперь вот радуются не только адресаты, но и все жители рабочего тыла.
   « Не волнуйся за меня, родная мамочка, пишет Сергей Егоршин с фронта в Кировград, — читал диктор, — я жив - здоров, бью фашистских гадов... Дров моих, которые я наколол, должно быть, уже нет, но ты ведь у меня еще сильная…Ничего, скоро придет долгожданная победа и я вернусь да не с одной медалью, первую-то получил еще в августе за тяжелый бой  с фрицами...». Слова горячим эхом заколыхались и поплыли где-то за спиной Егоршихи. Волны дикторского голоса колебали перепонки, и смысл их стал затуманивать глаза. Когда Егоршиха очнулась, растерянный месяц заглядывал в окошко. Она долго лежала на полу, не понимая, жива ли или  ее душа уже ощущает мертвый холод остывшей плоти. Надежда снова шевельнулась в груди несмелой птичкой. Однако это была запоздалая полевая почта. На все ее запросы после войны приходила равнодушная отписка, подтверждавшая гибель сына. А в какой братской могиле он похоронен, Егоршиха так и не сумела узнать в течение всей жизни.
 …Дом  Егоршихи с прилепившимися к нему сарайками выпирает темным бугром в новый переулок. По нему целый день струится людской поток к административному зданию акционерного общества  - бывшего ранее крупного медеплавильного комбината.
Их старый  деревянный двухквартирник по бумагам — давно не жилец, но до сих пор не снесен, так как у «новых русских» хозяев деньги пока перетекают из некогда государственного кармана  в свой. На них стоятся многоэтажные особняки, приобретаются   иномарки. Экология, которая теперь почти не финансируется, прожорливый хищный зверек, тем временем пожирает потихоньку ее маленький клочок земли. К концу лета вся зелень в палисадниках и в огороде ржавеет, засыхает и сворачивается в стручки, лишь одна картошка не сдается.
   В сентябре начинает свой неспешный труд  Егоршиха. Деревянной узкой лопаточкой, словно маленьким веслом, выворачивает она из земли бугристые комочки картошки в рыжих бородавках и переносит их  лукошком под терраску подсохнуть – все подспорье к невеликой пенсии, заработанной на комбинате.
   Нынче особенно тревожно Егоршихе: все же – девяносто с лишним лет набежало на непростую биографию. Непослушными стали руки и ноги, и сердце сжимает, словно обручем. Недавно озорные пацаны, слоняющиеся по закопченному городу без дела, подожгли  ее деревянный сарайчик. Где будет зимовать ее козлиное семейство? Егоршиха об этом думала все чаще и отчаяннее. Ведь козы – это все, что  осталось у нее в крохотном кусочке  жизни. Родные люди, которые некогда приходили к ней и грели ее давними воспоминаниями, постепенно ушли, а народившиеся новые отпрыски и вовсе не знали и не хотели  ее знать. 
Эта стайка неприхотливых животных, сохранивших давнюю привязанность к хозяйке, уже так близко подступила к краю ее жизни, что иногда ей хотелось взять хворостину и уйти с ними в неведанные райские леса, где нет тоски по потерянным близким людям и по той стране, которую она когда-то бесконечно  любила. Нет, это было не сумасшествие, это была последняя блажь, пристань, которая должна быть у каждого человека.
   По старой советской привычке она писала жалобы и просьбы  в администрацию города, в правление акционерного общества, в редакцию, чтобы ей, как матери погибшего солдата, хотя бы отстроили новый сарайчик. Через неделю пришла худенькая девушка из газеты. С тоскливаым ужасом вытаскивая из большой лужи перед входной обдрипанной дверью каблуки- шпильки, все же вошла в комнату старухи.
   – Проходи, проходи, внученька,– засуетилась она.– Сейчас чайку поставлю…
Но встретив недовольный взгляд гостьи, остановилась посреди избы.
    - Вы не беспокойтесь, – выдавила, наконец, красавица, – мы сейчас в кафе пойдем откушать с коллегами…– И осеклась, поняв нелепость своих забот. – Письмо мы получили ваше, зарегистрировали и перенаправили в администрацию города… Сами понимаете, мы не компетентны решать такие вопросы. Думаю, не оставят без внимания вашу просьбу накануне юбилея победы…Ведь вы – вдова солдата…
   Девушка еще что-то грамотно лепетала про социальную ответственность власти перед народом, но Егоршиха отстранилась от смысла сказанных слов, потому что уже давно поняла, что она в этой жизни уже ничего не понимает. Да и нужно ли?
    Ну, был пролетариат, а теперь, вроде, и нет его – одни торгаши да воры. А совесть, сострадание, сочувствие, ответственность, преданность – об этом говорили еще в пору ее комсомольской молодости, будто исчезли из этой жизни совсем. Но если она об этом помнит, значит еще жива и мозгами здорова…Эти старые понятия смысла жизни, втертые в ее память советской властью, нацеленной на равенство и братство, уже давно зачахли и безнадежно устарели. Егоршиха своим старческим умом все взвешивала, перебирала в памяти старые устои и с ужасом думала, что они совсем истончились, сошли на нет, будто и не было ее веселой молодости, редких счастливых дней с мужем и бойким синеглазым сыночком, а осталась одна канва, которая уже не нужна. Нет, она не сошла с ума, порой думала Егоршиха в долгие бессонные ночи, перебирая  четки прожитых лет.
   Но хотелось продолжения жизни, в ней бродили еще чувственные мысли бабушки. И тогда она, чудом скопив копейку на липкий чупа-чупс, наконец, покупала их целых три штуки, робко, без приглашения, брела она в гости к внучатой племяннице. Уж очень хотелось посадить на колени ее шустрого белоголового сыночка Антошку. Она бережно развертывала из застиранного платочка  свой гостинец и протягивала внучонку. Он егозил, избалованно брыкался и выскальзывал из рук, забросив ее леденцы в корзину с дорогими игрушками.
   – Ну, бабушка, – останавливала ее молодая мамаша,– зачем ты тратишься, Тошка все равно это не ест, я уже говорила тебе, у него может проявиться диатез. Он упирает на шоколадки, которые тоже оборачиваются нам боком… Иди уже, я его буду укладывать спать, а к тебе мы как-нибудь заглянем с Петей, привезем на машине кое-какие шмотки, которые уже никто не носит… Но они все чистенькие, почто что новенькие…
   Как так случилось, что она никому не нужна, думала Егоршиха, бредя домой, постукивая палочкой по стылой дороге. Неужели это так и должно быть в конце жизни, ведь это ужасно, ужасно, для чего тогда жить, кого любить? Хоть козочек бы сохранить у сердца…Она так разволновалась, ковыляя  по знакомой улице и глядя себе под ноги, что слезы хлынули из глаз. И сила в ногах исчезла, и руки устали держать трость. «Господи, Господи, спаси меня, прости мне грехи мои!»– Зашептала Егоршиха и поспешила открыть свой висячий замок в двери калитки. Она повалилась на кровать и забылась всепоглощающим сном.
   А когда проснулась с щемящим сердцем, втиснувшись  в раму хмурого ноябрьского утра, вдруг почувствовала, что все тщетно и что все уже позади. Егоршиха с трудом вставила ноги в растоптанные галоши и  выплыла во двор, прислонившись обмягшей спиной к старой яблоне. Дрожь пошла по ее телу, а руки стали холодеть. Она ощутила, как соки ее родной яблони словно впрыснуты в ее застоявшуюся кровь. Она схватилась жилистой рукой за ветку и потянула к себе. Словно хруст ломающейся льдины посреди озера, и ее затягивает вниз, на дно, где облегчение и тишь-нега. А ветер еще поет в вышине, в вершинах лет, навевает последние песни.
Ноги ее вдруг треснули, надломившись в коленях. «Как хорошо, как хорошо-то, Господи Иисусе!»– прошептала Егоршиха, зажав в руке свой нательный оловянный крестик. Она упала в черный козлиный горошек и, уже засыпая навсегда, стала ощущать, что стоит на перекрестке, и ее затягивает в голубую неведомую пучину. Оттуда начинается восхождение ввысь, к прекрасным и теплым облакам, меняющим на глазах свои формы. Егоршиха пошла туда с радостью, надеясь на встречу с милыми сердцу людьми, с которыми ее раньше времени разлучила жестокая, неласковая жизнь.