Философы

перевод мой

Адам Эрлих Закс

оригинал: www.newyorker.com/magazine/2016/02/01/the-philosophers
 
СИСТЕМА

Один философ всю жизнь искал природу познания и был, наконец, готов записать свои измышления. Он достал чистый лист бумаги и перо. Но поднимая перо, он почувствовал в руке лёгкую дрожь. Спустя несколько часов ему поставили диагноз нервно-мышечного расстройства, которое стало стремительно отнимать силы у тела, однако, по словам доктора, уж точно не у рассудка.

Одна за другой у него отказывали части тела, сначала пальцы на руках, на ногах, потом сами руки и ноги. Вскоре он едва мог шептать и подёргивать правым веком. Прежде чем полностью потерять способность говорить он успел разработать с сыном систему подёргиваний и морганий, соответствующих буквам алфавита, с помощью которой можно было общаться.

И философ замолчал.

Они приступили к книге о познании. Отец моргал и подрагивал правым веком, сын записывал соответствующую букву. Дело продвигалось чрезвычайно медленно. За двадцать лет они написали около сотни страниц. Как-то утром, подняв перо, сын почувствовал лёгкую дрожь в руке. Ему поставили тот же диагноз, что и отцу, — болезнь, естественно, была наследственной, — и он тоже стал терять контроль над частями тела. Вскоре он мог с трудом шептать и ворочать языком. С сыном он создал систему щелканий языком по зубам для обозначения алфавита, с помощью которой можно было общаться, вслед за чем замолк и он.

Книга писалась, несмотря на то что шаг, и без того медленный, стал ещё медленнее. Дед моргал и подёргивал правым веком, сын щёлкал языком по зубу, а внук записывал соответствующую букву. Ещё через двадцать лет они записали следующие десять страниц о природе познания.

Однажды утром внук заметил в руке лёгкую дрожь. Он сразу понял, в чём дело. Он даже не обратился к врачу. Последней двигалась левая бровь, которую он поднимал и опускал, сообщая таким образом буквы сыну. Цепь удлинилась — шаг замедлился ещё больше. Вероятность ошибки умножилась.
За ним обессилел его сын, затем сын его сына, сын сына его сына, и сын сына сына его сына, то есть мой отец.

Мы теснимся в фамильной больничной комнате. Здесь мрачно и холодно: нельзя поднимать жалюзи и обогревать помещение из-за наследственной фотосенситивности и непереносимости жары, которые никак не связаны с нервно-мышечным расстройством. Кто-то пытается прокашляться, но не может. Я сижу за столом и поджидаю следующую букву, путь которой может занять месяц. Философ моргает или подрагивает правым веком, его сын цокает языком по зубу, сын сына поднимает и опускает левую бровь, сын последнего причмокивает верхней или нижней губой, следующий надувает ноздрю, мой дед моргает и подёргивает левым веком, отец постукивает языком по зубу, — а я записываю букву. За последние одиннадцать лет я зафиксировал следующее:

ккконцепптннннноооооccccccccccппкккккпкккккккпккккккк.

Что здесь сокрыто? Может быть, философ потерял рассудок. Или произошёл сбой в цепи подёргиваний, морганий, щелчков и причмокиваний, которая позволяла сообщать букву из его головы моему перу. Вполне вероятно, — и это не исключено! — я здесь сошёл с ума; и что бы ни отстукивал отец, я вижу только «К», или порой «П». Или всё работает как надо — и система коммуникации, и рассудок философа, — его теория познания движется согласно намерениям, а мне просто не хватает сведений, чтобы её постичь. И это не исключено.

Ко мне движется буква. Старики кривят лица и причмокивают, подёргивают и постукивают, моргают и двигают ноздрёй. Мой сын наблюдает за действом с ужасом и сожалением, так и не понимая до конца свою роль. Он ненавидит эту комнату. Надо видеть, с каким нетерпением он целует отцов в конце дня, чтобы вырваться мимо меня в коридор.

ДЕЛО В ШЛЯПЕ

Сын старшего философа–мистика Перельмана, написавший его биографию, сообщил нам на обеденном перерыве между еженедельными семенарами, что носит две шляпы: одну в качестве сына Перельмана, вторую — как его биограф. Мы заключили, что это была своего рода метафора, пока один студент магистратуры, по воле случая снимавший квартиру на противоположной стороне улицы, не сказал нам, что он носит две физически существующие шляпы: сыновьеперельманову бейсболку Бостон Ред Сокс и биографоперельманову коричневую федору. По одним вечерам на нём была бейсболка Ред Сокс, по другим — коричневая федора, по третьим он сновал туда-сюда между первой и второй.

Ходили слухи, и вскоре в дверь кабинета Перельмана-младшего постучал заведующий кафедры. Он пытался убедить его взять небольшой отпуск, ради бога, для его же блага.

«Билл», — сказал Перельман-младший, понимающе улыбаясь. «Ты это из-за шляп?»
Заведующий признался, что беспокоится.

«Билл», — продолжал Перельман-младший, мягко взяв того за запястье. «Не тревожься обо мне. Я не схожу с ума — не сейчас, по крайней мере! Шляпы служат строго определённой цели».

Он знал, что выглядит чудаковато, но головные уборы помогали ему разделять две противоречивые роли: первую — сына, скорбящего по отцу, вторую — исследователя, который пытается понять идеи отца, подойти к ним исторически, и да, как можно более бесстрастно их оценить. До рождения двушляпной системы его ни на мгновение не покидало чувство стыда: когда он думал о Перельмане, как сын об отце, исследователь внутри него упрекал в недостаточной объективности, а если он относился к отцу, как исследователь к своему предмету, то сын — в недостатке преданности.

Головные уборы поставили этому точку.

Когда старая бейсболка облегала голову и издавала знакомый запах, возникал эффект Пруста. Вот он снова стоит на трибунах Фенуэй Парк[1], подле отца. Он полон сочувствия и жалости, уважения, любви, приятия — как за грехи его, так и за добродетели. Он хочет истребить научных противников отца, сокрушить тех, кто пытается представить его продуктом своего окружения. Вот что делала с ним бейсболка. Но под тяжестью коричневой федоры, под трезвыми её полями, он способен освободиться от детской привязанности и приняться за мысли отца со скепсисом, необходимым для здравомыслящего историка. Он чётко прослеживает развитие идей, изучает внутреннюю состоятельность, рассуждает о пресуппозициях и ограничениях.
«Согласен, Билл, это странная система!» — рассмеялся Перельман-младший. «Что на происходящее в голове влияет то, что на голове. Но для меня не это важно», — пожал он плечами. «Система помогает мне двигаться дальше. И я не спрашиваю, почему».

Заведующий кафедры остался невероятно потрясён, даже тронут. Поползли слухи, что Перельман-младший — не сумасшедший, а гений.

На следующий день во время обеденного семинара Перельман-младший заявил о ношении «четырёх шляп». Как сын Перельмана, биограф Перельмана, собеседник Перельмана по философии, распорядитель имуществом Перельмана.

На следующее утро студент магистратуры сообщил, что в оборот вошли ещё две шляпы: чёрный котелок и фиолетовая ермолка. Исходя из увиденного, он выдвинул гипотезу, что котелок является шляпой распорядителя, а ермолка — собеседника. Большую часть раннего вечера Перельман-младший спокойно расхаживал между бейсболкой Ред Сокс и котелком. Примерно в восемь насаживалась ермолка и оставалась в таком положении до чуть более девяти. С этого времени и до полуночи он отчаянно накидывал то ермолку, то бейсболку, то коричневую федору. Последние сорок пять минут он проводил, относительно в покое, в чёрном капоте.

«Билл, я в порядке!» — сказал Перельман-младший, дотронувшись до запястья заведующего. «Как я могу в одну минуту собирать воспоминания об отце, а в следующую — разбираться с его налогами? Никак, если только на мне физически нет шляпы-котелка. Вот я переношусь туда, где сижу у отца на плечах, — а если нападаю на его нетрадиционное толкование Канта? Фиолетовая ермолка. Кто преподнёс ему инакомыслящего Канта, и когда? Коричневая федора».

Во время следующего коллоквиума у Перельмана-младшего обнаружилось шестнадцать шляп. Как у сына Перельмана, биографа Перельмана, собеседника Перельмана по философии, распорядителя имуществом Перельмана, издателя Перельмана, лженаместника Перельмана, домработника Перельмана, ярого поклонника Перельмана, ярого противника Перельмана, назначенного философским наследником Перельмана, дезертира Перельмана, библиотекаря Перельмана, носителя генов Перельмана, пехотинца Перельмана, доппельгангера[2]_ Перельмана. К гардеробу присовокупились двенадцать головных уборов, среди которых были берет, бандана, соломенная шляпка и сомбреро.

Естественно, мы начали волноваться. По словам студента, вечера Перельмана-младшего превратились в сущие шляпные помутнения. Ничто не задерживалось у него на голове. Но, заключили мы, реальность рано или поздно должна положить конец мании. Типов головных уборов так же мало, как и отношений, которые могут возникнуть между отцом и сыном. Со временем у Перельмана-сына закончатся либо шляпы, либо отношения, и это — предположили мы — скорее всего, будут шляпы, вследствие чего к нему вернётся разум.

Однако вскоре сформировались отношения, которых мы и представить себе не могли. Он был складом староеврейских шуток Перельмана, имитатором голоса Перельмана, носителем свитера Перельмана, последним на Земле практикующим Перельманову лыжную технику, превзошедшим Перельмана, жертвой Перельмана. Треуголка восемнадцатого века, охотничья шапка, круглый хасидский штраймль, афганский паколь с павлиньим пером, торчащим из складок.

В конце семестра мы точно знали: надо что-то предпринять. Буйство шляп и отношений не утихало. Предоставив его самому себе, мы поняли, что Перельман-младший стал бы членить отношения с отцом ad infinitum[3], а к каждому бесконечно малому отрезку отношений он покупал бы шляпу. В конце концов он превратил бы отношения с отцом, которые по природе своей просты, в нечто бесконечно сложное, а набор головных уборов безгранично бы разрастался, что привело бы его к саморазрушению. Стремление к аналитизму, вкупе с возникшим в результате огромным набором головных уборов, уничтожило бы его.

И как-то утром, в попытке спасти Перельмана-младшего от него самого, группа магистрантов и младших членов факультета проскользнула, получив благословение завкафедры, в его квартиру. (Он был на совещании Перельманов.) Мы разложили все шляпы по мусорным мешкам — ровно сто двадцать восемь шляп по двенадцати мусорным мешкам — и выволокли их оттуда.

Но в глубине души мы должны были понимать, что избавляемся от следствия, а не от причины. Вчера, согласно докладчику, Перельман-младший провёл весь день и всю ночь в ковбойской шляпе, несущей за собой до сих пор не выясненные патернальные корреляции.

СУМАСШЕДШИЙ И МАШИНА ВРЕМЕНИ

В самую холодную ночь года в Бостонский медицинский центр привезли душевнобольного с третьей степенью обморожения. Полиция обнаружила его, голого, под путепроводом, в картонной коробке. На коробке чёрным фломастером было накарябано: «МАШИНА ВРЕМЕНИ».

Как ни странно, обмороженный ликовал.

Совсем недавно он поведал приставленному к нему психиатру, что был умнейшим человеком в истории, превзошёл даже Эйнштейна («ну так, чуть-чуть») и Ньютона («ну так, чуть-чуть»). Но его исторические познания оказались проклятием. «Быть способным мгновенно на постижение истинной природы чего угодно, на самом деле, ужасно», — сказал он психиатру. Его настигли скука и одиночество. Как только возникала какая-нибудь мысль, он уже знал её логическое завершение. «В какой-то момент», — продолжал он, — «больше не о чем было думать. А остальной мир корпел над базовыми принципами, гипотезами, постулатами».

Он принялся за величайшие загадки космологии, но находил решение во мгновенье ока. В мае иссякла метафизика. Он вновь обратился к природе времени, в надежде, что это займёт его мозг хотя бы на пару недель, но раскрыл все тайны уже к вечеру. И снова скука и одиночество. Тогда он построил машину времени.

«Вот эту самую?» — спросил психиатр, указывая на коробку, которую сумасшедший отказывался покинуть.

«Это», — произнёс он, загадочно улыбаясь, — «всего лишь картонная коробка».

Настоящая машина времени, по его утверждению, разумеется, имеет гораздо более сложное устройство и, конечно же, была сделана полностью — почти полностью — из металла. Какое-то время скучно не было. Он посетил недавнее прошлое, ближайшее будущее, затем далёкие прошлое и будущее. Отыскал коллег-гениев. Обсуждал гравитацию с Галилео и подъёмную силу с Архимедом. Перенёс Ферма в ближайшее будущее, попробовал пончики будущего, — они, по словам больного, «гораздо пухлее и намного мягче» нынешних. Он познакомился с одним из величайших умов будущего — гигантским рептилоидом с непроизносимым именем — и отвёз его в прошлое, чтобы тот встретился с Людовиком XIV, известным как король-солнце. Встреча была «странной-престранной».

Вскоре сумасшедший повидал всё, на что стоило посмотреть, обдумал всё, что того стоило, но всё равно остался один на один со скукой и одиночеством. Даже общения с мудрецами было мало; он понял, что скука не покинет его, пока он будет обладать колоссальными историческими познаниями. Единственным выходом было самоубийство. Он решил совершить самоубийство посредством парадокса. Он вернётся в прошлое и убьёт собственного деда, что, как мы все понимаем, логически невозможно, — смерть деда означала бы, что он сам бы не появился на свет, что в свою очередь означает, что он не вернулся бы в прошлое, чтобы убить деда. И это, пожалуй, интересно, заключил он. Более того, он отправится убить того, кто передал ему эти ужасные, колоссальные исторические познания.

Душевнобольной установил машину на Берлин 1932-ого, где его дед был обещающим художником-экспрессионистом. Он материализовался в студии деда с огнестрельным оружием в руках. «Nein!» — воскликнул дед, вскинув кисточку, продолжал рассказ сумасшедший. «Nein!» — направил он пистолет. Вбежала бабушка. «Nein!» — воскликнула она, по словам сумасшедшего. «Nein! Nein!» Он выстрелил деду в грудь, и обещающий художник-экспрессионист упал замертво.

Но сумасшедший не исчез. И вселенная не распалась.

Неужели парадокса не существует?

Пока бабушка, в слезах, подбегала к мёртвому деду, сумасшедший обратил внимание на лёгкую округлость в области живота. А! понял он, снова обращаясь к психиатру. Она уже была беременна!

В то же мгновение сумасшедший растворился из студии и материализовался голым под путепроводом, в картонной коробке с надписью «машина времени». Настоящая машина времени пропала. Какое-то время он пробыл в смятении. Затем всё встало на свои места.

Его отец всё же родился, но сиротой, и прожил жизнь не счастливую, а полную лишений. Вместо того чтобы стать математиком, его наняли кровельщиком на неполный рабочий день. Его сын, душевнобольной, не вырос в интеллектуальной среде. Вместо того чтобы стать безгранично гениальным, сказал душевнобольной с заметным облегчением, он сделался тупицей, и даже немного умалишённым. И разумеется, в этой альтернативной вселенной он совершенно, ни коим образом не способен построить настоящую рабочую машину времени.
«Взгляните же!» — радостно воскликнул умалишённый. — «Картонная коробка!»
   
[1] Фенуэй Парк — бейсбольный стадион возле Кенмор-сквера в Бостоне, штат Массачусетс. На этом стадионе с 1912 года проводит свои домашние матчи команда «Бостон Ред Сокс». Фенуэй Парк — старейший стадион, на котором проходят матчи Главной лиги бейсбола.

[2] Доппельгангер — нем. Doppelg;nger, в литературе эпохи романтизма двойник человека, появляющийся как тёмная сторона личности или антитеза ангелу-хранителю.

[3] ad infinitum — лат. до бесконечности.