Ставки... сделаны?

— Да-а, — протянул Верховцев и выпустил приличный клуб дыма. Верховцев никогда не курил обыкновенные сигареты. Он покупал настоящий дорогой табак и делал самокрутки, аккуратно свернув кончик пожелтевшей курительной бумаги. И это его «да-а», было словом, которое подходило ко всем случаям на свете. Когда Верховцев говорил это свое любимое словечко-фразу, всегда продолжительно, будто он все знает и сейчас разъяснит всю ситуацию остальным невеждам, все понимали, что он хотел выразить.

Игорь крутанул одной рукой барабан стального французского револьвера, что-то щелкнуло, и барабан выкатился наружу, показав маленькие кругляшки своего патронташа. И обстановка была при этом какая-то непринужденная, даже совсем веселая, что так и хотелось рассмеяться и сказать: «Да ну, глупость какая! Поесть бы чего, с утра крошки во рту не держал».

 — Теперь твоя очередь. — Сказал Смолин. — Мы уже сыграли, теперь ты.

«Сыграли». Что это значит, сыграли. Они что здесь в игрушки играют? Так, твой ход, твоя очередь – кидай кубики. Как все просто, оказывается. Кидай кубики, если выпадет куш — получишь приличный выигрыш. И все уставились на меня, как бы подыгрывая: ну что же ты испугался, черт? Это ведь так просто! Чет или нечет. Подумаешь, что тут такого?

Игорь закончил свои ловкие манипуляции и так тихо, даже чуть шепотом сказал-осведомился:

— Так… Полная ставка, да? — И, не дождавшись ответа, собрал 5 патронов в кучку и спокойно начал заряжать барабан. Делал он это с таким хладнокровием, как будто точно знал, что сейчас, именно в эту минуту, пистолет должен выстрелить, а в кого именно — это совершенно не имеет никакого значения.

Знал я этот револьвер. Старый, французский, и патроны к нему 38 калибра. Вот Верховцев-то знает его как свои пять пальцев: не даром когда-то в Африке политическую обстановку менял. Быть может, даже, и под подушкой эту штуковину держал всегда, а теперь вон стоит и даже не протягивает свое «да-а».

Стар был полковник Верховцев. Быть может, не по годам стар, или просто отчаялся. А теперь вот сидит здесь на Чаунской Губе, доживает свою тихую спокойную жизнь на острове Айон, что в Восточно-Сибирском море. Ну а эти-то что? Совсем сдурели в этом холоде. А я вообще, что среди них делаю? Ну и холодно здесь, черт! И ехал я сюда, прямо как в песне поется: «А я еду, а я еду за туманом. За туманом и за запахом тайги».

Хорошо это иногда проветриться — бросить все к чертовой матери и уехать очень далеко. Далеко так, что даже вообразить страшно, где это находится. Так и я — бросил все к чертям и уехал на Чукотку, где нет ни презренных интриг и всей этой нескладности. Начинай новую жизнь в другом мире, где ты пока еще чужой. А приехав в Певек, все не переставал удивляться, как в аэропорту, при средней температуре -35, могут летать самолеты. Самолеты и вправду летали, и люди здесь жили. И не знали они больших городов и великих возможностей столицы. А быть может, и не хотели вовсе, или были такие же, как и я, уставшие от всего и готовые рваться хоть на луну, лишь бы не видеть все эти угрюмые лица.

Замечательный в Певеке аэропорт! Работает круглосуточно и всегда со сбоями: никогда не знаешь, что может выкинуть погодка. Самолеты прилетают с интервалами лишь в несколько минут, и не разглядишь среди них обыкновенный пассажирский. Нет, они несомненно есть. Но так мало людей стремятся попасть в отдаленную часть большой империи. Все чаще «Русланы» и громаднейших размеров «АНы», доставляющее продовольствие и оборудование научно-исследовательским станциям. А станции эти тихо плавают в островках маленьких микромирков, изучая бактерии и их условия жизни.

И на одной такой станции на острове Айон меня радушно встретила веселая девушка Лена. И никогда она не мечтала стать известной актрисой или звездой телеэкрана на московских подмостках, раз находилась здесь. Она то ведь хорошо знала, что счастье заключается не в твоем положении и больших возможностях. Знала, наверное, главное в жизни — смотрела по ночам в темное арктическое небо и видела тихо пролетающие звездочки, и загадывала… Загадывала самое сокровенное, что было на душе, то, что нельзя никому сказать и лишь только очень близкому можно было тихонько шепнуть на ушко. И от этой ее веселости и неподложной грусти и знания, что же такое счастье, она была так трогательно прекрасна, что хотелось ее поцеловать. Как было бы хорошо жениться на ней и также спокойно смотреть вдвоем на падающие звезды и шептать в ее маленькое красивое ушко о том, что и я теперь знаю ее сокровенное и счастлив от этого.

— Ну, что ты стоишь?! Играешь или нет?! — переспросил сердито Игорь.

— А какая ставка? — Проябедничал я, еще не совсем хорошо представляя сложившуюся ситуацию.

— Ставка? Жизнь, наверное. — Усмехнулся он. — Ты только не волнуйся, здесь волноваться совсем ни к чему.

— Вы что, сдурели здесь все от холода что ли? Это же самоубийство. Не-ет, — передразнил я Верховцева, — я еще пожить хочу. — И посмотрел на них.

Игорь даже не дернулся. Он-то уж был наверняка смелым человеком, раз не бросал слова на ветер. Я стоял ошарашенный посреди комнаты и уставился на всех троих. Французский револьвер уже смирно лежал на столе.

— Давай, давай, — подбадривали они меня, — у тебя есть огромнейший шанс доказать самому себе, то что ты никогда не смог бы доказать. И поймешь ты все то, что никому больше не удастся. «Да-а», услышал я стон Верховцева, что должно было значить: ну вот, неужели слабак. Бери и кидай свои кубики — твоя ведь очередь. Мы уже сделали ход.

Игорь протянул пистолет Смолину а тот, в свою очередь, вложил его мне в руки. И взял я его, не понимая, что это такое, как берут случайную вещицу всего лишь на мгновение. А пистолет был холодный, вероятно оставшийся еще со старых времен. Или принадлежал он как раз полковнику Верховцеву, который держал его в далекой Африке под подушкой.

— Ну так как? Играешь? Нет? — Все с тем же упорством настаивал Смолин. — Твоя очередь. Мы ведь уже сыграли.

— Ну и дела! Черти! Вот ведь психи-то! — а щека начала дрожать и выступил холодный пот. Я дрожал и чувствовал эту дрожь каждой жилкой всего тела.

— Ты понимаешь в чем дело, Стас, мы ведь тебя не заставляем этого всего делать и быть в игре. Просто, как бы тебе все это объяснить… У каждого человека бывает такая точка в жизни. Очень важная точка, понимаешь… И все здесь, возможно спятили… даже Игорь. Хотя этот то уже давно. Но тут такая штука… Вот она точка, которой ты боишься. Верней даже не точки, а неизвестности, которая будет дальше.
И прав он был. Чертовски прав! Всю свою жизнь был трусом, просто никому не показывал этого. А здесь ведь все по-другому. И угораздило же меня сюда забраться! А теперь вот стою и боюсь, как ребенок в ожидании своей очереди на укол. Конечно, можно и отказаться от этой дьявольской игры и отправить всех к чертям. Но ведь тогда… Тогда я всю свою никчемную жизнь, я буду считать себя еще большим трусом. И потом, уже никогда не смогу смотреть спокойно в глаза Верховцеву или Смолину — мне всегда будет казаться, что они сейчас же рассмеются и вся моя кровь наполнится стыдом за самого себя. Верховцев лишь тихо налил в стакан спирту и протянул мне, сухо сказав:

— На-ка, прими для храбрости, что ли. — И сделав серьезным лицо, проговорил, — И пойми, Стас, жизнь коротка. Нужно успеть сделать что-то главное.

— А может и правда, все пусть летит? А? Ладно, — и залпом выпил стакан.
 
Спирт тихо прокатил по желудку, и вокруг стало очень тепло и вовсе не так страшно, как казалось раньше. Голова начала немного качаться, и я подумал, не все ли равно, а? Двум смертям не бывать — на одну наплевать. А как по-другому? «Жизнь коротка, Стас…». Время летит очень долго, нудно, что придется задуматься, зачем же все это существует.

Я взял пистолет. Немного подержал в руке и тихо крутанул барабан. Полная ставка. Это как? В магазине 6 патронов, а Игорь вставил только 5. Значит, остается одно место. Всего лишь одно. Но оно главное — призовое. А в прочем… да какая разница? Потом аккуратно поднес к голове и зажмурил глаза. Дуло приятно холодит висок, а кровь тихо наливается ожиданием. И чувствуется, что вот он, этот главный момент. Последний момент, в чем-то даже ответственный, а в голову не лезет ни одной мысли. И вспоминать всю прошлую жизнь не хочется, пусть все останется как есть.
И дрожал я весь. Может, от холода, а может, и от спирта, а палец не хотел нащупывать курок. Потому что знал он, что расстояние от плоти до курка равняется вечности. Давай-ка, попробуй прыгнуть в бесконечность! Долго я так стоял, пока ждал решимости, и поняв, что она никогда не придет, резко отпустил палец — тихий щелчок…

* * * Кругом только тишина. Нет ничего вокруг, и никогда не было. Ни боли, ни мыслей — ничего, кромешная темнота и пустота, перешедшая грани ожидания… Тикают ходики на стене, и я понимаю. Понимаю, что все еще жив. Ха! Счастливый случай. Я жив!!! Открываю глаза и не могу поверить. Я еще никогда не любил жизнь так, как сейчас…

20.05.05