Холодный угол маленькая повесть

   Семь огромных, откормившихся на ближайшей свалке воронов, висели на верхних ветках огромного тополя во дворе и раскачивались от порывов ветра. Вдруг они стремглав бросились вниз, на землю, и стали клевать невесть как очутившего внизу раненого голубя. Один из них, громко загоготав, влетел в открытую створку форточки Антонины.
   Антонина очнулась от ощущения, что некто, невидимый и черный, болтался где-то под потолком и гипнотизировал ее. Она пыталась кричать, но из груди вырывался лишь глухой стон.Веки от свинцовой тяжести тоже не поднимались, и лишь в маленькие щелки она уловила: молочно-мутная тень трепещет бесформенным комком и, будто магнит, держит ее. Антонина все-таки собрала изнутри силы и выкрикнула, как из глубины колодца: «Мама, прости!».
   Она вздрогнула от собственного потрясающего крика и открыла наконец глаза. Это был тяжелый сон. К своему удивлению мучившую ее чуждую плоть она не обнаружила. Нужно было встать, распахнуть дверь в соседнюю комнату, где спала ее дочка с женихом, но руки и ноги невозможно было оторвать от тела — они не подчинялись ее воле. От столь жуткого положения Антонина опять застонала. В это мгновение дверь с той стороны с тихим скрипом отворилась.
   – Антонина Степановна! — тихо позвал Игорь.– Вам плохо? Может, водички принести? – И он, не дождавшись ответа, прошел в кухню, к сифону. Газировка прыснула в стакан со змеиным шипением.
   Антонина с благодарностью приняла кружку, припав к ней горячими губами, нажала на кнопку светильника:
   — Спасибо, Игорек. Не беспокойся. Иди, отдыхай. — Она впервые увидела сильную, стройную, в коротеньких плавках, фигуру будущего зятя.
   – Я открою форточку. Еще четыре часа, может, заснете,– сказал он и удалился.
«Славный парень, подумала про него с теплотой Антонина, может, и моя Еленка рядом с ним подобреет, отмякнет душой: вот родит ребеночка, войдет в счастливую материнскую пору...».
   Уже не раз наедине с собой Антонина признавалась: видать, проглядела дочь. Но когда? Отцу всегда было не до нее: слишком был занят самокопанием. Бабушка последние годы подрабатывала в уборщицах, а пенсию потихоньку складывала на сберкнижку: все ей, внучке Еленке. А она, мать, самый родной для дочери человек, как просмотрела, что дочь растет черствой эгоисткой? В житейской суете, в заботе о куске насущном, чтоб он вышел повкуснее, безвозвратно потеряла минуты искренности с единственной дочкой. А ей все было мало ее заботы. Порой она и сама жалела себя: муж был еще тот прохиндей,  вечно норовил угодить жене, коль сам ничего не мог. А она пахала за троих, благо, что умелые бухгалтеры теперь  ценились, а богатых родственников, вовремя слинявших за границу, у них не имелось, как, например, у начальника их фирмы, открывшего дело с их помощью.
Так думала Антонина, расплетая клубок воспоминаний. Как же, она первая бросилась доставать для своей Еленки чуть ли не аленький цветочек, которым надо было лишь взмахнуть... С тех пор и повелось: мама все может достать. А Еленка росла озорницей: то и дело требовала исполнения желаний. Ее ладная фигурка не желала одеваться в серое отечественное да стандартное. Доставали импорт на последние сэкономленные копейки.
   По счастливой случайности проскочила Еленка в пединститут: недобор был на биофаке. Первый курс семейство Селяниных одолело в совместных переживаниях. После летнего Еленкиного отдыха на теплоходе подкатил и второй курс. Тут Антонина не на шутку заволновалась: заневестилась дочь, нахватала «хвостов», но к всеобщему удивлению ничуть не загрустила.
Месяц назад Еленка подъехала к матери с сюрпризом: призналась, что беременна и не без смущения попросила как- нибудь поскрытнее устроить ее к знакомому врачу.
   – Неужели обманул? – без сил опустилась на стул Антонина.
   — Ну, что ты, мамочка, волнуешься. Сейчас это по-другому называется, не как раньше. Теперь молодежь раскрепощенная, все обоюдно, по любви, –рассуждала спокойно Еленка.
  - Ах, по любви! – запричитала Антонина. – Это сексом теперь называется…
   — Да не переживай ты, мамочка. Он мне даже очень нравится. А вообще-то он не против ребенка. Но пока не знает ничего. Даже предлагает пожениться, ну, а если узнает, так совсем обалдеет... Но я думаю, не стоит торопиться. Ведь и лучше мужа могу еще подыскать. А кто такой Игорь? Просто шофер-дальнобойщик, полгода, как после армии, и на заочный в политехнический институт собирается. Мамочка, да чего ты, право! Ну, что я — первая? Сейчас многие живут гражданским браком. А на меня и наш декан-вдовец поглядывает: квартира, дача, иномарка, бездетный, да и не совсем еще старый – сорок пять лет.
   – О чем ты, Еленка? Да с ума ты, что ли, сошла? — Щеки у Антонины запылали, перед глазами поплыли круги, опять давление подскочило. – Парень не против ребенка. Любит, видать, тебя, жениться согласен. Ты что, первенца своего загубить хочешь, подумай. Мама, послушай, что Еленка вытворяет. — И Антонина потянула дочь в комнату к бабушке.
   — Да слышала я, все слышала!– Тихо отозвалась Елена Арефьевна, с трудом приподняв голову на подушке.
   – Еленка, внученька, что ж ты, от его нахальства пострадала?
   — Да что ты, бабушка! Какое нахальство? Игорь совсем не такой, а даже наоборот. Да и мне он очень нравится. Уж полгода у него на квартире встречаемся, когда мать на работе. Не знаю, может, это и есть любовь. Хорошо мне с ним рядом, спокойно...
   – А если так, женитесь, и не раздумывайте даже. Любовь ведь – такая редкость, побалует, как зимнее солнышко, да и скроется, а потом всю жизнь будешь ждать, не дождешься. Я на свадьбу тебе скопила, ты знаешь. Хоть порадуюсь за вас, перед смертью-то...
...Предсвадебные хлопоты измотали Антонину. А накануне торжественной регистрации бабушка неожиданно скончалась. Конечно, Антонина готовила себя к этому. Уже два года мать не вставала с кровати. Врачи давно обрисовали безрадостное ее положение. Но Антонина, хоть и страдала от будущей утраты больше всех, не ожидала такого исхода именно сейчас.
   Раньше Антонина думала, что в страшный этот миг она закричит. Но вчера вечером все случилось так тихо и скоро, что Антонина и сама растерялась. Силы покинули ее, и она потеряла сознание, а когда очнулась, увидела: санитары поспешно выносят на носилках родное тело. А медсестра, приводя ее в чувство, вводит иголку шприца в вену. «Еще эти семь ворон из сна», – думает она.
   – Куда же ее, Василий?– прохрипела Антонина и попыталась подняться. Но муж остановил ее:
   — Лежи, лежи. Я сейчас, только провожу санитаров...
   Он вернулся с улицы бодрый, и хотя лицо оставалось серьезным, в уголках губ подрагивало довольство. Антонина поняла: Василий наконец-то дождался того, чего ждал долго и нагло, и сейчас не может этого скрыть, хотя очень старается.
   — Тебе уже лучше? — заботливо поинтересовался он и присел на край кровати.– Я распорядился: мать увезли в морг, не будут анатомировать, у нее ведь – смертельная болезнь, сама знаешь, а завтра оттуда прямо и похороним. С ритуальной службой я уже договорился: они оперативно все организуют, правда, это будет немного дороже. Не обязательно хоронить на третий день, не отменять же бракосочетание дочери…
   – Не хорошо это: хоронить на другой день после смерти и сразу после похорон делать свадьбу,— зашептала Антонина и поняла, что уже бессильна что-либо изменить.
   «Кто этот чужой человек? Что он говорит? Почему так делает? Куда делась его добрая душа?» Думала с сожалением Антонина, глядя на самодовольное лицо Василия: блеск невысокого лба, приценивающиеся карие глаза. И только волнистый чуб, чуть тронутый сединой, словно трогательный ежик, как в молодости, остался таким же наивно смешным.
   – Не волнуйся. Побереги себя, хотя бы для будущего внука, — чеканил Василий холодные фразы. — Игорь-то, вроде, парень, что надо! Не переживай. Похороним скромно, из морга, а недели через две и вечеринку дочери сделаем. Свадьбу, конечно, неудобно сейчас... Ну, я пошел на работу.
   И Антонина поняла: Василий уходит, потому что боится разговора с ней. Она от бессилия заплакала и вскоре забылась, потому что начал действовать снотворный укол медсестры.

***
   …Лидия уже собралась с коллегами, инспекторами гороно, на обед, когда подал голос телефон. Звонила Антонина Селянина, жена школьного товарища мужа. Детство давно кончилось, мальчишеская дружба — тоже, но Василий на правах старого друга частенько заглядывал к ним на чай. Лидия откровенно недолюбливала Селянина. Каким-то особым чутьем она просвечивала в нем нечто меркантильное и циничное.
   – Лидия, – сказала после приветствия Антонина Селянина, – у меня мама умерла. Отмучилась, бедная, да и я с ней — тоже. Ведь знаешь, какая болезнь-то была. Как приду домой с работы, а там уже – все мокрое, по ушки, по ушки... Вот и стирала, парила каждый день: не шутка ведь, два года не вставала с кровати. Ты, это... приходи сейчас, в два часа, в морг. Хоронить будем оттуда, а потом в кафе Василий заказал обед.
   — Хорошо, — ответила застигнутая врасплох Лида. Стариков ей всегда было жаль, а тут — горемычная тетя Лена. И вдруг она поняла, почему не любит Селянина. Однажды, когда он пришел в очередной раз к мужу, пошутил неудачно:«Жизнь вокруг бурная, бьет ключом, и все — по голове. Сейчас, в основном, жду, когда вынесут ногами вперед, в березовую рощу, любимую тещу...»
   Лидию покоробила беспардонная откровенность Селянина, который и жил-то в трехкомнатной квартире, благодаря теще, и она потом потребовала объяснения от мужа Сергея, почему этот тип до сих пор появляется в их доме.
   – Да намекал я ему, что мы давно уже не дружки, только и остались школьные воспоминания, – замялся Сергей, – а он будто не понимает, но ведь и друзей-то у него совсем нет. А в прошлый раз, знаешь, признался мне:«До того, говорит, опротивела мне теща, так бы и задушил собственными руками». А ведь лежит она скромно в своей каморке, получает неплохую пенсию да и не он, Антонина за ней и ухаживает. – Времена такие дикие настали: все от стариков стараются избавиться, улетучивается долг перед родителями, совесть. Заграничные нравы давят на мозг фильмами о жестокости и равнодушии. Стервятниками поневоле сами становимся, в дикий капитализм шагаем. Вот в газетах рекламные объявления о сиделках дают. У нас одна сотрудница ради любопытства позвонила. Молодая леди-предприниматель разменяла квартиру матери. Ее поместила в коммуналку, нанимает на полдня сиделку, за кормлением-уходом за матерью, а сама умывает руки – бизнес не позволяет уделить матери час-другой утром, вечером. А что такое у нас бизнес: деньги, помноженные на деньги, сделанные, как правило, незаконным путем, поскольку у нас законы для этого неподходящие.  Жили-жили по-старинке сколько веков на Руси, одной большой семьей, родителей уважали, а теперь стало не модно. А что такое эта мода? Отсутствие всякой ответственности? Дурдом какой-то, деградация, – Лидия побледнела.
  – Не переживай ты, – успокоил ее муж. – Не откроем Селянину в следующий раз, посмотрим тихонько в глазок и не откроем. Не могу же я его бить, да и не умею  этого. А знаешь, что он еще сказал? «Сдали бы давно, говорит, тещу в дом старчества, да Антонине совестно перед соседями: если бы не ее трехкомнатная квартира, жили бы до сих пор в коммуналке. Да и бабка все свои чудом сохраненные в чулке сбережения завещала единственной внучке Еленке - в случае, если допокоят ее дома. А как дались ей эти сбережения! Только и страдала в жизни, мужа-то на фронте убили в 1942 году. Сама на заводе без выходных трудилась в литейном цехе, на тяжелой работе. А потом как труженица тыла и квартиру получила. Одно слово – мученица…»

***
   Игорь парил в сладком Еленкином голосе вместе с кольцами дыма «Кент», ерзал в пасти мягкого кресла, небрежно роняя пепел на услужливо выставленную будущей тещей хрустальную пепельницу. Застенчиво, мельком косился он на внушительную золотую печатку — предсвадебный подарок тещи. Печатка выпирала среди заскорузлых пальцев его шоферской руки — к этому еще нужно было привыкнуть.
   — Удивительно! В наш век, и такой примитив! – Щебетала Еленка, подрагивая полными ножками в колготках. Изящный розовый пеньюар, пикантная вещичка из предсвадебных обновок, как бы невзначай подкинутая перед уходом на работу за¬ботливой мамой, делала Еленку прямо царицей. Она тряхнула блестящей рыжей челкой:
   — Могилу копают вручную. Вот за границей давно используют пневмотехнику. А у нас экскаватор сломался, землекопы полдня возятся с лопатой, да еще водки требуют. А этот допотопный катафалк. Неужели нельзя все делать культурно?
   — Мероприятие, прямо скажем, не слишком изящное. А тебе не стыдно, Еленка? Еще и кощунствуешь в такой-то день!
   Игорь попробовал выпустить на волю совестливую нотку, которая два дня назад прокралась к нему вовнутрь и все время противно колола в самое сердце. «Наверное, магнитные бури на меня действуют», успокаивал себя Игорь.
   — Да брось ты воспитывать меня! – рассердилась Еленка. – Сама скоро педагогом буду, хотя, скорее всего, не пойду в школу. Помнишь, что было написано на воротах Бухенвальда: «Каждому – свое!»? Радуйся, радуйся, что ты сейчас здесь, а не там, в морге!
   – Ну, ты даешь, Ленка! Ты что, уже совсем спятила?– Покрутил он пальцем у виска.– Ведь твоя же бабушка... Тебя и назвали-то в честь нее. Да и на свадьбу она завещала тебе немалый лакомый кусочек...
   — Будет тебе... О ком ты сейчас думаешь? Брр... Даже в дрожь бросает, как представлю, каково им сейчас там, в морге... Смотри, мурашки побежали... Coгpeй скорее. – Распахнула она пеньюар и зашептала:
   – Мама cказала, что не будет надолго откладывать свадьбу: ну, может, после сорока дней…
    Она взяла из хрустальной вазы банан, распахнув новый пеньюар, и  беззастенчиво придвинулась ближе. Игорь вначале было сопротивлялся, но,  не в силах совладать с собой, подчинился горячему желанию Еленки...
  …Переливчатая изморозь зависает меж домами и деревьями, и кажется, не падает, а летит вверх. Лида медленно бредет от корпуса к корпусу больничного городка, вычисляя: где-то здесь должно быть самое грустное здание – морг.
    Прямо из морга, чтобы не обременяться  поиском дорогих ритуальных залов, хоронят сейчас родственников, в наспех оборудованных комнатах с постаментом, так называемых залах для прощания.
   « Наконец-то отмучились…» – Звучит у Лидии в голове  досадная фраза, вырвавшаяся из уст скорбящей подруги, когда ее приглашали на похороны. Лида  досадует, что вот  идет на похороны даже без веночка: салон «Ритуальные услуги» в обеденный перерыв по закону подлости оказывается закрытым. Но вот, кажется, тот самый корпус: одноэтажный, розовый. К нему ведет проторенная тропинка, и рядом — накатанная колея.
   Басовитая дверь распахивается широко. Просторное фойе, а справа, в комнате с откровенно длинным никелированным столом, у тумбочки с телефоном, Василий Селянин надрывно кричит:
   — Алло, алло! Я вас слышу плохо... Не понял. Значит, могильщики когда будут? В четырнадцать часов? Хорошо! И машет Лиде уверенной рукой. — Проходи налево!
В другой, проходной комнате, в холодном углу, – гроб, обитый красным сукном, на стене — сиротливый венок с траурной лентой: «Любимой маме». В отдалении от гроба, у стенки, на протертых стульях, словно мумии, подрагивают фигуры старика и старухи, соседей Селяниных. Антонина в зеленой мохеровой кофточке, красном шарфе и песцовой шапке, при всем параде косметики, так что голубые ее глаза отливают болотной зеленью, а полные губы серебрятся яркой помадой, поднялась навстречу, усадила рядом.
   — Приношу соболезнование от себя и от Сергея, —  тихо начала Лида.
   – Да чего уж, там, отмучились мы, — взяла ее за руку Антонина.
   — А Елена где?
   — Да куда уж ей... Дома сидят, переживают. Волноваться-то ей нельзя, – зашептала Антонина. — У нее — третий месяц беременности, и «хвостов» нахватала в институте... Она у меня – девица справная, скоро и животик выпирать будет. Свадьбу уже назначили. Да и жених-то, вроде, серьезный, совестливый. Нынче молодежь ведь без предрассудков, а порядочных — единицы...
   – Здравствуйте, пожалуйста! – вдруг появилась перед ними полная, неопределенного возраста женщина, в длинном резиновом фартуке, сторожиха тетя Глаша.
   — Как жизнь у охранника темного царства?— пошутил выпорхнувший из дверей Василий. — Не страшно вам коротать времячко с бывшими субъектами мужского и женского полу?
   — Вроде бы, и привычно, — согласилась тетя Глаша, — ничего особливого тут нету — все такими будем... Вот ведь были у каждого живые чувства, у кого к кому и к чему, конечно... А теперь, что же? Теперича – гнилой кусок...
   — Ну, а ежели сто граммов, к примеру, употребить, так все же повеселей, можно терпеть этих упокойничков и караулить, хотя кому они нужны, не предприниматели какие, чтобы их украли, а потом шантажировали родственников, верно? У тех упокойные апартаменты другие.— Заулыбался Василий и вовремя спохватился.
   — Оно, конечно, эдак, — проплыла мимо и скрылась в подсобном помещении тетя Глаша.
   Прохрипели входные двери, и в комнату вплеснулась женская компания сослуживцев Антонины из бухгалтерии ЖЭКа. Поздоровались, подошли к гробу.
   — А что же, бедная, и бочком-то, и поджавши ноженьки? – Укоризненно спросила одна из них и положила букетик искусственных цветов на тюлевую кухонную занавеску, укрывавшую покойницу.
   — Так ведь что ж, ломать, что ли, кости-то?– поспешно отозвалась Антонина.
   – Ах, дорогая моя, так ведь обмывают поначалу бывшего человека, не сразу ведь все костенеет…
   Неловкая пауза повисла в воздухе, и румянец на щеках Антонины расплылся пятнами. Снова охнула дверь, впустив четырех мужиков в кирзовых сапогах и ватниках.
   — Прощайтесь, родные! – Деловито бросил один из них и затоптался на месте.
   - Что ж, простились уж мы, выносите! – нетерпеливо сорвалась с места Антонина и, поймав осуждающий взгляд сослуживцев, быстро обошла вокруг гроба. — Выносите!
   Качнулся в крепких мужских руках гроб и поплыл к выходу, в раскрытую пасть серого, с черной полосой катафалка. Следом быстро выпорхнули супруги Селянины.
Антонина виновато оглянулась:
   — Не приглашаю уж на кладбище, места мало в катафалке. В заводское кафе, на обед, приходите через два часа, кто сможет. По молчаливым взглядам  Антонина определила, что желающих не будет, а соседей-стариков она и дома накормит, они уже все предусмотрели насчет поминок. — Антонина независимо поджала яркие губы и с силой запахнула за Василием дверь катафалка.
   Легко соскользнув в наезженную колею и чихнув на прощание удушливым газом, газелька отправилась на местный погост. Василий схватился за сотовый: с администрацией кафе была договоренность, если поминающих будет мало или не окажется совсем, обед отменяется.
   Лидия с трудом сдвинулась с места и побрела по тропинке меж сосен, вглубь больничного сада. Слезы душили ее изнутри, и она дала им волю. Взгляд на мгновение задержался на крыше морга. Живописные массивные сосульки перламутром переливались в холодных солнечных лучах. Лидия поразилась их шикарному существованию. Горячая январская капель, невообразимо как начавшаяся с этой печальной крыши, пульсировала, завораживала взор. И Лидия, встрепенувшись, подумала, что это, должно быть, отдали последнее свое тепло остановившиеся сердца: природа поняла их безмолвный порыв и продолжила бег вперед, к весне.