Порча. Привет Джоконды

               
        Лет двадцать, как не люблю «Джоконду». А раньше - почти преклонялся перед гениальным письмом Леонардо. Загадочные улыбка и взгляд лишали меня воли и моей обычной подспудной тяге к аналитики (я ведь - Николай, а они частенько такие родятся, об этом ещё отец П.Флоренский писал).
        Написал же безбожник Леонардо, как вдруг когда-то дошло до меня, отнюдь не добродетельную матрону Мону Лизу дель Джокондо, а истинного дьявола. Во всей его красе. Я был весьма удивлён своим неслучайным открытием и находил всё больше аргументов в его пользу. Изучая проблему, я скоро узнал, что многие набожные и просто внимательные люди, ещё со времён Леонардо полагали об этом феномене точно так же, как и я, причём говорено и написано об этом немало.
        Образ Джоконды завораживает. Взгляд её видит насквозь и душу и тело любого, глядящего на неё. Этот взгляд знает всё о человеческой низости, подлости, разврате, жажды наживы и наша грязь не вызывает у Джоконды упрёка. Она  упивается своей мистической проницательностью и неземной властью над людьми, пусть бы предстоял перед ней гений или монах. Своей притягивающей, никем не разгаданной змеиной улыбкой, она может быть и не победит, но уж обманет и затянет в себя любого. Потому, наверное, дьявол и изображён в своём любимом женском обличии.
       Скорее всего, портрет несёт черты нескольких спутников и спутниц Леонардо и, прежде всего, его натурщика, ученика, возлюбленного и наследника – красавчика Салаи (от итальянского: «дьяволёнок). Кстати, на одном из этюдных эскизов к портрету «Иоанна Крестителя» этот юноша изображён Леонардо голеньким с солидным, не по годам, детородным органом.
       Многие художники-визионеры: Малевич, Дюшан, Дали и сотни других,  помельче, любили пошутить с Джокондой, подрисовать милашке усы или изобразить её попаскуднее нагишом. Ни один другой женский портрет и близко не вызывал таких многочисленных гаденьких художественных инсинуаций.
        Сальвадор Дали откровенно заигрывал с Джокондой, вписал в её портрет свою фотографию со знаменитыми демоническими усами, намекая, что тут и она, и он, и  оно – всё в одном лице. Великий художник и шельмец имел право на такие шутки –  дьявол явно ему симпатизировал и допускал до руки.
      Как тут не вспомнить расхожего мнения, что Джоконда повреждает рассудок всех, вдоволь насмотревшихся на неё и попавших под её чары.   

       А вот мой знакомый литератор Олег Глебов доверительно поведал мне, что пририсовывать усы  Моне Лизе – это лишнее. А ещё,  для того, что бы сразу понять, кто изображен на картине Леонардо, надо представить Джоконду одетой в современную  блузочку-безрукавочку, желательно чёрного или темно-коричневого цвета, и в пальчики левой ручки поместить тоненькую неприметную женскую сигаретку. И ведь ничего в образе Джоконды не изменится, разве что посовременнее станет! Сигаретка  явно ей не повредит и суть останется прежней.
       На мои возражения, что эдак можно опохабить и очернить любой портрет, Олег возражал так:
       - Ничего подобного. Вот смотри: ты проделал такую же манипуляцию со старинным портретом какой-либо святой матроны, пусть - Секстинской мадонны, или другой чистой и почтенной личности, ну хотя бы даже юной А.Струйской, что-ли – и что?...  Всем тут же станет ясно, что ты – святотатец  или же просто циник и придурок.
       А  Джоконде – все к лицу, и так хорошо – и этак. Она же все-яд-на-я, без вопросов!  Дьявол! В этом-то всё и дело.               
               
       Теперь я возьму на себя грех и перескажу прочувствованный рассказ моего приятеля, не спрашивая у него на это разрешения – потому как, точно не разрешит.
       Был чудный период в моей жизни, когда я отходил от благополучно завершившегося инфаркта в компании с таким же бедолагой: весьма  известным профессором психологом, интеллигентнейшим  Модестом Львовичем (так я его назову для конспирации).
       Наша больничная палата на двоих, где мы часами читали друг другу по памяти стихи любимых нами поэтов, где добрейший Модест Львович по моей просьбе вбивал в мою тыковку вводные по психологии и философии, а я, как мог, углублял его познания в богословии и иконописи, отзывается во мне тихой светлой печалью неповторимого.
       Рассказал я ему и об изменившим мою жизнь, тайным для всех, событии: минутном мысленном общении со святым Небожителем. Атеист Модест Львович принял мой рассказ внимательно и глубоко, и надолго задумался, даже отвернулся от меня к стенке. "Не поверил" - подумал я. Но, как потом понял, он хотел поделиться со мной своим мистическим опытом, да постеснялся. Или, скорее, не был к этому готов, точно также, как и я.
       За день до моей выписки случилось так, что я высказал профессору свои соображения о Монне Лизе. Модест Львович слушал молча, глядя в потолок, но уже перед сном, вдруг, как будто собравшись с духом, и всё же как бы нехотя и с сомнением, спросил:
       - А Вы видели Мону Лизу вживую, так сказать, то есть в Лувре?
       - Нет. К сожалению, нет, не пришлось, - признался я.
       - Ну, так слушайте,- печально и осторожно выдохнул профессор: - Я ее видел… Перед картиной была толпа страждущих. Что бы никого не беспокоить, я приблизился к картине сбоку. Мона Лиза показалась мне прекрасной  и, неожиданно для меня, совсем еще молоденькой  девушкой. Я не мог налюбоваться. Что-то подтолкнуло меня подойти к картине с другой стороны. Я был поражен. На меня смотрела жесткая, расчетливая дама бальзаковского возраста. Меня так заинтересовала эта метаморфоза, что я решил, во что бы то не стало, поглядеть даме прямо в глаза. Постепенно мне удалось протиснулся и встать прямо напротив её лица. Признаться, я потерялся, растворился в нем на какое-то время. Сколько времени длился гипноз – не могу сказать. И вот я услышал внутри себя ее голос, вот, так же, как Вы слышали голос своего святого...
        Профессор неожиданно замолчал, видимо заново переживая момент.
        - И что же дальше? Что Вы услышали? – наконец нетерпеливо спросил я.
        Модест Львович как-то стыдливо усмехнулся и медленно, будто про себя, проговорил:
        - Она сказала… Она сказала: "Что, нагляделся?... А теперь пошел на ……!"
        Я охнул. Сказать было нечего. Профессор отвернулся к стене и замолчал.
        Но удивился я больше тому, что мой добрый, интеллигентный, деликатнейший профессор,  оказывается,  мог разговаривать не только на шести европейских  и одном восточном языках. Русский мат в его непорочных устах потряс меня не меньше его рассказа!...
        А вот в устах средневековой италийской красавицы, написанной безбожником Леонардо – ничуть.               

                *     *     *