Я в предлагаемых обстоятельствах

«И выйдя вон, плакал горько» (Ев.Мв. 26.69)
Подумать только, что какие-то сто лет назад, для большей части населения земли приём пищи был связан с выживанием, а не с наслаждением. Весь пафос православного поста, заключается в том, чтобы понять эту простую истину. Если, кто-то говорит, что поститься было легче людям XVII-го века, чем нам - современным людям, не верите им. Православный пост придуман, как нельзя больше для современного человека, чем для людей минувших эпох. Конечно, пост не сводиться только к ограничению в еде, но еда играет в посте не маловажную роль. Достоевский отметил, что искушения хлебами, было первым искушением Христа. А о том, что значит голод, можно почерпнуть в воспоминаниях блокадников. Один из блокадников вспоминал, как он съедал «привески» к 125-ти граммам хлеба, и тем объедал семью. Никоем образом не смею судить этого человека, ибо я не имею никого понятья о голоде. А ведь это не самый страшный поступок, на который толкает людей голод. Хуже голодной смерти, может быть только умение пользоваться положением в условиях голодной жизни. И вслед за Христом, я ещё, и ещё раз повторяю слова, смой главной молитвы христианина: «хлеб наш насущный даждь нам днесь».

История, которую я хочу описать, случилось в одном северном городе в тяжелые времена голода и разрухи. Каждый в то время выживал, как мог.
Она жила в самом центре города, работала в библиотеки, ей было чуть более 40 лет. Замуж она та и не собралась. Не потому что была уродом, а как-то не сложилось. Всё время жила с мамой, но вот и маму похоронила, и стала жить совсем одна. 
Сказать по чести, она выросла в сравнительно благополучных условиях тихой интеллигенции, не была она готова к тяжёлым временам. Ну, во-первых, кто её спрашивает, готова она или не готова? А потом, да и без «потом» всё ясно — выкручивайся, как знаешь.
Она шла на подгибающихся ногах, едва держась. Холод, голод и страх за то мероприятие, в которое она ввязалась, доканывали её. Она тряслась как осиновый лист. Едва перебирая ногами, она обходила сугробы, боясь за каждым углом встретить городового и попасться на своем преступление. Она, конечно, понимала, затеянное ею было безусловно преступлением, но был ещё сверх этого страх — страх совести; а облечение совести застилало чувство голода. Два раза она уже натыкалась глазами на церковь, которая располагалась на площади. Привычно она хотела перекреститься, но осеклась, потупила глаза и пошла прочь.
- Господи... - прошипела она в полголоса — как же холодно. Холодно и… и я хочу кушать. Разве я хочу чего-нибудь сверхъестественного? Нет! Господи, я просто хочу кушать... Господи, что это?! А — труп... 
Она немного посторонилась. Два человек клали, худой, едва одетый, труп человека средних лет уже совсем окоченевшего и синего. Тонкие черты лица, вострый нос, острая бородка, выдавали в умершим интеллигента.
- Из наших — прошептала женщина — интеллигент... Сколько их теперь? Я всё привыкнуть не могу. Как вижу, так вздрагиваю. Господи — город трупов. Кругом они, кругом...
Она с минуту ещё постояла, посмотрела и пошла дальше.
- Кажется тем переулком — прошептала женщина. Она вообще имела привычку говорить сама с собой, а теперь это её немного успокаивала. Пустые комментарии вполголоса стали её спутниками. С этими комментариями, не так хотелось есть. Она ещё покрутилась по городу, прошла разными переулками и подворотнями, всё боясь наткнуться на городового, и уже подходила к нужному дому. Адрес дома она узнала из случайного разговора в библиотеки ещё месяц назад. Долго она не решалась идти, но голод, наконец, вял верх и буквально вынудил к действию. Правда сказать это была уже не первая попытка. Женщина доходила до нужного дома смотрела, крутилась кругом с полчаса и уходила ни с чем. Но сегодня она уже решила окончательно довести дело до конца, голод подсказывал окончательное решение. 
- Дом пять... дробь десять... - прошептала женщина — парадное... второй этаж.
На трясущихся ногах она едва пробралась на второй этаж и встала перед дверью.
- Квартира девять...
Она немного подождала, за тем трясущейся рукой она вдавила кнопку звонка.
- Да! - послышалось из-за двери, уверенно и почти грубо.
- Я... это, забыла, это... слово-то... Забыла...
Дверь не открыли. Женщина притихла и глубоко вздохнула. Повисло молчание.
- Телеграмма... Вам телеграмма! - вспомнила она.
Женщина ещё раз позвонила. За дверью послышались шаги.
- Да! - сказали из-за двери совсем уже грубо.
- Те-ле-грамма вам — пропищала женщина, во рту у неё пересохло, сердце начало колотиться. Она глубоко вздохнула, немного успокоилась, и произнесла почти громко — Вам телеграмма… Телеграмма от NN.
Дверь начала открываться, она была закрыта на много замков. На пороге появилась женщина довольно упитанная (если тогда можно было бы встретить упитанных людей), старше средних лет, одетая неопрятно, по-домашнему. В женщине было что-то отталкивающее, и даже мерзкое. Мерзость читалась во всех чертах её лица: в маленьких поросячьих, бегающих глазках, тонких губах, плотно сжатых, в востром носе, во всём. Всё в этой женщине было неприятно – внешний вид, острый, пронизывающий взгляд, какой-то хищный, уверенный, наглый. Вела она себя по-деловому, что ещё больше добавляло неприятных красок в её облик. Решительно неприятная женщина. 
- Ну! - с вызовом ответила хозяйка.
Гостья немного попятилась назад, она почти испугалась хозяйку квартиры. Открывшая дверь женщина, между тем, осматривала кругом лестничную площадку, стреляя глазами то вверх по лестнице, то кругом пришедшей.
- Тебе чего — грубо спросила хозяйка.
- Я... У меня серьги... Мне бы килограмм... полтора... - пропищала гостья и добавила — я не знаю-ю.
- «Не знаю» -  передразнила хозяйка - че тогда пришла? Какие серьги? Бриллианты? Вес?
Каждое слово хозяйка отчеканивала холодно и ёмко, как бы ценя своё время.
- Чего вес? - испугалась гостья.
- Вес бриллиантов?
- 0,15 каждый, кажется...
- И того тридцать. Всё-то у вас по тридцать – ядовито прошипела хозяйка, тем ещё более выказываю свою неприятность, доходящую до отвращенья.   
- Это бабушкины... – протянула гостья.
- Да хоть дедушкины — возразила хозяйка.
- Чего берешь за серьги? Учти у меня всё строго: ваши деньги — мой товар.
- Мне бы килограмм... полтора... – снова пропищала гостья и повторила — полтора.
- Сумку.
- А... Вот, вот.
Хозяйка взяла серьги, сумку и закрыла дверь. Гостью немного трясло, она переминалось с ноги на ногу, хозяйка медлила, гостья подумала уже совсем уйти. Но в это время открылась дверь.
- Полтора — грубо сказала хозяйка.
- Спасибо — пискнула женщина и, указывая на содержимое сумки, неловко спросила — А это?.. Это... что?
- ****ь! Вырезка! Бери, что дают и иди отсюда. Всё! — ответила хозяйка, и поспешила захлопнуть дверь.
- Спасибо — повторила гостья, но уже в закрытую дверь. Сумка, которую женщина получила, показалось ей какой-то чрезмерно тяжелой.
«Когда покупаешь мясо, тогда не спрашивай, что это за мясо» - вспомнила женщина тот разговор, которому она бала случайным свидетелем. Тот разговор, слышанным ею месяц назад, из которого она и узнала, что можно купить, и где можно купить.
Женщина вышла на улицу и глубоко вздохнула, она немного успокоилась и быстрыми шагами пошла прочь из ужасного места. Женщина торопилась, сколько могла, она задыхалась, но продолжала бежать. Честно сказать, бегом это было назвать с большой натяжкой. Женщина просто быстро перебирала ногами по скользкой мостовой и очень тяжело дышала. Так она добралась до темной подворотни, забежала за угол и затихла.
- О господи... - прошептала она совсем тихо — какой ужас... Какие же мерзкие глаза... Глаза очень мерзкие. Ну да ладно... Ладно! Мне с ней детей не крестить.
- Вот и ладненько — проговорила женщина и даже улыбнулась — вот и хорошо, а теперь скорее домой. Хорошо, а я иду и никого не трогаю. Хорошо, хорошо даже замечательно!
Слова «ладненько» и «замечательно» женщина повторяла как заклинание, и под эти уговоры она прошла добрую часть пути до дома. Ей уже чудился относительно теплый дом, диван... Всё было замечательно, всё было прекрасно, но вдруг её поразило словно молнией, она остановилась и сказала вслух:
- Господи, с них же кожу сдирали, разделывали!..
Она остановилась, у неё возникли сильные рвотные позывы, но желудок был совсем пуст и позывы сошли на нет. Потом женщина резко начала отмахиваться от сумки. Сумка запуталась и закрутилась вокруг руки и никак не хотела слезать. Едва, едва она от махалась от сумки. Сумка полетела в кусты.
- Господи! Господи... - начала повторять женщина полушепотом и побежала прочь.
Прошло десять минут, сумка пролежала никем не тронутая. Женщина уже успела отойти на два квартала. После медленно повернул, и поковыляла обратно. Как тень она дошла до того места, где рассталось с жутким грузом, заползла под кусты, и забрала сумку обратно.
Женщина выползла из-под кустов, немного трясясь: на неё нашла лихорадка. Вся съёжилась, прогнулась и поволокла сумку домой. Ей бы выбросить этот жуткий груз, но она решила по-другому. Женщина рассудила так, коль скоро деньги отданы за товар, то она уже преступила, уже совершено притупления и отступать поздно. 
- Я бедная, голодна, слабая женщина — шептала она поднос — я просто хочу есть... Я есть хочу!
Как тень она брела по улицам голодного города. Наступал ранний, зимний вечер, становилось холодно, дул ветер со стороны реки. Надо было торопиться, пока совсем не стало темно. Так она, быстрыми перебежками, дошла до своего дома. Поднялась в третий этаж, начала греметь ключами, которые не слушались и не хотели отпирать дверь. Она с омерзением откинула сумку в угол, подняла ключи, которые успели уже выскочить из рук, и начала отпирать. Едва совладав с дверью, она в темноте нашарила сумку и быстро шмыгнула в каморку, где она жила. Она вошла в квартирка, в квартиру которая до этого ещё как-то держалась, но в последние каких-нибудь пару месяцев совсем опустела. Женщина поспешно захлопнула дверь и, облокотившись, тяжело перевила дух.
- Теперь я немного присяду — сказала она спокойно — вот так. Я буду сидеть...
Женщина присела и замерла, как бы что-то обдумывая. Силы её покидали, она впала в забытье. Возможно, это был обморок. Это беготня, покупка, голод доканывали её. После всего она взяла сумку и прошла на кухню.
- Как же?.. - сказала она вслух — Это надо...
Она взяла кастрюлю и затолкала в нее то, что она купила прямо с сумкой. И начала смотреть на кастрюлю как баран на новые ворота, не очень понимая, что она сделала.
- Ой! Вот дура! - проговорила женщина — в сумке засунула! Дурачка-то с переулочка...
Она вынула содержимое сумки и положила его в кастрюлю, а кастрюлю поставила на огонь. Потом попятилась спиной от плиты и рухнула, как подкошенная, на стул.
Кастрюля начала потихоньку кипятится.
- Ой, а накипь-то, что снимать? - спросила женщина сама у себя.
Квартира между тем начала наполняться запахами. О какие это были запахи! Давно ушедшие, неведомые, вкусные. Они проникали во все углы, наполняли всё пространство. Запах еды — вот что это был за запах, ни с чем несравнимый, безошибочно определяемый в толпе других запахов, да это был он. При таком аромате выделяется слюна, урчит в животе, голова идет кругом. Женщина от запаха упала в обморок второй раз.
Очнулась она, когда вода из кастрюли почти выкипела. Женщина встала с диванчика, на который рухнула. Она взяла тряпку и аккуратно сняла кастрюлю с огня и переставила её на стол. Женщина, как баран уставилась на кастрюлю, не очень понимая, что делать дальше. Но вот она вышла из оцепенения, ухмылка пробежала по её лицу, в глазах появился плотоядный огонёк. Она прямо рукой взяла горячий кусок мяса и затолкнула его в рот. Рукой она не почувствовала на сколько горяч кусок, но во рту всё запылало. Никогда в жизни она не чувствовала такой боли. Женщина выплюнула обратно на стол пылающий кусок мяса.
- Господи! - вскрикнула она и прикрыла рукой нижнюю часть лица — как горячо! Господи, как же горячо! Как горячо…
Она продолжала повторять машинально «как горячо», слезы катились у неё по лицу, она начала рыдать. Не помня себя, она продолжала рыдать. Она рыдала и рыдала в остервенение. Она ненавидела себя, квартиру в который жила, город, поросячье глазки продавщице, свой тело, которое ей напоминало о голоде; она ненавидела всё. Как сумасшедшая она подорвалась, накинулась на кастрюлю, перевернула её на пол и начала топтать содержимое. Долго продолжалось это безумие. Потом она остановилась, с полным ощущением того, что ей нет прощения. Безумие сменилось полным отчаянием, отчаянием от полной безысходности, от ситуации, которое не имеет разрешение, кроме хитрых, лукавых и вечно бегающих поросячьих глаз. Отчаяние затмило чувство вины.   
В эту леденящую минуту безысходности, женщина взглянула в окно и увидела самый край высокого шпиля Петропавловского собора, который утопал в ночи. Вернее сказать, она не увидела шпиль, а только знала, что в том направление, куда она смотрит, во мгле ночи, этот шпиль непременно должен быть, ибо вид из этого окна был известен ей ещё с детства, и этот вид она знала наизусть. Теперь же этот шпиль будто прорезал темноту морозной ночи снизу в верх, устремляясь ввысь, поперёк всех правил земного бытия. Вместе с изученным до боли видом из окна пришло на память то, что так же читалось в детстве, толи ей самой, толи её мамой. Но то, что было не до конца понято тогда, теперь предстало ей со всей своей очевидностью, в полный рост; стало осознанным до конца до последней точки, до самого маленького штриха. Она схватилась за это осознание, скорее походившее на озарения, как за надежду, и надежду последнюю.       
- Покаяние — прошептала женщина — Господи, покаяние! Слезы, слезы... Петр... Раскаяние Петра! Да, раскаяние — радостно прибавила она. 
Женщина взглянула в красный угол и увидела икону Спасителя, надежда тронуло её сердце, она перекрестилась. Лихорадка усиливалась, но по сердцу разлилась тихий свет надежды. Несчастная женщина тихонечко прошла в комнату, легла на постель и умерла.
Героиня нашего рассказа не предполагал, что в её жизни будет такой день, который ей выпал на сегодня. Ну, или, во всяком случае, она думала, что даст другие ответы на задачи, поставленные текущей жизнью, настоящим днём. «Товарищ время…», как пелось в одной песне. Если она и думал о чем-то подобном, то большей частью она была героиней, со скользящим взглядом поверх голов. А большей частью она и вовсе не думала ни о чем скверном, тем паче по отношению к себе. Но вот она смерть, и её не миновала такая учесть, и к ней пришло успокоенье, и она сопричтена пути всея земли.
Нет, нет, она не верила и уже не могла верить, даже в последнюю свою минуту, она только хотела верить, но ведь хотела же. Разве бледная тень, только далёкий призрак веры, который, конечно, много меньше всякого горчичного зерна, не может вменяться в Веру, и стать хоть каким-нибудь оправданием, там, где об оправдании не может идти и речи? Как может ходить человек по водам? Да и кто тут не усомниться – ведь безумие же? Далёкий призрак веры, которая затерялась под грузом гордыне в самых затаённых уголках человеческой души; вера, рождающая надежду, в упование на всеобъемлющую, не имеющую не временных не пространственных границ, Любовь.
Вопрос не состоит в том, что ели или не ели, едим или не едим, будем есть или не будем есть чужие «привески» к 125 граммам, «которые почти не весят на руке», а вопрос заключается в том хватил ли душевных сил покаяться в содеянном. Если бы я был верующим, я бы сказал, что только Бог может дать эти душевные или духовные силы. Если бы…   

Что же касается, той неприятной тётки с поросячьими глазами, то она пережила тяжелые времена, мяса она не ела, перетопталась, как-то так всё обошлось. Сверх того, она стала вегетарианкой, по понятным причинам. Она сколотила не плохое состояние, но реализовать его не смогла. Сонные ведения стали её мучать, очень мучать, и чем дальше, тем всё более и более настойчивее. Что-то вроде раскаяния стали наводнять её душу. Совесть? Не выдержала хозяйка, той страшной лавки смерти, всего этого – пошла и удавилась.