Кукольных дел мастер

Часть 1. Неожиданные встречи

Глава 1. Два лица капитана Валаса

Ранним утром, в самый канун Нового года печальный кукольный мастер Ардиан Йошу вышел из своего крошечного кособокого домика на Липовой улице и, аккуратно заперев расшатанную скрипучую дверь на рыжий от ржавчины амбарный замок, быстро зашагал прямиком к мосту Роша.

Небо над городом наливалось жемчужной эссенцией зари, и кое-где фонари на улицах уже начали гасить. Угрюмые спросонья фонарщики, как демоны тьмы, сновали вдоль серых стен зябко льнущих друг к другу домов; они приставляли свои призрачные лестницы к чугунным стволам фонарных столбов и, крякая на морозец, упрямо лезли вверх. Черные гасильники торчали за их спинами, как штыки винтовок. И вот, там, где проходила эта неразговорчивая серенькая братия, уютный желтый свет тысячеглазой ночи исчезал, а на смену ему в леденеющие жилы улиц лились студеные голубые сумерки зимнего утра.

Да, морозец нынче был на славу!.. Он вовсю хозяйничал на узких, извилистых улочках добродушно-сонного города: сказочно расписывал окна, в шутку намертво примораживал двери домов, позвякивал и похрустывал в такт торопливым шагам озябшего прохожего. Мороз ледяными пальчиками пощипывал лицо, мелким зверьком лез под одежду; играючи, заставлял с обычного шага переходить на угодливую рысь.

Ардиан сутулился, кутал раскрасневшееся лицо в свой шерстяной, толсто намотанный на шею шарф. Чтобы не треснули замерзшие колом подошвы стареньких сапог, он ставил ногу на снег плашмя и даже сам не замечал этой меры предосторожности – настолько он свыкся с глухой своей бедностью. Ардиан предпочитал и вовсе не обращать на нее внимания в ожидании лучших времен. Иначе оставалось просто бросить все и запить горькую.

День понемногу светлел, раскрашивая небо розовым и золотым. Сладко потягиваясь, как котята, первые солнечные лучи пробирались в самые темные городские закоулки и, забавы ради, украшали простые снежные чехлы черепичных крыш теплыми оттенками золота и пурпура.

Ардиан поглядывал на это великолепие с циничной стариковской усмешкой и на манер муфты глубоко погружал стынущие руки в рукава пальто. Но сотни ледяных иголочек без труда проникали и туда.

Дыша паром в холодные рукава, печальный кукольный мастер смотрел на разыгравшееся красками солнце с презрением, как на обманщика.

На полпути к мосту Ардиану показалось, что его кто-то окликнул. Он слегка замедлил шаг и завертел головой, потом остановился, притопывая негнущимися подошвами сапог, и подождал догонявшего его во всю прыть франта в премодной и пренелепой шляпе с разноцветными перьями.

– Дорогой мой! – зычно заорал франт еще издали, одной рукой придерживая свою замечательную шляпу, чтобы ее ненароком не унесло встречным ветром, а другой делая Ардиану какие-то знаки, похожие на движения утопающего. – Здравствуй-здравствуй, негодяй ты этакий! Совсем забыл меня, не заходишь… Куда это тебя несет в такую рань?

– Доброе утро! – суховато проговорил Ардиан, но потом немного подумал и расплылся в фальшивой кошачьей улыбке. – И вовсе я тебя не забыл… Да забот, понимаешь, полон рот – не вырвешься. Старый Ксет обещал мне хороший заказ, вот я и тороплюсь, как видишь, чтобы никто не увел счастье прямо у меня из-под носа. Сам знаешь, в моем деле глазами хлопать нечего.   

Франт, пригорюнившись, кивал. Выглядел он довольно-таки помятым, и исходил от него, смешиваясь, правда, с изысканным запахом дорогого одеколона, совершенно неожиданный, но явственный сивушный душок.

– А ты-то сам куда путь держишь в такой час? – очень дружелюбно поинтересовался Ардиан. Его темноватое аскетическое лицо освещала все та же фальшиво-радостная улыбка, а в глазах притаилась откровенная злоба. Но франт, судя по всему, мало заботил себя изучением выражения глаз своего собеседника. – Обычно тебя до обеда с постели и пушкой не поднимешь.

– Да я, видишь ли, нынче и вовсе не ложился, – рассеянно вымолвил задумавшийся о чем-то франт. – Послушай-ка, Ардиан, – заговорил он потом с серьезностью для него необычайной. – Я тут подумал… Ну, знаешь, так, иногда мысли приходят… Так вот, я все удивляюсь тебе: ну что у тебя за ремесло такое? Ведь это, прямо сказать, дрянь какая-то, а не работа. Возни много, а толку – хоть бы поганая капля. И что за охота была молодому здоровому парню куколок делать? Ну, несерьезно ведь это как-то… Понимаешь, о чем я толкую, а, дружище? Ну, смешно ведь это, между нами-то говоря. Далеко ли ты в жизни ускачешь на этих своих куколках? Я тебе, как самому близкому своему другу, скажу: бросай ты это занятие. Нету теперь на твоих куколок никакой моды. Пустое дело, один срам и разоренье. Ты вот теперь ни свет, ни заря несешься к своему жиряге-Ксету, а он ведь покрутит тебя, покрутит, да, пожалуй, и надует. И грех тебя не надуть.

– Ах, ради бога, оставь это, Сван, – нахмурился Ардиан и опустил глаза на изодранный носок своего сапога, которым он тщетно пытался проковырять дыру в оледеневшем снегу на тротуаре. Но не смущение прятал он за опущенными ресницами, а темную ярость, которой бедный рыхлый франт никак не заслуживал.

– Еще чего! – благодушно возразил Сван. – И не подумаю оставить! Если ты, приятель, сам себе враг, то я, как самый твой настоящий друг, должен о тебе позаботиться. И никаких разговоров! – воскликнул он, любуясь собственным благородством. Схватив досадовавшего Ардиана за плечи, раздухарившийся франт довольно чувствительно потряхивал его в такт своим словам. – Бросай-ка ты эти свои фарфоровые пустяковины и давай прямиком к нам. Уж я как-нибудь пристрою тебя в костюмерную при Имперском театре. Ведь не последнее же я там лицо, а? Как ты думаешь? – Он заподмигивал. – Раз уж у тебя такая охота возиться с бабьими тряпками, так там ты хоть будешь вкалывать не задаром. Да еще как не задаром-то, Ардианушка! Я бы тебе такое местечко согрел – пальчики оближешь! Ардиан, не обижай ты меня, ей-богу! Соглашайся!

Малюсенькие глазки Свана, опухшие и все еще очень и очень нетрезвые, смотрели на кукольного мастера почти умоляюще. Как всегда, хлебнув лишнего, бедный кутила и пустоцвет, знаменитый гример Первого Имперского театра непременно хотел кого-то облагодетельствовать, чтобы только почувствовать себя кому-нибудь нужным и на что-нибудь годным. Между прочим, и никакой такой дружбы с Ардианом у него не было да и быть не могло, а случались у них лишь мимолетные и довольно редкие деловые встречи. Но в одном франт говорил чистую правду: он действительно мог неплохо пристроить Ардиана в театре. Более того, он мог сделать это совершенно бескорыстно и от чистого сердца. Сван еще никогда не забыл ни одного из своих пьяных посулов.

Однако лицо Ардиана оставалось до странности безучастным. Несколько секунд он боролся с собой, а когда наконец поднял глаза на Свана, в них не было ничего, кроме глубокой благодарности и искреннего чистосердечия.

– Спасибо, Сван, дружище, – с мальчишеской, хотя и несколько напряженной улыбкой произнес он. – Ну, ты вот сам подумай-ка хорошенько: да ведь в Имперском театре меня, чего доброго, и со свету сживут. Сам знаешь, какое это осиное гнездо и что за нравы там у вас бытуют. А я – не то, что ты. И ловкости у меня поменьше, и любезности твоей в заводе нет. Да и вообще нрава я больше угрюмого. Где уж мне ужиться у вас, с остряками да с весельчаками?.. Честное слово, Сван, пусти, – бормотал кукольный мастер, как можно деликатнее стряхивая руки загрустившего франта со своих плеч. – Я вот сейчас опоздаю к заказчику, и Ксет меня живьем в гроб вколотит.

– Надует тебя Ксет, – перегарно вздохнул Сван. – Уж я-то его повадку знаю. Уж ты мне, брат, поверь…

– Верю, Сван, верю! Но спешу ужасно.

– Ладно, проваливай, – не сердясь, сказал Сван и слегка подтолкнул Ардиана в шею. – Я и сам, брат, спешу бог знает как… Ну, с наступающим.

Тут он с медвежьей фамильярностью похлопал Ардиана по плечу – да так, что тот присел, – и, развевая по ветру потешные перья, умчался в серую утреннюю дымку, полную неясных звуков и теней.

Ардиан задумчиво, без прежней трясучей голодной ярости, как, впрочем, и без сожаления, посмотрел ему вслед и, уже поторапливаясь, пошел своей дорогой.

Королевский пурпур и золото линяли в небе в тусклый голубовато-серый свет зимнего дня. Ледяной ветер сдул с проснувшихся улиц сердитых фонарщиков и ободрал со стен таинственный жемчужный полусвет; синие тени убрались вглубь подворотен, обнажая несметные, но призрачные сокровища зимы – ее серебряные копи и алмазные россыпи, ее белоснежные меха и атлас, небрежно брошенные под ноги последнему из нищих.

Волшебные блестки зимы слепили Ардиана; он жмурился и фыркал, как кот, холодным своим прищуром оценивая роскошества природы, по сравнению с которыми любые  драгоценности людей казались не более чем пустой мишурой. Правда, мишурой на редкость долговечной.

На мосту Роша его обогнала великолепная золотая карета, запряженная шестеркой сытых долгогривых вороных коней в сверкающей каменьями сбруе. Лихач-кучер с улюлюканьем вытянул Ардиана по спине новеньким кнутом (чтобы не лез, рвань этакая, прямо под золоченые копытца к благородным лошадям!), и прекрасная карета, миновав мост, исчезла за поворотом.

Отведав кнута, зазевавшийся было Ардиан неуклюже отскочил в сугроб и потерял шляпу. Чтобы достать свой неважнецкий, но единственный имеющийся в наличии головной убор Ардиану пришлось по самые уши вываляться в снегу. Невнимательно отряхнувшись и слабо покашливая из-за набившейся в горло снежной муки, он поспешно двинулся дальше. 

Вспоминая глупый случай на мосту, кукольный мастер всю дорогу беззлобно поругивался на себя за свое ротозейство, которое, как ему отчего-то вдруг вообразилось, когда-нибудь неминуемо должно было привести его к погибели. Хамство кучера, наоборот, особенного возмущения у него не вызвало. Удар был не очень сильным и нанесен был так, больше для вида. Да и на карете, что ни говори, был герб императорского дома. Обижаться на судьбу Ардиан не умел.

Оскальзываясь стоптанными до картонной толщины подошвами на каменно убитых прохожими снежных тропах, Ардиан осторожной рысцой добежал до лавки Ксета. И тут не мог, хотя бы только на одну минутку, не остановиться перед пестренькой, карамельной расцветочки витриной своего хозяина.

Пыльная, вся в сусальном золоте и цветных стекляшках, призванных изображать самоцветные камни, зеркальная витрина, как обычно, отразила Ардиана во всей его красе, с головы до пят. Эта жертва коммерции по какой-то непонятной своей прихоти не желала ничего утаивать или приукрашивать в его облике. И в глубине души Ардиан люто ненавидел ее за это. Но, каждый раз, являясь ко Ксету, он смотрелся в нее вновь и вновь. И каждый раз витрина неумолимо, словно бы с некоторым даже злорадством, показывала ему жестокую правду.

И теперь, как всегда, Ардиан окинул себя изучающим взглядом и тяжело вздохнул. Разница между желаемым и действительным была глубока, как горная пропасть. Пока кукольный мастер не мог видеть себя со стороны, он не обращал на эту разницу никакого внимания, потому что беден он был сроду, и другой жизни не знал. Ну а мечтать о достатке и солидном брюшке это ему нисколько не мешало.   

Зеркало беспощадно рушило всякие мечты.

Двадцати пяти лет от роду холостой мужчина романтической наружности, – так, пожалуй, написали бы о нем в разделе хроники столичного «Курьера», случись утреннему патрулю обнаружить его почившим вечным сном в какой-нибудь придорожной канаве – с вывернутыми карманами и с пером в боку. Но там даже о великом князе Валлине писали, что он был «благородным и мудрым старцем, убеленным честными сединами». Что такое «честные седины» ниже не пояснялось, но всем без исключения было прекрасно известно, что Валлин является просто-напросто жадным и нудным старикашкой в маразме.

Так и Ардиан, – привыкнув в глазах окружающих считаться последним романтиком на свете, сам он, однако, превосходно знал, что романтика эта носит характер весьма сомнительный, если не сказать подзаборный. Старое пальто с вечными прорехами под мышками, грубый шарф из некрашеной шерсти, бесформенные сапоги, сменившие не одного владельца – вот и вся романтика. Врагу такой не пожелаешь. Из-под засаленных полей уродливого цилиндра (им года два назад одарил Ардиана благодетельный Сван) свисали тусклые волосы цвета остывшего пепла, которые давно забыли, что такое ножницы, а к мытью и расчесыванию относились с большим недоверием и даже почти враждебно, как к унизительной процедуре, которую время от времени все же приходится пройти. Странноватые глаза невежи-шамана, то шустрые, то неподвижно-надменные, но всегда черные и недобрые, поглядывали на окружающий мир так, точно мир был картинкой из волшебного фонаря, довольно забавной, но далеко не стоящей какого-то особенного внимания. И была в этих глазах этакая полусумасшедшая косинка.

Бедность не угнетала Ардиана. Это была бедность совершенно особого рода – бедность, на первый взгляд смиренная до самоуничижения, но цепкая, как репей, бедность гордая, но жадная. Она не хотела жиреть от скуки или плести мелкие закулисные интриги в Имперском театре, где все усилия гримеров, костюмером и постановщиков сводились к тому, чтобы угождать потасканным вкусам жалких в своем самовосхвалении, проданных и перепроданных актрисок. Эта бедность готова была на веки вечные пойти в кабалу, душу продать тому, кто вознамерится купить ее, чтобы только сохранить свободу вдохновения и не потакать бестолковым капризам и безвкусице публики.

«Ох, что бы я ни дал за один-единственный стоящий заказ! – подумал Ардиан, сжимая кулаки. – Вот уж точно говорят: и душу бы продал! Такого добра точно не пожалел бы!»

– Был бы товар, а за покупателями дело не станет, – неожиданно протянул сладкий тенорок над самым ухом Ардиана. – Вот, например, на поддельные драгоценности нынче большой спрос.

Ардиан не заметил, как этот человек подошел к нему вплотную, поэтому он подскочил от испуга – как кот, на всех точках опоры – и уставился на говорившего тяжелым шаманским взглядом. Впрочем, он тут же забыл, что сладкоголосый незнакомец вынудил его к столь нелепому поступку, и принялся со все возрастающим удивлением разглядывать его, не меняя при этом холодного выражения в неподвижных глазах.

Незнакомец сразу же очень не понравился кукольному мастеру. Он был неприятно, по-паучьи худ, мал ростом и чрезвычайно смугл лицом. Больше всего он напоминал сонную, разряженную в пух и прах обезьяну. Кроме необычайно важного и чопорного вида, этот человек ничем – ни выговором, ни костюмом – не отличался от капитана какого-нибудь крупного иностранного промыслового судна, которых круглый год пруд пруди торчит на ремонте в Гавани.

В тени широкополой клеенчатой шляпы с начищенной до блеска медной пряжкой поблескивали маленькие и острые, почти совсем круглые мышиные глазки. Сперва Ардиану показалось, что цветом они рыжеватые, как у старой обезьяны, потом ему стало мерещиться, будто они угольно-черные, тусклые и совсем без зрачков, как у грача. Но тут он опомнился и поспешно отвел взгляд.

Об иностранных моряках, особенно о тех, что являлись уроженцами южных стран, ходили разные слухи, в основном, характера жуткого и чернокнижного. Поговаривали, например, будто им никак не следует смотреть в глаза: кое-кто из них умел напускать такие чары, что потом кошелька и не доищешься.

На правом плече незнакомца, словно ручной зверек, лежала плотная косица искрасна-коричневых, крашенных хной волос. Из-под просторного и богато отделанного мехом плаща, несколько мешковато висевшего на его нескладной фигуре, иностранец щеголевато выставил вперед маленькую ногу в узком высоком сапоге с узорчатой пряжкой и длинным, острым, окованным медью каблучком.

– Вы… Простите, вы кто такой? – с расстановкой спросил Ардиан. – Кажется, до сих пор я не имел чести быть с вами знакомым.

– Ну разумеется, не имели!.. Э, позвольте представиться, – слегка поклонился моряк. – Капитан Валас, китобойное судно «Козерог», к вашим услугам. – На его тонких коричневых губах играла странная усмешка, которая начинала все меньше и меньше нравиться Ардиану. Словно капитан только что весьма удачно сжульничал и прекрасно понимал, что Ардиан никогда и ни за что не догадается, в чем это жульничество состояло, а потому можно и намекнуть ему слегка на то, что его все-таки провели. Да еще как легко провели-то.

– Никогда не слыхал, – невежливо буркнул Ардиан и развернулся, чтобы идти своей дорогой, но в этот миг маленькая мягкая рука капитана почти невесомо легла к нему на плечо, и кукольный мастер почувствовал, что не в силах сдвинуться с места.

– Зато я много слышал о вас, бесценный Ардиан, – пропел капитан у самого его уха.

– Да? – слегка растерялся Ардиан, понимая, что не иначе как попал в лапы одного из тех морских цыган, которые при помощи своих сатанинских чар обирали простофиль вроде него до последней нитки.

Только что может быть нужно от него, нищего романтика, этому прекрасно одетому господину? Не деньги – это точно. Уж не собирается ли он похитить его и продать в рабство в какой-нибудь далекой стране? Ардиан слыхал, что бывали и такие случаи. Но откуда работорговец мог узнать его имя?

– Ведь вы – тот самый знаменитый кукольный мастер Ардиан Йошу? – посмеиваясь, уточнил капитан так, словно у него-то как раз никаких сомнений на этот счет не было, но он подозревал, что сомнения могут возникнуть у самого Ардиана.

– Да, – хрипловато подтвердил кукольный мастер. – То есть меня действительно так зовут. Но вот насчет того, что я знаменит, так это вы, любезный, пожалуй, погорячились.

– Ну-ну, кого вы хотите обмануть! Вы же прекрасно знаете, что станете знаменитым. Я тоже слыхал красивое выражение о том, что скромность украшает. Но лично я отказываюсь понимать, как суеверие может украсить кого бы то ни было. Поверьте мне, скромность – не более чем боязнь сглазить самого себя.

В ответ на эту небольшую речь Ардиан только беззвучно шлепнул губами и поднял брови в глупой гримасе, с которой люди обычно выслушивают все, что их не волнует, и которая иногда сопровождается рассеянным «Что вы говорите?!»

– Я рад, что нашел вас, Ардиан. – Незнакомец удовлетворенно повел темными глазками и открытым жестом протянул ему руку в тончайшей кожаной перчатке.

Ардиан машинально потянулся, чтобы пожать протянутую руку, но вместо этого почему-то лишь неопределенно пошевелил в воздухе пальцами и спрятал свою руку обратно, да еще и затолкал поглубже в рукав пальто.

Есть люди, которым как-то не хочется пожимать руку. И капитан Валас определенно был одним из таких людей. А казалось бы, отчего? Не оттого ли, что так безупречны были его искусно подогнанные по маленькой кисти перчатки? Или оттого, что на его мизинце ловко сидел драгоценный перстень с жарким красным камнем… и такие же искорки время от времени вспыхивали в его непонятного цвета сумрачных глазах?..

– Простите, мне пора, – промямлил Ардиан. – Мне, знаете ли, некогда. Я и так опоздал, знаете ли. Было очень приятно познакомиться…

– Простите и вы великодушно, – мягко сказал капитан, театрально играя своим великолепным мягким голосом, который так мало походил на прокуренные, выжженные спиртом и сорванные в реве штормов луженые моряцкие глотки. – Я и вовсе не смел бы вас задерживать, не имея к вам дела наиважнейшего и никаких отлагательств не терпящего.

Тут голос Валаса эффектно понизился, а глаза его совершили некий многозначительный круг и вновь уставились прямо в глаза Ардиану. «Нет, не рыжие и не черные», – понял тот.

Действительно, глаза капитана, как он ясно видел теперь, имели невообразимый цвет угля, охваченного пламенем. Казалось, от одного их взгляда человек может вспыхнуть, как пучок соломы. Ардиан понял, что еще миг – и его мозг попросту расплавится и потечет, словно воск; загорятся волосы и одежда, и весь он в одну минуту превратится в маленькую горстку серого пепла.

Бедный кукольный мастер и думать забыл о своем заказе. До заказа ли было тут, когда этот иноземный чародей с огненными глазами выжигал ему душу одним лишь простым взглядом и, кажется, собирался похитить его для своих богомерзких опытов!..

– Не сейчас, – проныл Ардиан, начиная испытывать самый настоящий ужас перед вежливым и пугающе-настойчивым незнакомцем. – Если угодно, после. – И он в тоске отвернулся от страшных глаз капитана.

Совершенно случайно вышло так, что именно в эту минуту взгляд Ардиана упал на витрину, где празднично пылился пестренький товар Ксета. Зеркало вновь с охотой показало ему ломаное отражение его собственной постной физиономии, и серое, словно тоже оледеневшее, небо, и фонарь в белоснежной пуховой шапке у него за спиной, и ослепительно-фальшивые блики зимнего солнца вокруг… Но странную маленькую фигурку капитана Валаса, который и стоял-то всего в каких-нибудь двух шагах от Ардиана, зеркало не отразило.

Но он был тут, вне всякого сомнения. Ардиан даже чувствовал слабый ветерок от его плавных и изысканных движений, а еще более явственно слышал, как он напевает сладким своим тенорком:

– Отчего же, любезный Ардиан! Я всегда готов пойти навстречу тем, с кем имею дело. Поэтому-то я предпочитаю иметь дело с приятными и… гм… во всех отношениях положительными людьми вроде вас… Отчего же нет?.. Можно и после, мой милый. Я еще некоторое время пробуду в городе и еще раз со всею охотой навещу вас, когда вам будет угодно. В таком случае, не соизволите ли вы сами назначить время и место нашего следующего приятнейшего свидания?

Едва помня себя, Ардиан кое-как договорился с капитаном о встрече, хотя сию же секунду забыл, где и когда они должны встретиться. К своему немалому удивлению, он и вовсе моментально запамятовал весь свой разговор с Валасом, словно тот привиделся ему в кошмарном сне. Однако пугающих странностей своего нового знакомого Ардиану было не забыть до конца жизни. Пряча глаза, в которых впервые появилось что-то человеческое, а не отстраненно-ведьмаковское, и холодея, как от боли в животе, кукольный мастер почти по-звериному рванулся к черному ходу лавки Ксета.

– Всех благ, всего наилучшего, – сладенько примолвил Валас ему вслед, точно издеваясь. Судя по выражению его крошечного обезьяньего личика, так оно и было. Его сотрясал мелкий сдерживаемый смешок, от которого красная косица капитана прыгала на его плече, как живая.

Но тут и он наконец увидал, что строптивая зеркальная витрина, не упускавшая случая потешиться над самолюбием Ардиана, наотрез отказывается отражать его щуплую фигурку. Тогда капитан резко оборвал свой доводящий до безумия смех и торопливо отошел в сторону, подозрительно косясь огненным глазом на равнодушно пробегавших мимо прохожих. Их безразличие к чужим горестям и недоразумениям с собственным отражением явно пришлось Валасу по душе, и он снова сдавленно хихикнул, точно заметил, что у кого-то солома в волосах или шляпа надета задом наперед.

В ту же минуту странный и чрезвычайно любопытный разговор произошел за углом лавки Ксета у капитана Валаса с замечательно красивым и обаятельным, но бедно одетым (что, впрочем, на его обаянии нисколько не сказывалось) юношей.

– Слушаю тебя, мальчик, – бросил капитан Валас коротко, как будто весь последующий разговор был для него некой омерзительной процедурой, которую лучше пройти как можно скорее. При этих словах поведение Валаса резко изменилось. Куда исчезли его мягкие и в высшей степени приятные манеры? Куда делся прежний влюбленный тенорок? Вся фигура капитана выражала сухую надменность, личико сморщилось и сочилось желчью. Губы, правда, улыбались по-прежнему, но какой-то страшненькой замороженной улыбкой, а голос из чистого и музыкального превратился в визгливый и хриплый.

Но юноша нисколько не удивился произошедшей перемене. Очевидно, он не знал другого лица капитана.

– Я все сделал, – хитровато поблескивая красивыми прозрачно-серыми глазами и глядя куда-то в сторону, пробормотал юноша. – Все, как вы велели. Вчера вечером он пошел спать, а я сказал, что у меня срочная работа. Ну, что заказчик внезапно изменил сроки и все такое… У меня ведь теперь есть свои заказчики, – наивно похвастался он, тщетно пытаясь отыскать в ядовитом лице собеседника признаки поощрения или хотя бы малейшего сочувствия к его крохотной радости. – Так вот, я сказал, что уйду чуть позже. Он ведь все равно дверь никогда на ночь не запирает. Он же сам себе вместо сторожевого кобеля, вы знаете… – Юноша усмехнулся, но тут же взял себя в руки и продолжал еле внятной скороговоркой: – А когда он ушел, я посыпал все барахло тем порошком, что вы дали.

– В каком часу это было? – не глядя, спросил Валас.

– В одиннадцатом, – быстро ответил юноша.

– Хорошо, – кивнул Валас и добавил себе под нос: – Должен успеть подействовать.

– А деньги? – с хорошенькой улыбочкой напомнил юноша, показывая беленькие и острые зубки под пушистыми, едва пробивающимися усиками.

– Деньги… – рассеянно протянул капитан и, снова не взглянув на своего собеседника, отстегнул с пояса большой плотно набитый кошель из дорогой синей замши, расшитой серебряными птицами.

У юноши перехватило дух и затряслись руки, отчего он даже не сразу принял кошель, а вынужден был вытереть вспотевшие ладони о свою бедную старую курточку. Однако, оправившись от этой болезненной радости, юноша тут же компенсировал свое недомогание тем, что мертвой хваткой вцепился в синюю замшу.

Капитан холодно наблюдал за ним, точно врач, изучающий симптомы хорошо знакомой ему болезни. Потом он сказал:

– Еще столько же получишь, если сегодня до полуночи доложишь мне, что за заказ он получил у Ксета. Если ничего не узнаешь, все равно приходи, только завтра. Поговорим о том, что ты еще можешь для меня сделать, мальчик.

– Слушаюсь, – промурлыкал юноша, не отрывая восторженных глаз от пухленького кошеля. – Все будет исполнено, капитан! – детским от радости голосом произнес он, справившись наконец с собой и спрятав кошель за пазуху. Потом он весело и открыто заглянул в лицо Валасу и подмигнул ему двумя глазами сразу.

Капитан, неприятно прищурившись, изучал его преданную мордашку, обрамленную золотыми кукольными локонами и украшенную россыпью золотых веснушек на остром любопытном носу, а потом вдруг крикнул, презрительно и грубо:

– Ну, пошел! Чего уставился?

Мелко кланяясь, юноша скрылся в подворотне. Резкий окрик капитана не только не оскорбил его, но даже не заставил задуматься о том, как несправедливо устроен мир. Деньги уже затмевали для юноши все недостатки того, кто их дает, поэтому он, похоже, и вовсе не заметил этой грубости. В молодости так быстро ко всему привыкаешь. Если из тебя делают подлеца, ты привыкаешь быть подлецом, если тебя вынуждает пресмыкаться, ты пресмыкаешься с чувством выполненного долга!

– Дурак! – нахмурившись, сказал капитан неизвестно кому и потер под плащом друг об друга кончики изящных пальцев, затянутых в прекрасно выделанную кожу перчаток. – Дурак и мелкий завистник. Впрочем, за то ему, подлецу, и спасибо! Когда такие переведутся, что, спрашивается, я буду делать с этими распроклятыми моралистами, умниками и благородными романтиками?..

На сей раз голос капитана Валаса напоминал нервное бормотание пера, скользящего по дешевой бумаге, неразборчивое и недовольное. Хотя очень может быть, что он произнес эти слова на каком-то своем, никому здесь не ведомом языке…

Как бы то ни было, а с этими самыми словами загадочный иноземец как-то вдруг в одну секунду исчез, словно растворился в чистом, как хрусталь, воздухе последнего утра года, словно никогда и не бывало его на Старой набережной улице. И только снежная крошка легко кружилась в маленьком смерчике, образовавшемся у оставленных им крошечных следов на снегу. А потом и эти следы исчезли, будто холодный, надменно застывший город выплюнул их вместе с самой памятью о том, кто называл себя капитаном Валасом.

Стало ли от этого ярче сиять солнце? Радостнее ли заплясали солнечные зайчики, щедро разбрасываемые вокруг себя яркой витриной Ксета? Ничего этого не было, а если и было, то никто в суетливой, вовсю готовящейся к празднику столице, не заметил этого, как не заметил и присутствия в городе самого странного и удивительного гостя, какого только может себе представить человеческое воображение.

Глава 2. Заказ принца Дамьерро

Ардиан тем временем быстро вошел в лавку с черного хода, успев, однако, заметить, что недавняя роскошная карета с гербом стоит совсем неподалеку, за углом, на соседней улице, а у самых дверей лавки раздумчиво покуривает свою громадную трубку некий уныло одетый господин, от которого за версту разит полицейским сыском. Но бедный кукольный мастер был слишком сильно потрясен происшествием с чернокнижным капитаном Валасом, чтобы обратить хоть какое-то внимание на эти два обстоятельства.

Вообще говоря, таких мелочей никогда не следует упускать из виду. Ардиан и сам в этом отношении был далеко не промах. Да что там! Он, пожалуй, любого мог поучить жить с оглядочкой да с ощупочкой. Но что-то было в самом воздухе этого утра, что-то странное носилось над звонкими улицами и заставляло даже кота забыть о своем хвосте, а тем паче – Ардиана о своей бдительности.

Кукольный мастер почтительной рысцой миновал длинный темный коридор и постучал в дверь кабинета, где, как правило, обретался сам владелец лавки.

– Войдите! – патетически прохрипел Ксет из-за двери, хотя прекрасно знал, что в это время войти к нему может только Ардиан, которому, собственно, и было назначено. А уж к Ардиану-то хозяин сроду еще не обращался на «вы».

Ардиан невнимательно удивился и вошел. И тут уж удивился практически до беспамятства.

Во-первых, в кабинете хозяина горели все свечи, которые только удалось отыскать в доме. (Жил Ксет тут же, на втором этаже в пяти комнатах вместе с толстой меланхоличной супругой, двадцатипятилетним дуболомом-сынишкой и старой вредной безухой кошкой).

Подобного расточительства Ксет не позволял себе даже по великим праздникам. В основном, потому, что был изрядно прижимист. Да к тому же старик не выносил яркого света, который якобы мог повредить его глазам. Его тусклым совиным глазкам глупого, упрямого, дрянного старикашки… Ардиан терпеть не мог Ксета и про себя именовал его не иначе как «индюшком». Правда, при этом ему самому каждый раз становилось несколько неловко, словно бледные круглые глаза хозяина способны были читать его мысли не хуже, чем тот мерзкий вечерний листок, что Ксет постоянно мусолил.

Сейчас яркий свет заливал каждый уголок унылой рабочей кельи знаменитого торговца куклами. С присущей ему мстительной иронией Ардиан подумал, что скучнейший да к тому же изрядно изъеденный древоточцем кабинет Ксета вполне мог обойтись и без этой иллюминации. В обычной для него полутьме он, по крайней мере, много бы приобрел в своем благообразии.

Сам хозяин, нахохлившись, как филин, сидел за своим просторным, но пустым столом, который, стоит отметить, был не более чем простой бутафорией для посетителей. С бумагами Ксет вообще знался неохотно. И неспроста. За внешней нелюбовью к подписям и печатям этот древний зануда скрывал почти полную неграмотность; преодолеть ее был не в состоянии даже гений учителя грамматики, который, подобно доброму волшебнику, каждую среду являлся в этот кабинет и одну за другой открывал пред угасающим взором Ксета тайны правописания.

Напротив хозяина, деликатно прижав рукой к бедру алмазные ножны шпаги, сидел молодой человек. Он сразу же повернулся к Ардиану вполоборота и как-то неопределенно, почти усмешливо взглянул на него задумчивыми и удивленными глазами добродушного пса, которого хозяин ни с того ни с сего вытянул по спине сапогом. Над чистым лбом молодого человека тонко поблескивал обруч серебряной короны. Скромный молодой человек был не кем иным как самим принцем Дамьерро. В точности таким же, каким имел обыкновение изображать его добродушный и неисправимо оптимистичный художник «Курьера» (коего наследный принц и был негласным учредителем).

Продолжая тихо удивляться, но уже начиная понимать, что ему везет так, как еще мало кому везло в жизни, Ардиан отвесил принцу глубочайший поклон. При этом его утлое пальтецо возмущенно треснуло на спине, и Ардиан выругался про себя жутким словом.

– Доброе утро, – слегка запнувшись, промолвил принц, впрочем, вполне милостиво. Возмущения Ардианова пальто он, разумеется, не заметил, потому что вообще мало что замечал вокруг себя. Принц, к общему прискорбию его подданных, отличался чрезвычайной рассеянностью и нерасторопностью. Хотя некоторые особо премудрые вельможи всерьез утверждали, будто под этой своей эксцентричной чудаковатостью Дамьерро скрывает острый деятельный ум и смекалку, присущую одним разве что мошенникам с Торговой площади. А всем ясно, что такие качества будущему монарху вовсе ни к чему, только рискни их показать – и, гляди, доживешь до революции.

Услыхав, что к нему обращаются, Ардиан немедленно поклонился еще ниже, рискуя и вовсе распрощаться со своим весьма заслуженным предметом верхней одежды. При этом он кое-как приноровился исподтишка заглянуть в ласковые и манерные глаза принца Дамьерро. Но то ли он плохо смотрел, то ли померещилось ему с перепугу, только в глазах у принца вдруг промелькнула словно бы тюремная решетка, а вслед за тем плеснула будто мертвая ледяная вода.

Ардиан заморгал и потупился.

– Так вы и есть тот самый мастер, которого мне любезно порекомендовал господин Ксет? – вежливо спросил принц, поправляя на тонком вздернутом носу очки в серебряной оправе. Свет свечей приливами ополаскивал небольшие линзы этих очков, оттого-то, должно быть, и привиделось в них Ардиану нелепое.

Умом-то бедный кукольный мастер это понимал, но странной дрожи, наползавшей с копчика, унять был не в силах. На него словно столбняк напал. Он распрямился, улыбнулся до ушей и даже зашлепал губами в тщетной попытке что-то изречь, но вместо любезного и приличного ответа только промычал нечленораздельно, словно увечный или разумом скорбный, который пришел просить подаяния.

– Он что же, немой? – криво улыбнувшись, спросил принц. На его длинном приятном лице отвращения не было, а в глазах и вовсе плескалась даль мечты. Поэтому Ардиан немного приободрился, но тут встрял Ксет.

– Никак нет, ваше высочество, оробел, – суетливо пояснил он, покачивая многочисленными подбородками. Судя по голосу, хозяин и сам чувствовал себя не в своей тарелке. – Это вот, ваше высочество, и есть тот самый Ардиан Йошу, о котором я вашему высочеству говорил. Кукольный мастер прекрасный. Да и в остальных отношениях человек вполне положительный и поведения трезвого. Работящий, опять же, почтительный. Сам его вышколил, он мне как сын родной стал, что и говорить. Выглядит он не вполне… гм… Ну да у них, у художников, уж такая манера – чем ни чудней, тем лучше. А не оттого это, что пьет или еще чего… Нет, не водится за ним. Беден, ваше высочество! Зато и честен, лишнего не возьмет! Так-то.

Ардиану после такой неожиданной и ошеломительно-благоприятной характеристики оставалось только присовокупить к речи Ксета несколько поклонов. Раз уж индюшок расщедрился на похвалы, можно было и рот заткнуть собственной шляпой. Когда старый черт видел в чем-то собственную выгоду, он мог часами восхвалять что угодно, даже такой ничтожный и скучный предмет, каким, по его глубокому убеждению, являлся Ардиан. К тому же добавить к словам хозяина ему было абсолютно нечего, оставалось только молча пресмыкаться и изощряться в поклонах у порога.

– Замечательно, – тихо и твердо отчеканил принц. Все слова выходили у него маленькими, кругленькими и очень твердыми, словно бисером сыпались с его четко очерченных губ. Но, странное дело, тихому и не очень значительному на вид принцу повиновались мгновенно. Пока другие надсаживались в крике, пытаясь завоевать к себе хоть каплю почтения, он только аккуратно и негромко сыпал своим бисером. Не слушать Дамьерро было невозможно. Вы даже не замечали, как начинали выплясывать под его дуду. – Я видел ваши работы, господин Йошу. Они пришлись мне по душе, и я хочу сделать вам заказ.

– К вашим услугам, ваше высочество, – вымолвил наконец Ардиан, едва веря своему счастью. Он даже всплакнул бы от прилива чувств, если бы не Ксет, нахохлившийся в своем углу, как паук, притаившийся в паутине. – Все, что угодно, ваше высочество.

Нате, скушайте!.. Это вам почище, чем найти клад в колдовскую ночь. Это вам не возня с пыльными тряпками глупых старых актрис. Именно о таком заказе мечталось бедному Ардиану там, у раздражающе-безвкусной витрины Ксета. Вот он тот шанс раз и навсегда изменить свою жизнь и наконец-то заниматься тем, что любишь больше всего на свете. Да еще и за хорошие деньги. А уж сомневаться в том, что Дамьерро раскошелится на кругленькую сумму, не приходилось. На то, по мнению Ардиана (а равно и его хозяина), и существовали на свете принцы.

Тут Ардиану начали мерещиться одно за другим все мыслимые блага жизни, которые теперь станут доступны ему. Были среди этих видений и сыплющиеся один за другим заказы от лучших домов столицы, и новая большая мастерская, и полный комплект учеников и подмастерьев. Да уж, бедному воображению печального кукольного мастера было где порезвиться, тем более что до сих пор ни о чем подобном он не мог помечтать и в самом смелом своем сне. Да, за такой-то заказ Ардиан и готов был уступить свою душу. Но – вот ведь чудо расчудесное! – не дошло дело до продажи. Счастье само, как по волшебству, вплыло в его руки.

– В данный момент мне угодно, – с маленьким круглым ударением произнес принц, глядя поверх очков на вытянувшего шею Ксета, – поговорить с господином Йошу с глазу на глаз.

Ксет обиженно встряхнул головой, словно старая лошадь, решившая вспомнить молодость и резво взбрыкнуть. С мстительным наслаждением Ардиан отметил про себя, что роль молодого скакуна оказалась никак не к лицу индюшку, хотя на своем вмиг окаменевшем лице кукольный мастер эту мысль отразить не посмел. Рановато еще было куражиться, сперва надо как следует захомутать удачу, а уж потом можно и отомстить Ксету за все унижения разом.

– Ну, ваше высочество, – натужно выговорил Ксет, постепенно багровея. – Думал ли я… В моем собственном доме…

– Господин Ксет, – четко, но очень мягко и вежливо сказал принц, нервно поглаживая край стола, словно этот предмет мебели особенно нуждался в его терпеливой ласке и внимании. – При всем моем уважении к вам, я все же вынужден просить вас удалиться. Спешу уверить вас в том, что причина подобной просьбы не имеет ничего общего с выражением хотя бы малейшей степени недоверия к вам. Однако речь идет о деле государственной важности. Стоит ли напоминать вам, что подобные вещи не должны становиться достоянием общественности?..

Подобный поток разумных и возвышенных слов несколько обескуражил Ксета, и тот не сообразил вовремя, как можно ответить принцу, не выходя при этом за рамки установленного Дамьерро душевно-делового тона. Хозяину оставалось только раскланяться и удалиться, вознаградив себя мысленным средней силы богохульством, что он и проделал, тряся щеками в плохо скрываемом гневе. Наблюдая за деревянными поклонами Ксета, Ардиан от души веселился, хотя уже начинал осознавать, что после ухода заказчика оскорбленное самолюбие хозяина будет отыгрываться именно на его скромной персоне. Что ж, за все удовольствия на свете приходится платить… Ардиан вздохнул и обратил к принцу лицо, на котором, как и прежде, внутренние страсти и страстишки не оставили ни малейшего следа, словно оно было каменной маской древнего истукана.

– Садитесь, господин Йошу, – ласково пригласил принц, щуря за искрящимися стеклами очков свои странные круглые глаза, которые теперь выражали уже далеко не тот прежний мечтательный идеализм, а вдруг, ни с того ни с сего, оказались довольно остренькими и даже хитроватыми.

Ардиан затоптался, словно кот, решающий, как бы поудобнее прилечь на теплом местечке. Вот уж воистину чудеса! Сам принц предложил ему присесть. Если бы только у бедного кукольного мастера имелись друзья, ему было бы, о чем рассказать им этим вечером за кружкой пива. Но, и не предвкушая столь упоительного времяпрепровождения, Ардиан был на верху блаженства. Что там душу продавать!.. После такого можно было и в гроб ложиться. Все равно добиться в жизни большего триумфа было уже просто невозможно.

Пока бедный кукольный мастер мялся, переваривая свое меленькое торжество, принц, обнаруживая многолетнюю привычку к дворцовой жизни, бесшумно поднялся со своего кресла, на цыпочках подкрался к двери, за которой скрылся Ксет, и на миг остановился перед ней, придерживая шпагу. Сделав Ардиану знак помалкивать – не повелительный даже, а по большей части фамильярно-приятельский – он тихо взялся за потертую медную ручку и вдруг широко распахнул дверь кабинета.

Ксет, основательно пристроившийся подслушивать у замочной скважины и даже придвинувший для пущего удобства к двери табуретку, подобострастно вскочил и вытянулся по стойке смирно. Впрочем, никакая степень подхалимства уже не могла реабилитировать его в глазах Дамьерро, и Ксет сам это прекрасно понимал, судя по бегающим с небывалой скоростью глазкам.

Принц не дал хозяину даже раскрыть рот, чтобы пояснить свое пребывание под дверью старческой немощью или забывчивостью. Дамьерро одними глазами велел Ксету удалиться и, видя, что тот все еще пытается выдавить из себя некое оправдание, повторил приказ уже рукой, но по-прежнему молча – из врожденной деликатности, надо полагать.

Глазами же принц попросил Ардиана обождать. Когда тяжелые шаги Ксета затихли на верхних ступенях лестницы в жилые покои, Дамьерро вновь плотно и аккуратно притворил дверь и повернулся к кукольному мастеру с самым странным и неопределенным выражением лица. Ардиану даже неловко стало из-за того, что в его присутствии особа королевской крови позволила себе такое на удивление человечное выражение, никак не вяжущееся с ее положением и со сложившейся ситуацией.

– Так вот, – с трудом начал принц чуть погодя, когда мешковато уселся обратно в свое кресло и мысленно перебрал и просчитал что-то в уме. – Да вы, друг мой, садитесь, – несколько устало сказал он Ардиану с полуулыбкой смертельно измученного человека. Ардиан тихо присел у двери. Принц сжал губы, но глаза его вновь хитровато прищурились. Он продолжил: – Хочу сразу предупредить вас, господин Йошу: работа, которую я предлагаю вам, может показаться на первый взгляд несколько странной. Полагаю, впрочем, что за ценой дело не станет, а потому и странность моего заказа не должна обеспокоить вас каким-то особенным образом. Однако, как вы и сами можете догадаться, взамен я потребую от вас всего вашего мастерства. А возможно, и чего-то сверх того. Ясна ли вам моя позиция, мой дорогой?

– Всегда к вашим услугам, – чуть внятно пробормотал Ардиан, досадуя на свое некстати напавшее косноязычие. Предчувствие неладного шевельнулось где-то у него в животе, но быстро пропало, повинуясь голосу разума. В конце концов, если бы принцу понадобилось особо изощренным способом избавиться от кого-нибудь из неугодных ему подданных, он отправился бы к громилам с Базарного тупичка, промышлявшим грабежами и убийствами, а не к какому-то кукольному мастеру. Другое дело, что ради денег Ардиан не отказался бы и от заказного убийства… – Я весьма польщен, – добавил он, опомнившись от бесполезных раздумий.

– Ах, оставьте, – слабо поморщился принц, точно его старую рану, причиняющую постоянное неудобство и страдание, кольнули иглой. – Вы же сами прекрасно знаете, что ваши куклы весьма хороши. Это и послужило причиной того, что я решил обратиться к вам со своим заказом. Не будь вы таким хорошим мастером, я и не подумал бы льстить вам своим вниманием. Вы – мастер, я – принц. Кто из нас ближе к высшим сферам, судить лишь философам, а потому пусть они и решают, кто из нас вправе считаться польщенным.

– О!.. – только и сказал на это Ардиан. Что сказать дальше, он так и не сообразил, потому что от природы не был одарен ни возвышенным складом ума, ни способностью понимать воззрения других людей. Что же до него самого, то в его глазах все было предельно просто: принц оказал ему великую честь, отметив своим предпочтением именно его ничтожные усилия. Схема отношений «властелин – червь» отнюдь не казалась ему неким пережитком, а выражение «оказать милость» опровергнутой исторической необходимостью. Ибо, чего греха таить, Ардиан был истинный холоп – и по рождению, и по внешности, и по натуре.

– Посему давайте без церемоний, – продолжал принц как ни в чем не бывало. Он нервничал все более и более заметно. – Итак, вопрос оплаты беспокоить вас не должен. Скупиться я не привык. Однако сразу оговорюсь, размер вознаграждения целиком и полностью будет зависеть от мастерства, в котором я, впрочем, не имею ни малейших оснований сомневаться, – очень твердо закончил он.

– Хорошо, ваше высочество. Так что же я должен делать? – спросил Ардиан, тоже начиная нервничать.

Принц был (или хотел казаться) довольно странным молодым человеком. Вместо того чтобы прямо и просто сообщить Ардиану о том, какой заказ он собирается сделать, Дамьерро принялся ходить вокруг да около, будто боялся до конца довериться кукольному мастеру прежде чем узнает о нем нечто важное и существенное.

Подперев холеной рукой узкий детский подбородок, он с деланной медлительностью расспрашивал Ардиана о каких-то вовсе посторонних вещах, как то: женат ли он и почему нет, есть ли у него дети и отчего он этим никогда не интересовался, есть ли у него невеста и планирует ли он обзавестись ею в будущем. Еще принц спрашивал, имеются ли у кукольного мастера ученики, и много ли их, и почему всего лишь один. Вот на этом-то ученике принц почему-то остановился особенно, выспрашивая об этом мальчике абсолютно все, вплоть до того, кем были его родители.

Когда Ардиану стала надоедать эта пустая и ни к чему ровным счетом не ведущая болтовня, тем более что родословной своего ученика он интересовался меньше всего на свете, принц неожиданно сам прервал пустословие, пояснив при этом с неизменной усталой усмешечкой:

– Друг мой, эти вопросы я задаю вам не из праздного, как вам могло показаться, любопытства. Дело в том, что я хотел бы сохранить в строжайшем секрете предмет моего заказа. Я надеюсь, что могу рассчитывать на вашу скромность, господин Йошу, равно как и на скромность вашего помощника в том случае, если вам не удастся скрыть вашу работу от него, чего бы мне очень не хотелось, но что, как вы и сами прекрасно понимаете, весьма и весьма вероятно. Никто, ни одна живая душа не должна узнать о том, чем вы будете заниматься. Понимаете?

– Н-да, – пробормотал Ардиан и принялся машинально заправлять волосы за уши, полагая, что тут-то принц наконец и перейдет к основному предмету их разговора.

Однако кукольный мастер ошибся, ибо Дамьерро тяжело вздохнул, уставившись в одну точку, и снова повел речь бог весть о чем:

– Я могу со всею смелостью утверждать, что достаточно хорошо знаком с вашими работами, господин Йошу. Одна из ваших кукол имеется даже у кого-то из моих придворных, что, впрочем, в большей степени является свидетельством вкуса этого человека, чем признанием вашего мастерства. Что до меня, то я полагал и полагаю, что это – верх красоты и изящества. Однако я решил обратиться к вам не совсем по этой причине. Одно из важнейших качеств ваших кукол – их реалистичность. Я еще никогда не сталкивался со столь совершенными и в то же время столь прекрасными копиями живых людей. Даже глаза – то, что реже всего удается изобразить с достаточным совершенством живописцам и скульпторам, не говоря уже о кукольных мастерах – наделены у ваших творений некой особой живостью и человечностью. Вот почему я здесь, господин Йошу.

– Да, конечно, – обреченно вымолвил Ардиан, решив, что до наступления нового года уже не выберется из душного кабинета старого Ксета. Что до похвал, расточаемых ему принцем, то Ардиан как-то и вовсе их не заметил, поджидая, когда разговор хоть немного коснется существа дела. В этот момент даже изделия бедного кукольного мастера, судя по названным Дамьерро характерным качествам, отличались бы куда большей живостью по сравнению с самим тоскливо замершим на краешке стула Ардианом.

– Итак, вот первое мое пожелание, касающееся непосредственно моего заказа. Ибо кукла, которую я хочу заказать должна быть точной копией, хотя и уменьшенной, разумеется, некой реально существующей персоны, – слегка подавшись вперед, отчеканил принц. – Собственно говоря, от степени схожести копии и оригинала и будет зависеть наше взаимное удовлетворение знакомством. А проще говоря, – счел он необходимым пояснить, наткнувшись на стеклянный взгляд начинающего задремывать Ардиана, – чем больше сходства я обнаружу, тем щедрее расплачусь с вами, друг мой, и тем более лестными будут мои отзывы о вас при дворе. Понимаете?

– Понимаю, – послушно протянул Ардиан. – Впрочем, спешу предупредить вас, что отнюдь не портретист и изображать существующих людей пока не брался. Однако попробовать я согласен, – поспешно добавил он с кошачьей улыбочкой, и глаза его забегали по сторонам, словно, не согласуясь с разумом своего хозяина, решили сосчитать свечи в кабинете.

– Ну, разумеется, – довольно туманно заметил принц, мечтательно разглядывая старый уродливый медный канделябр, стоявший на столе прямо перед ним, но тут же спохватился, очевидно, сочтя свое высказывание верхом бестактности. – Так вот, я хотел бы заказать вам куклу, которая выглядела бы как… В общем, как эта особа. – Дамьерро стукнул каблуками по полу и резко, почти по-военному поднялся.

Ардиан тут же вскочил с выражением ужаса на лице: в присутствии столь высокопоставленной особы сидеть, когда сама эта особа стоит, было бы просто кощунством. Дамьерро по своему обыкновению, не заметил ни поспешности Ардианова прыжка, ни ужаса в его холодных черных глазах. Он поднял руку и решительно вытащил из-за стоячего воротничка своего мундира круглый эмалевый медальон. Рванув золотую цепочку, на которой этот медальон висел, принц, как бабочку, на раскрытой ладони протянул его Ардиану.

Кукольный мастер с неизменным поклоном бережно принял медальон и, отыскав секретный замочек, раскрыл его. Принц, схватив себя за подбородок унизанными перстнями нервными пальцами, пристально наблюдал за тем, как Ардиан рассматривает портрет.

Надо сказать, и сам портрет, и его содержание оставили кукольного мастера вполне равнодушным. Он только вскользь усмехнулся про себя безвкусной придворной мазне, которую в последнее время стали почитать особым шиком. Оттого-то и появилась мода у вельмож прикармливать у себя десятка по два бездарей и дармоедов, способных нацепить на физиономию маску высокого вдохновения. При этом совершенно не имел значения тот факт, что означенные мазилки не в состоянии были нацепить нечто даже близко похожее на него на сам холст.

Что касается изображенной на портрете девицы, то она и вовсе ничего особенного из себя не представляла. Это была совсем еще юная фрейлина, разряженная в пух и прах, с блудливыми, как у матерой кошки, глазами; ко всему прочему еще и не красавица.

Ардиан старательно, даже слегка вспотев от натуги, изобразил на своем лице некую смесь сочувствия и восхищения.

– Она прекрасна, ваше высочество, – понимающе произнес он.

Принц быстро закивал, моргая повлажневшими глазами, словно узрел чудо их чудес, прямо тут, в замызганном и старом кабинете явившееся ему с самых – не иначе – небес.

– Это ваша невеста, осмелюсь спросить? – тут же добавил Ардиан, чтобы, упаси бог, не сойти за умного.

Принц дернул щекой и уставился на Ардиана почти с ненавистью.

– Нет, не моя, – отчеканил он уже далеко не так кругло и аккуратно как прежде. – И я не советовал бы вам, господин Йошу, даже расспрашивать меня об отношениях, которые связывают вашего покорного слугу с этой девушкой. Помните, все, что мы обсуждаем здесь, должно остаться между нами. В противном случае… Я надеюсь, вы понимаете, с какими силами вы вздумаете играть, если решите нарушить обещание хранить молчание? Меньше знаешь, крепче спишь. Слыхали?

– Совершенно с вами согласен! – Ардиан изобразил на лице высшую степень понимания своего гражданского долга и раз пять кряду мелко поклонился его высочеству. Что ж, этого и следовало ожидать. Они сколь угодно долго могут изображать из себя просвещенных монархов или самых обычных людей с короной на голове, но стоит затронуть их самолюбие или мелкие убогие страстишки, как они сумеют дать тебе почувствовать, что ты играешь с огнем и пытаешься войти в клетку с тигром.

Наверное, в потупленных глазах бедного кукольного мастера Дамьерро все-таки сумел прочесть нечто подобное, потому что тоже опустил голову и дрожащей рукой поправил очки.

– Так вы возьметесь за это, господин Йошу? Ваше последнее слово, – сказал он, и слова его вновь просыпались мелким и деликатным бисером.

– Да, – просто сказал Ардиан, понимая, что набивать себе цену нет никакой необходимости. Мало проку силой выколачивать деньги из такого золотого заказчика. Потом у него еще будет время покуражиться.

– Прекрасно… Итак, – с суеверной торопливостью закончил принц. – В цене мы сойдемся. Что ж, если вопросов у вас нет…

– Вопросов нет, – невозмутимо сказал Ардиан. – Есть пожелание.

– Да, конечно, – неуверенно вымолвил принц и подозрительно уставился на ардианову переносицу пытливым торгашеским взглядом.

Однако тому было уже все равно, сочтет принц его слова за наглость или нет. Ибо он вступил в сферу, где не существенны были вопросы социального неравенства и вражды, а именно – в сферу творчества.

– Я не смел бы утруждать вас своими ничтожными просьбами, ваше высочество. – Кукольный мастер щелкнул замочком медальона и приподнял его в сжатой руке, а потом прямо, неподвижным и упорным темным взором уставился в хитро прищуренные глаза Дамьерро. – К сожалению, этот портрет мало поведал мне о внутренней красоте этой дамы. Боюсь, что я не смогу начать работу над куклой до тех пор, пока не увижу ее собственными глазами – и не мельком. Иначе я не смогу добиться того сходства, которое вы так хотели видеть в моем изделии.

Принц немного подумал, нахмурившись и прикрыв глаза. Ни удивления, ни негодования пожелание кукольного мастера у него не вызвало. Было похоже, что он просто просчитывает в уме возможности выполнить рядовую просьбу подданного. Все-таки принц был очень и очень странным молодым человеком.

Наконец он, не глядя, подставил руку и в нее из раскрывшейся ладони Ардиана послушно скользнул, сверкнув обрывками цепочки, эмалевый медальон с портретом неизвестной девушки. При этом кукольный мастер вдруг отчего-то испытал значительное облегчение, словно избавился от неимоверного груза. Впрочем, он не придал этому факту никакого значения. И, как оказалось позже, совершенно напрасно.

– Хорошо, – сказал принц потом и открыл глаза, как шахматист, решившийся наконец на очередной ход. – Это можно устроить. Сегодня вечером во дворце устраивается бал-маскарад. Я лично позабочусь о том, чтобы вас без помех доставили туда. Известная особа также почтит своим присутствием этот бал, так что времени на то, чтобы рассмотреть ее, у вас будет предостаточно. А теперь – вот… – добавил принц и аккуратно положил на стол бархатный мешочек с вышитым государственным гербом. – Здесь задаток. На материалы этого должно хватить. Когда закончите, получите столько, сколько заслужите. Повторяю, все зависит от результата ваших трудов.

Ардиан широко распахнул глаза от внезапно и предательски накатившего приступа алчности, но вовремя спохватился и принял сумму со спокойной покорностью, хотя при его скромном наряде и диких голодных глазах этот удалось ему немалыми трудами.

– Я свяжусь с вами через Ксета, чтобы узнать о том, как продвигается ваша работа. Всего наилучшего! – И, стыдливо сжав медальон в руке, принц стремительно вышел.

Ардиан странно, с каменным выражением на лице посмотрел ему вслед и вдруг пошел отплясывать по комнате, потрясая пухленьким мешочком с королевским золотом. Вот она, удача, красавица из красавиц, надменная, жестокая, прихотливая удача, сама пришла к нему и стала тереться о его ноги, словно нашкодившая кошка, которой вздумалось попросить прощения у своего хозяина. Счастливый король-случай все-таки решил посвятить его в свои любимцы рыцари. Зубами и когтями держаться за него – больше ничего и не требовалось теперь от бедного кукольного мастера.

Ардиана не огорчило даже то, что злой, как черт, Ксет, вернувшийся в свой законный кабинет, сочась желчью, потребовал у него выплаты старого долга, и тому пришлось отдать старому индюшку львиную долю задатка. Господи, да он его, старого, и глупого, и жадного, и вредного, расцеловать был готов прямо тут на месте!..

Впрочем, Ардиан быстренько переборол в себе это несколько экстравагантное желание. Все-таки странно бы это выглядело, если бы Ксет взял да и помер прямо в день такой удачной сделки. А помер бы он непременно – не от крепких объятий своего радостного мастера, так от потрясения. Он-то как никто знал, что кукольный мастер в своей жизни и ребенка не поцеловал, не то что друга, а тем более хозяина.

Дороги домой Ардиан даже не заметил. Приплясывал ли он на ходу, напевал ли себе под нос? Едва ли, скорее всего только в диковатых его глазах, как обычно, и можно было заметить сияние торжества и редкое для его особы примирение с окружающим миром.

Глава 3. Смажик и колдунья

А у расшатанного крыльца кособокого ардианова домика терпеливо и не без некоторой даже гордости мерз Смажик, верный и единственный ученик кукольного мастера. Иметь их большее количество бедному мастеру не позволяли ни средства, ни совесть, да и сказать, что от желающих попасть к нему в обучение не было отбоя – значило бы серьезно погрешить против истины. Мало кому польстило бы стать безвестным учеником безвестного Йошу. Впрочем, такая безвестность страшна отнюдь не сама по себе. Каждому ясно, что куда страшнее ее самой неизбежные спутники такой безвестности – безденежье и прозябание.

Завидев Ардиана, Смажик с трудом растянул побелевшие губы в несколько мученическую, но неизменно белозубую и обаятельную улыбочку. К чести его сказать, далеко не всякий способен был повторить подобный подвиг студеным декабрьским утром. Ведь он поджидал своего учителя никак не меньше часа, а в такую погоду и двадцати минут хватало для того, чтобы самое горячее и преданное сердечко начало постукивать через раз. Однако заговорил ученик весело и приветливо, голосом самого примерного на свете мальчика:

– Привет, Ардиан! Где это ты пропадаешь с утра пораньше? У нас на шее еще целых два новогодних заказа висят, не забыл? Я вот пораньше и пришел, чтобы то розовое платье дошить, с бусами. Глядь, а тебя-то и нет. Смотри, не управимся! На нас хозяин и так зверем смотрит. Прогонит он нас к чертовой матери – ох наплачемся тогда. – Тут он рассмеялся так беззаботно, словно отродясь не знал ни зависти, ни нужды, а плакал по-настоящему лет эдак семь назад, когда еще приходил с улицы с расквашенным носом и разбитыми коленками.

– Здравствуй, Смажик, – очень ровным голосом сказал Ардиан, которого где-то на середине речи ученика стала исподволь потряхивать обычная для него темная и, что страшнее всего, необъяснимая злость. – Извини, что не смог тебя предупредить. Меня срочно вызывал к себе Ксет.

– Получил заказ? – И любопытный ученик тут же навострил свой хорошенький, хотя и длинноватый для такой симпатичной, но малозначительной мордочки, носик. – Хороший?

Ардиан уже отвернулся от ученика и методично, как заведенный, возился со своим ржавым амбарным замком, поэтому ответил не сразу, а когда ответил, полыхнуло в его глазах что-то пугающее, словно свечу пронесли за его зрачками и тут же задули. Хорошо хоть глядел он при этом в упор на свою дверь, а не на озабоченно приподнявшего брови Смажика.

– Так, ничего особенного, – ответил он уже вполне человеческим голосом и даже сам удивился, насколько спокойно и уверенно стал лгать своему любимому ученику. – Я сам с ним отлично справлюсь. На тебе еще партия медвежат, так что о моих заказах не заботься – у тебя своих хлопот по горло. Сегодня, пожалуй, доделаем те срочные заказы, о которых ты толкуешь, и ты их Ксету отнесешь. А там можешь быть свободен. Новый год как-никак. Пора бы и тебе отдохнуть.

– И тебя с Новым годом, – рассеянно сказал Смажик. Он прикусил пухлую нижнюю губку беленькими зубами и хотел уже было что-то очень горячо и преданно возразить, но Ардиан на свое счастье уже справился с замком и поднимался домой по холодной крутой лестнице. Еще бы чуть-чуть, и пришлось бы бедному кукольному мастеру, наверное, заорать во всю свою слабую глотку от бессильной злобы, чтобы та окончательно не задушила его. Трудно даже представить, какую гримасу состроил бы Смажик тогда. В конце концов, ни ругани, ни порицаний, ни, тем более, криков он своей преданностью и вечной готовностью помочь никак не заслужил.

– Учитель, – заискивающе глядя ему в спину, лисьим голосом протянул наивный юноша, не ведая, от какой кары только что был избавлен покладистостью ржавого замка. – Бог с ним, с Новым-то годом. Мне и отмечать-то его, честно говоря, не с кем. Я бы лучше тебе помог. И мне развлечение, и тебе все веселее. Да и для дела польза. Все равно матушка уже назвала бог знает сколько своих кумушек на посиделки, а мне с ними торчать – нож острый. Я бы уж лучше поработал, честное слово, они ведь опять друг другу кости перемывать начнут, а мне – хоть спать ложись, хоть вовсе вешайся… И что за радость мне в том? А?..

Ардиан с неизбежной одышкой добрался до верха лестницы и там постоял немного, разгоняя пляшущие звездочки в глазах, которые с недавних пор стали одолевать его при малейшем напряжении сил и воли. Потом он обернулся и посмотрел на ученика своим неизменным остановившимся и чудаковатым взглядом. Руки у него все еще тряслись, но злость бесследно исчезла. Смажик где-то там, у основания лестницы, в ослепительно-белом проеме двери выглядел так жалко и трогательно, словно и не ученик Ардианов стоял на пороге, а так, пришел просить подаяние в канун Нового года бог знает какой заплутавший бродяжка.

– Спасибо, Смажик, – ласково сказал кукольный мастер, растягивая слова для пущей убедительности. – Сегодня мне не потребуется твоя помощь. Так что придется тебе все-таки побеседовать с мамиными кумушками. Да и отоспаться как следует – оно само по себе неплохо. – И тут Ардиан, изолгавшись вконец, даже подмигнул ученику, чего сроду еще с ним не бывало. И вновь бедному Смажику изрядно повезло в том, что маленькое низко торчавшее в эту пору зимнее солнышко что было сил светило ему в глаза, и лица кукольного мастера он не видел. Иначе, как пить дать, поседеть бы ему раньше срока от такого дива.

– Учитель! – обидчиво закричал юноша, и его круглая обаятельная мордашка даже осунулась от огорчения. – Да что ты, в самом деле-то! Нехорошо так поступать, мы с тобой и так давненько по душам не говорили. – Уж и сам Смажик нечаянно начал тут лгать – по душам они с Ардианом не говорили и вовсе еще ни разу. – Этак я подумаю, что у тебя завелись от меня какие-то секреты. Ты что же, мне не доверяешь?

Он взбежал наверх за Ардианом и оказался в холодной вонючей кухне-прихожей, которая не видела уборки, пожалуй, еще дольше, чем волосы Ардиана – ножниц. Кукольный мастер столбом стоял посреди комнаты, и, что уж вовсе не лезло ни в какие ворота, примирительно улыбался заробевшему Смажику. И еще страшнее была эта улыбка оттого, что глаза его в этот момент каким-то необъяснимым образом стали как две капли воды походить на глаза его кукол. Вот только разве что кукол с такими темными и надменными глазами никто бы делать не стал – слишком уж страшно было бы хозяину входить в комнату, где хранится такая кукла.

– Ну что ты, – механическим голосом проговорил Ардиан и похлопал оцепеневшего от ужаса Смажика по плечу размеренным кукольным движением. – Как же мне тебе не доверять? Доверяю и всегда доверял. Просто хочу сегодня один посидеть, о жизни подумать, о будущем поразмыслить. Сам знаешь, как оно в Новый год приятно былое вспомнить и путей дорог дальнейших в жизни поискать.

Ученик только глазами захлопал и заметно перевел дух, когда Ардиан наконец отпустил его и отвернулся. Ничего-то он не знал и не понимал в словах кукольного мастера: будущее ограничивалось для него одним только завтрашним днем и, соответственно, роковым разговором с неизвестно откуда свалившимся ему на голову пугающим, но щедрым капитаном Валасом. Прошлого же для Смажика, слава богу, пока и вовсе не существовало. Впрочем, ученик сочувственно хмыкнул и закивал головой – это было все лучше, чем молчать и испуганно таращиться в сумрачные ардиановы глаза, которые, в отличие от его губ, не улыбались вовсе.

Однако, хотя Смажик по привычке смотрел на учителя доверчиво и открыто, такое завершение их разговора его никак не устраивало. Поэтому он решил оставить на время свои ни к чему не ведущие атаки и перейти к осадным действиям, на кои он заслуженно считал себя великим мастером. Он стащил с себя старую курточку и кинул ее в чулан вместе с шарфом-удавкой и поношенным картузом, а потом, размахивая нечесаными золотыми кудрями, как спаниель – ушами, принялся ходить за Ардианом хвостом, собирая и плетя весь вздор, какой только мог припомнить и единым духом выложить кукольному мастеру.

Знакомый с повадками своего ученика, Ардиан все же ухитрился тайком от него спрятать резко похудевший после набега Ксета кошель принца за печкой в мастерской. На этом Ардиан совершенно успокоился, потому как проболтаться не страшился – умение хранить тайны, похоже, содержалось в самой его прохладненькой и недоброй крови. Кукольный мастер каменно улыбнулся не почуявшему подвоха Смажику и принялся мести пол. Ученика так и перекосило от досады, но он терпеливо заулыбался ему в ответ и даже заподмигивал двумя глазами сразу – от этой привычки вот уже почти десять лет, всю его более или менее сознательную жизнь, юношу безуспешно пытались отучить родители и щедрые на тумаки старшие братья.

Наскоро позавтракав съежившейся колбасой и теплым хлебом, который Ардиан купил по дороге, они немедля принялись за работу, и уже к полудню все было готово. Смажик твердо решил, что ни за что не слезет со своего учителя, пока тот жив, дышит и способен держать что-либо от него в секрете. Поэтому он с величайшим трудом заставил себя отнести готовые изделия хозяину лавки. Там он не мог не заметить, что Ксет ходит мрачнее тучи, и даже веселая болтовня ученика, которого все без исключения почитали знатным балагуром, не способна вывести его из состояния ожесточенной надменности. Это послужило еще одной причиной для того, чтобы Смажик наконец перестал ему бестолково улыбаться и подмигивать, а поспешил скорее в мастерскую, к тому, кто хранил ключ от страшной и позарез необходимой ученику тайны.

Так Смажик и сделал, поминутно поскальзываясь и хватаясь руками за сугробы и прохожих от сугубой своей спешки, – и, как оказалось, совершенно напрасно. Ардиан спал (или делал вид, что спал – разберешь разве?..) прямо в мастерской, развесившись в стареньком, но весьма почитаемом им кресле-каракатице.

Тут-то Смажика и одолел внезапно длительный приступ натужного кашля. Прокашлявшись же и тщательно прочистив горло, он принялся топать по мастерской, роняя на пол все, что только попадалось ему под руку и способно было произвести определенной степени шум. Напрасный труд – лицо Ардиана ясно выражало, что его теперь не разбудить и пушкой.

На лице же у Смажика появилось выражение глубочайшей обиды и потрясения. Такого подвоха от своего любимого учителя он никак не ожидал. Все-таки тот мог бы хоть раз в жизни пойти ему навстречу, раз уж выпала такая редчайшая возможность дать ученику заработать кое-какие деньжата. Кто-нибудь поглупее да почванливее, конечно, мог бы назвать такую попытку заработать шпионажем, а то, чего доброго, и предательством. Этакие святоши и пустомели найдутся где угодно – что с них взять!.. Ну да Смажик уже давно понял, что красивые слова хороши, когда есть что пожрать. Во всех же остальных случаях они лишь словами и остаются.

Нестрашно поругиваясь, – на сей раз вполголоса, чтобы не услыхал Ардиан, – Смажик вынужден был признать свое поражение и отступить. Он вышел в ослепительно-солнечный день, полный скрипа санных полозьев, искристого марева в белесом небе и неудержимой новогодней суеты, сердито махнул рукой на хибару учителя, даже ногой притопнув от негодования, и, отправляясь восвояси, надвинул свой картузик на самые глаза, чтобы встречные прохожие не увидали на его остреньких и умненьких глазках слез обиды и злобы.

Тут-то и произошло со Смажиком нечто удивительное и потрясающее, отчего словно вся жизнь его и пошла наперекосяк. Проходя в очередной раз по старинной площади Фонтанов, вдруг заметил он там то, чего никогда еще там не видал и увидать не чаял. У заледенелой намертво каменной тумбы с памятной табличкой сидел, опустив кудлатую голову и поджав длинные ноги в рваных башмаках, дряхлый старичок. Руками в продранных до неузнаваемости перчатках старичок сжимал грязную и, кажется, абсолютно пустую котомку. Между ног у него стоял ящик, куда милосердные прохожие уже накидали кое-каких медяков.

Смажик даже приостановился от удивления. С каких это пор на площадь стали пускать нищих, если даже ему, далеко не самому бедному и довольно опрятному в одежде, стоявшие с двух сторон от фонтана солдаты не разрешали задерживаться дольше, чем на минуту? Но на старичка те и внимания не обращали, словно так и положено было испокон веков, словно и построили эту площадь уже с этим сморчком в общем ансамбле…

Нищий почувствовал, что привлек к себе чье-то внимание и поднял голову. Мутно глянув на Смажика, он пробормотал что-то о своих несчастьях и вдруг дико уставился на юношу, будто привидение увидел. Смажик отпрянул и сел прямо в сугроб. «Ох, бежать надо отсюда!» – панически подумалось ему, только ноги мыслей этих не разделили и наотрез отказались служить ему.

– Парнишка! – слабо позвал нищий, дохнув на Смажика жуткой смесью запахов дешевого вина и заброшенного жилья. – Как звать-то тебя?

– С-смажик, – икнув, ответил ученик кукольного мастера. – А тебе чего, дед?

– Ах, вон оно что… А не признал я тебя сразу-то. Богат, видно, будешь. – Старик рассмеялся самым странным и пугающим образом. Смажику стало его жалко – дед был мирным, только пьяным и, кажется, сумасшедшим. Таких нищих шаталось по городу бесчисленное множество, и до сих пор Смажик внимания на них не обращал, потому что подавать им ему было нечем, впору самому присаживаться рядом и гнусавить о своих невзгодах.

– На, дед, – улыбнулся Смажик и, приподнявшись, сунул нищему в руку монетку.

– Ах, проклятый! – взвыл вдруг старик. – Ты мне что подсунул?! Углем попотчевал! Угольком адским угостить решил, лукавый?! – И монета полетела Смажику прямо в лицо.

Тот снова сел в снег от неожиданности и уставился на нищего так, словно сам начал сходить с ума. Да что такое творилось сегодня на белом свете?.. Чудеса да и только! Смажик аккуратно подобрал монету и бросил ее в ящик бедному полоумному старику, который, казалось, уже потерял к нему всякий интерес и снова опустил голову между колен. Уже уходя и отряхивая на ходу подмокшие штаны, юноша вдруг услыхал вслед:

– А я и не признал… Иуда сладкогласый!

Смажик замер и тут же, не оборачиваясь, ринулся прочь от чудовищного старикашки. Он, впрочем, тут же решил для себя, что ни к чему обращать внимание на всяких скудоумных и укоротил шаг, а затем и вовсе пошел вразвалочку, посвистывая и поплевывая по сторонам, хотя губы у него от этого небрежного поплевывания вмиг растрескались на истовом морозце.

Славный ученик кукольного мастера еще раз навестил Ксета, но там его самые яростные подмигивания и ужимки привели лишь к тому, что хозяин в гневе обругал его бездельником (что истине никак не соответствовало, ибо более упорного и работящего мальчика едва ли можно было найти на всем белом свете), а сразу же затем слегка проговорился и обронил – нет, конечно же, не имя, упаси его от этого бог! – но только слабый намек на имя заказчика. Уловив обмолвку и сделав соответствующие выводы, – ибо если не умом, то смекалкой Смажик никак не был обделен, – он так и засвистел от удивления и почтения перед столь значительной персоной, снизошедшей до ардиановых безделок. Однако после этого Ксет, прекрасно знавший, что Смажик – не тот, при ком следует забывать о благоразумном молчании, а попросту говоря, страшная болтушка и сплетник, наглухо закрыл рот и принялся с таким ожесточением отпускать свой веселенький товар, что ученику волей-неволей пришлось убраться, чтобы, чего доброго, не получить в глаз локтем.

Тут уж бедный Смажик окончательно решил, что денег капитана Валаса ему больше не видать, как своих хорошеньких остреньких ушек. Судьба явно была к нему неблагосклонна, как, в общем-то, и в преимущественном количестве случаев. Смажик завздыхал и пнул в бок безответный дремлющий сугроб.

Впрочем, – тут же спохватился он, – не все еще было потеряно. Раз уж судьба медлит оказывать ему свои благодеяния, отчего бы и не пришпорить эту упрямую и капризную лошадку? Немного поразмыслив, Смажик поправил свой смешной картуз и бодро зашагал на самую окраину города, где проживала его старая знакомая. По ремеслу она была колдунья, а по натуре – сущий ангел. Этим-то Смажик частенько и пользовался, обращаясь к ней за советами в кое-каких мелких житейских делах.

На этот раз, правда, дело было куда серьезнее и, в случае неудачи, выходило ученику о-го-го каким боком. Хотя известный капитан пока еще ничем не пригрозил Смажику на случай неудачи в их совместных начинаниях, но уже и по лицу его было видно, что промаха тот не спустит. Вот почему добрая колдунья ох как могла сейчас помочь юноше.

И город, напряженно следивший за переживаниями Смажика, казалось бы, полностью одобрил его план. Он кивал ему всеми своими каменными тумбами и подталкивал под пятки оледеневшими мостовыми, чтобы только не задерживался, шел быстрее навстречу своей судьбе. А глупый Смажик даже не замечал его усилий, задумчиво поглядывая на озабоченные и встревоженные лица вокруг. И думалось ему совсем не кстати: зачем же тревожиться и обижаться, ведь праздник, и все еще, конечно же, образуется – может быть, не самым лучшим образом, но уж непременно все будет хорошо, потому что под Новый год иначе и быть не может…

Ничему-то еще жизнь не научила Смажика, ничего-то он еще не понял в ее темных и замысловатых путях, которые так необъяснимо и равнодушно, но всегда так логично ведут людей к их радостям и горестям, и, в конечном итоге, к их триумфам и падениям. Даже полоумный старичок на площади Фонтанов уже выветрился их Смажиковой головы, словно и не бывал на свете. Но город еще надеялся на силу своего последнего убеждения и вел ученика, словно любимого сына, туда, где тот надеялся получить ответы на свои вопросы.

Однако радужные мысли несколько потускнели в голове у юноши, когда он наконец добрался до улицы, где обитала его подруга. Как назло, именно сегодня дверь домика колдуньи оказалась плотно прикрытой, точно никого она не ждала, хотя когда же еще, как не в последний день года, людям пытать свою судьбу. Такого поворота событий Смажик никак не ожидал, а потому так и фыркнул от удивления. Не думая пока подозревать дурное, он внятно постучал в небольшое окошко опрятного домика с фикусом и чистой кружевной занавесочкой на нем. Когда через минуту ему все еще не ответили, он постучал громче и даже решился крикнуть:

– Эй, Таана, красавица! Уснула ты, что ли? Отворяй, Смажик пришел!

Дело в том, что ученик действительно был с колдуньей накоротке.

Наконец в окошке показалось ярко раскрашенное личико Тааны. Она подышала на морозный узор окна, протерла себе в нем глазок, разглядела Смажика, терпеливо мнущегося на улице, сделала строгие глаза и замахала руками, веля ему немедля удалиться. Тот не понял и жалобно заорал:

– Чего? Да ты что, мухоморов объелась? Отрой дверь, холодно же тут!

Колдунья страдальчески прищурила свои ангельские синие глаза и повторила свой жест. И вот в завитушках, выписанных холодом на стекле вдруг явилось Смажику удивительное видение, которого он так никогда и не понял, но и забыть которое уже во всю свою долгую и счастливую жизнь ни на минуту не смог. А увидел он себя, только старого и седого и просящего подаяния на том же самом месте и на той же самой площади, что и почти начисто позабытый им дед. Смажик замотал головой так, что картузик отлетел прочь на несколько метров.

– Спятила, дура! – пробормотал он, сбегав за своим головным убором и приплясывая то на одной ноге, то на другой. – Прогонять вздумала! А ну впусти меня, зараза этакая! – вновь заорал он что было сил, позабыв о том, что со всех сторон за ними наблюдают любопытные глаза и слушают любопытные уши досужих соседей. Впрочем, Таана сплетен и не опасалась: ей с ее ремеслом грех было не привыкнуть к таинственному шепотку, всюду сопровождавшему ее. – Я же по делу к тебе! Я заплачу хорошо! – И он потряс перед окном сладко зазвеневшим кошельком капитана Валаса.

Впрочем, Смажик тут же одумался и припрятал кошель поглубже за пазуху. Только и он боялся вовсе не соседей. Это ведь только дураки да миллионеры не боятся трясти напоказ своим золотишком. Им что – бог дал, бог взял. А вот тот, кому каждая монетка достается путем трудов тяжких и всяческих унижений, проще согласится голову на отсечение отдать, чем покажет свое состояние плутам и мошенникам, какие, известное дело, весь свет населяют. А уж окраина города, где проживала Таана, и подавно славилась своими проходимцами.

Колдунья странно покачала русой головой – так, словно все деньги мира отчего-то стали ей сегодня не милы, и скрылась из виду.

– С ума сошла?! – накинулся на нее Смажик, когда колдунья все-таки соизволила отворить ему дверь. – Это ты так друзей с Новым годом поздравляешь: у порога замерзать оставляешь?! А ну впусти меня, да давай живей нацеди чего-нибудь горяченького. Я чую, суп у тебя томатный… Так я бы и от него не отказался.

Таана посмотрела ему прямо в глаза с таким видом, словно только что явилась с небес. Смажик хохотнул, решив, что та еще не успела выйти их своей роли прорицательницы, и хотел было пройти мимо нее в прихожую, но в этот миг колдунья решительно встала у него на пути.

– Здравствуй, Смажик, – печально сказала она. – Давно я тебя не видела. Заходил бы чаще, не натворил бы бед, глупый ты мальчишка.

– Ты чего, Таана? Каких-таких бед? – удивился Смажик, топчась в выстуженных сенях. – Муж, что ли у тебя дома? Или из клиентов кто зашел? Так ты гони его в шею, мне посоветоваться с тобой надо позарез. Ну, Тааночка!..

Вдруг что-то как будто дошло до него, и ученик почувствовал, как страшный холод льется из прекрасных глаз колдуньи и окутывает его с ног до головы. А потом еще раз страшное явилось юноше: огромные синие глаза Тааны вмиг разрисовал морозный узор, а в том узоре нарисовался он, Смажик, жалкий, плачущий и одинокий, словно былинка в заснеженном поле, словно могильный курган, заледеневший до основания, до самых корешков своих там, в черно-рыжей земле…

Колдунья зябко куталась в белый пуховый платок и смотрела на Смажика со все возрастающим смятением, почти горем.

– Случилось чего? – оробев спросил юноша и захлопал глазами. – Странная ты нынче.

– Послушай, – слабо проговорила колдунья наконец. – Тебе лучше уйти и больше никогда не приходить сюда. Слышишь?

Слышать-то Смажик слышал, но смысл тааниных слов доходил до него с большим трудом. Страшное видение в глазах у подруги кого угодно выбило бы из колеи, поэтому Смажик сказал слабым голосом, едва ворочая языком:

– Чего это? Что ты, милочка? Что за блажь такая на тебя нашла?

– Ах, я ничего не знаю, – чуть не плача, ответила Таана. – Ты проклят. Ты душу продал. Ох, не знаю, уходи лучше!

– С чего ты это взяла? – медленно спросил Смажик, мигом перепугавшись и начиная заглядывать ей в лицо, как маленький и не очень умный мальчик.

– Так шар волшебный говорит, – вздрагивая всем телом, с трудом вымолвила Таана. – Я сегодня о тебе его спрашивала. Ох, что-то худо вышло. Уходи подобру-поздорову. И брось, брось ты, что затеял. Добром прошу – брось!

– Да откуда же тебе знать, что я затеял? – морщась, спросил Смажик. – Я не затевал ничего. Партия медвежат у меня не начата еще. Что ж, и не начинать? За них, что ли, душу мою купили?

– И не знаю я ничего. И знать того не хочу. А все же брось. Шар говорит, темное это дело. Ох, нехорошее ты сотворил над собою, Смажик!..

Колдунья, бормоча, закрыла лицо руками, а Смажик, плюнув от злости, выскочил на улицу и почти бегом помчался по славному морозцу. Вот тебе и на!.. Вот и понадейся после этого на такую. Вбила себе в голову какую-то дурь и ни шагу от этой глупости отступить не желает. Даром бы еще колдунья была стоящая, а то ведь так – плюнуть и растереть, а не колдунья. Только средство от блох и может изготовить, а туда же – беды предсказывать лезет.

Смажик действительно снова плюнул и с непередаваемой обидой оглянулся на аккуратный, словно с картинки, домик Тааны.

– Вот тебе и с Новым годом! – шипел он себе под нос. - Может быть, ей кто-нибудь рассказал? Но кто мог знать? Не шар же этот чертов, в самом деле! Да и о чем, в конце концов, рассказывать? Нет тут ничего такого… Подумаешь, помог иностранному господину. Сам чую – гусь он тот еще. Так ведь хоть не скупердяй! Что ж в этом предосудительного может быть, если я ему про заказ узнаю? Что ж, что я по его приказу ненужный всякий хлам ардианов дрянью какой-то посыпал? Не украл ведь я ничего, никого не убил – и не собирался вроде. Даже секретов мастерства никаких не выдал. На что ему те секреты?.. Так что душа моя, между прочим, при мне – это уж точно, глупая ты Таана! А тебя твой шар обманул, липовая ты гадалка. Да чтоб я еще хоть раз к тебе пришел – да ни за какие коврижки. Скучай теперь одна со своим безмозглым муженьком, хоть помри со скуки!

Потирая деревенеющие щеки и подбородок, Смажик сердито заморгал красивыми глазами и, убедив себя в кристальной своей честности и верности учителю, канул в сияющий под бледным, но ослепительным солнцем город. И город опечалился, словно понял, что все доступные ему средства убеждения исчерпаны, и бедному глупому Смажику отныне придется самому разбираться с нитями той паутины, что так незаметно, но от этого не менее плотно, окутала и его самого, и его учителя. И разобраться вряд ли удастся, ведь куда как проще безропотно сгинуть в вечном и неумолимом водовороте событий…

Часть 2. Волшебный ларчик капитана

Глава 4. Маскарад и то, что было потом

Маски, маски, кругом одни маски – и ни одного настоящего человеческого лица не увидеть на королевском балу. Особенно в новогоднюю ночь, когда даже самые прямолинейные и откровенные люди, каких, к слову сказать, во дворце и днем с огнем не сыщешь, нацепляют на себя личину веселья и детской беззаботности. Чудесные дорогие наряды – один другого краше и роскошнее, веселая суета и волшебная музыка, льющаяся со всех сторон, теплый и прельстительный свет свечей двоится и в прекрасных серебряных зеркалах – вот он сказочный и манящий бал, чью изнанку обычно только и удостаивался лицезреть бедный кукольный мастер.

И вот теперь такая удача – словно по велению доброго волшебника оказаться вдруг в окружении потрясающей роскоши, среди первых лиц государства. Впрочем, удача это, нет ли, судить пока рановато. Мало ли бывает причуд у этих принцев. Взбредет им в голову поглумиться над бедным мастером – останешься и без денег, и без заказов, да еще, чего доброго, и без головы. А все-таки интересно взглянуть – хоть одним глазком, хоть ненадолго – на сказочное это великолепие и торжество бездарно и бессмысленно разбрасываемого на ветер золота. Да уж, Ардиану, с пеленок не видавшему двух костюмов сразу, было на что вылупить глаза.

В этот праздничный вечер дворец Сиени сиял и пел, оправдывая свое название, которое в переводе бог знает с какого языка, как говорили, было «Блистательный». Он, как и весь мир, встречал Новый год, но со своим особым – великолепным и неповторимым – размахом. Еще бы! Праздновать иначе было бы вовсе непозволительно с любой точки зрения, как этической, так и эстетической. Ибо есть вещи, которые должны быть незыблемы, как скалы. Или даже незыблемее скал, ведь, как известно на любую гору может найтись землетрясение, которое превратит ее в равнину. А престиж и авторитет подлинной власти должны быть вечны. Даже в том случае, если вечность эта длиться лишь до первого выпуска газет.

Во внутреннем дворике, украшенном гирляндами и освещенном так ярко, словно в эту ночь темнота покинула землю и убралась в свои законные заоблачные владения, грохотали пушки, и в синее небо, на котором не видно было ни единой звездочки, взмывали ракеты. Огненные фонтаны и искрящиеся колеса тешили взоры удостоившихся высокой чести быть приглашенными на королевский новогодний бал-маскарад, но слишком бурное ликование многих утомляло, и они спешили внутрь, в золотые и мраморные залы, полные спокойного света и чуть более тихих, хотя и не менее великолепных и дорогих развлечений.

К этим вторым и присоединился, не по своей, правда, воле, но с не меньшим от этого замиранием под ложечкой, кукольный мастер, чужой в этом море ликующих масок и водовороте торжествующей бессмысленности.

В наглухо закрытой карете Ардиана подвезли к заднему крыльцу дворца, когда веселье было в самом разгаре. Его быстро, темными коридорчиками и странными шпионскими каморками провели в небольшую комнату, где он без помех смог переодеться в костюм пирата с глупейшими ботфортами, которые были ему велики до неприличия, и с черной бархатной полумаской. После того, как он торопливо и не без внутреннего отвращения к себе нацепил пропахшие чужой пудрой тряпки, Ардиана без лишних разговоров вытолкнули прямо в хохочущую толпу придворных. Тут же обилие света и звуков ослепили и оглушили его, так что бедный кукольный мастер окончательно растерялся, хотя, следует отдать ему должное, теплого приема и не ожидал.

Впрочем, тут же звездочет в высоченном колпаке с золотыми звездами незаметно взял его под руку и, неприметно озираясь по сторонам, прошептал сквозь свою пышную белую ватную бороду:

– Рад видеть вас на нашем празднике, господин Йошу. Станьте же теперь в уголок и смотрите как можно внимательнее. Та особа, что интересует вас, одета русалочкой, и я попросил ее снять на некоторое время маску. Надеюсь, что вы запомнили ее лицо на портрете и сейчас узнаете ее, когда увидите. Если нет, можете смело подойти к вон тому господину в костюме Морского Царя. Он предупрежден и укажет вам нужную персону. Когда же насмотритесь вдоволь, выходите из зала через ту боковую дверь, там вас будут ждать и без помех отправят обратно домой. Удачи, дорогой друг!

И звездочет с печальными рыжими глазами принца Дамьерро растворился в грохоте и пестроте карнавала, словно только померещился разыгравшемуся воображению Ардиана или, как таинственный капитан Валас, обладал волшебным даром в любую минуту исчезать и появляться где угодно.

Проводив принца взглядом, странно сверкнувшим за не в меру роскошной маской, Ардиан едва сдержался, чтобы не плюнуть прямо на прекрасный паркет. Подумать только – русалочка! Холодные глаза, холодное сердце, а внутри – только булькающая пустота да поганая рыбья слизь. Да, пожалуй, даже если бы Ардиан сам выбирал для нее костюм, более удачного выбора и ему было бы не сделать. Рыбья чешуя как нельзя лучше, по мнению кукольного мастера, подходила для той, которая вскружила голову умирающему от скуки и пресыщенности принцу.

Кстати, интересно, вскользь подумал Ардиан, Дамьерро решился на такой странный подарок, чтобы отблагодарить фрейлину за приятные часы, проведенные в ее обществе, или таким образом он еще только собирается покорить ее грошовое сердечко? А может быть, принц просто-напросто простофиля, который томиться от тайной страсти и не решается признаться в ней возвышенному своему идеалу? Ведь такое бывает даже с коронованными особами. Вот потеха-то!..

Ардиан даже улыбнулся, когда нить его мыслей добралась до этого заветного узелка. А кому не польстило бы, узнай он, что самые сильные и влиятельные в мире люди, ничем не отличаются от простых смертных в том, что касается обычных человеческих  слабостей?.. Глупости, например. Нет, Ардиан был очень и очень доволен беспощадностью своих выводов! Потеха, да и только!

Впрочем, вокруг него тоже царила потеха, только несколько иного рода. Не внутри людей таилась она, как скрытое и несколько хамоватое торжество в душе кукольного мастера, а вовсю звучала и грохотала, двигалась и носилась, – словом, ключом била вокруг в духоте и подрагивающем сиянии великолепного зала, предназначенного для самых значительных и многолюдных торжеств.

Сперва кукольный мастер с непривычки едва ли мог различать отдельные фигуры в окружающем его неистовом водовороте разноцветных тряпок, глупых масок и невероятной пышности париков. Но потом он попривык и, ухватив для вида бокал вина с золотого подноса, забился в первый же попавшийся угол и принялся взглядом искать в громадном зале свою русалочку.

Обнаружить ее ему удалось не быстрее чем через четверть часа, но зато без помощи пугающего Морского Царя, напоминающего скорее загулявшего монаха с отвратительной косматой зеленой бородой до пояса. Девушка была одета в пышное платье из золотой парчи, отделанное баснословно дорогим алым кружевом на манер чешуи; крупные бриллианты горели на ее длинной шее, на поясе и в редких рыжеватых локонах ее волос. Зеленые выпуклые глаза девушки смотрели пусто, точно она и сама была не просто моделью для куклы, а уже готовой ходящей и говорящей исполинской куклой. А впрочем, тут же подумал Ардиан с высоты своего положения стороннего наблюдателя и неприкаянного чужака, чем фрейлина отличалась от самой дорогой, хотя и не очень хорошо изготовленной игрушки? Разве что тем, что должна была неотвратимо и кошмарно состариться, надоесть всем и умереть. Но ведь куклы тоже стареют, изнашиваются и даже иногда разбиваются. Кстати, куда чаще, чем многие думают…

Перебирая, как четки, пугающие эти мысли, Ардиан с непонятной пока для него самого тоской наблюдал за тем, как худая и нервная, точно бродячая кошка, фрейлина, вырвалась из танцующей толпы смерчиком золотого блеска и театрального обаяния, схватила с подноса бокал и, запыхавшаяся, но до бесконечности довольная собой, остановилась прямо напротив него.

Нет, кукольного мастера не обмануло его первое впечатление о ней, – то впечатление, что произвел известный портрет: абсолютно ничего примечательного и достойного внимания художника не было в ней. Кроме, ясное дело, богатства и положения, которые, впрочем, никакого веса в плане искусства этой особе не добавляли. Широкие скулы, вздернутый носик, большой крикливый рот, ртутная подвижность и живость ее подошли бы больше базарной торговке не слишком строгого нрава или, в крайнем случае, певичке из варьете, но никак не той, кого отметил своим вниманием наследный принц. Впрочем, надменности и самовлюбленности у этой дамы тоже, судя по всему, было в избытке, а уж с такими-то качествами даже самое нелепое уродство выглядит всего-навсего как милая особенность. Но, в любом случае, от Дамьерро следовало бы ожидать побольше вкуса.

Потеха, – повторил Ардиан про себя, и тут же решил намертво забыть это слово. Все-таки, как ни крути, а не его это было дело – судить о красоте чужих женщин и о разборчивости властительных мужчин. Даже если они его модели и клиенты, даже если они открыты всем ветрам мирских сплетен. Надменным чужаком побыть приятно, спору нет. Только вот пора и к действительности вернуться. А то забудешься так вот, замечтаешься, свысока не на того глянешь – и пиши пропало. По гроб жизни останешься для всех бунтовщиком и хамом. А ни одним, ни другим художнику являться вовсе не обязательно. Это дураки выдумали, будто дразнить сильных мира – заслуга. И глупо выдумали. Если уж разбираться досконально, и есть-то на свете одна только, в конечном счете, заслуга – помереть достойно…

Допив свое вино, Ардиан почувствовал себя в своем углу несколько неуклюже и начал нетерпеливо переминаться с ноги на ногу. В конце концов, он уже увидел все, что ему было необходимо и, хотя присутствие на столь высоком торжестве поднимало его значимость в собственных глазах и льстило его мелкому самолюбию, делать на балу ему было больше абсолютно нечего. Не плясать же, в самом деле, с этими как с цепи сорвавшимися аристократами и денежными мешками!.. Ко всему прочему, кукольный мастер был весьма недоволен и раздражен всем окружающим, как впрочем, было с ним преобладающую часть времени, начиная с самых юных лет.

Одним словом, Ардиану очень хотелось уйти, но ему вдруг отчего-то показалось неловким и низменным просто так взять и выползти из своего паучьего угла, пройти сквозь невообразимо великолепную толпу и этакой скользкой тварью покинуть дворец. Поэтому Ардиан стал еще сильнее переминаться с ноги на ногу и привычным холопским движением руки заправлять сальные пряди волос за уши.

На какое-то время за всеми своими переживаниями он совершенно забыл о липовой придворной красотке, благодаря которой и оказался на балу. Как вдруг ее круто взбитые локоны самоварного золота и наглые зеленые глаза старой, видавшей виды русалки возникли, точно из-под земли, прямо перед ним.

– С наступающим! – кривляясь по последней придворной моде, сказала девушка.

Ардиан медленно повел в ее сторону каменным взглядом темных глаз и вдруг с удивлением и ужасом понял, что золотая русалка говорит именно с ним. В любое другое время обращение это польстило бы кукольному мастеру невероятно. Он даже, вероятнее всего, разулыбался бы и размурлыкался, как ласковый домашний котик, которому чешут за ушком. Но теперь дорогой наряд и чисто деловая необходимость посещения этого бала сделали свое дело. Кроме потрясения и величайшего неудовольствия Ардиан не испытал абсолютно ничего.

– Благодарствуйте, – по непреодолимой холопской привычке ответил он и, мелко кланяясь, добавил: – И вас также.

Девица оскалила крупные, до устрашающего блеска отбеленные зубы в тщательно отработанной и выверенной театральной улыбке и залопотала что-то вовсе уму непостижимое. Ардиан, к своему стыду, даже не пытался поддержать разговор или хотя бы понять, о чем она толкует, только шарил вокруг безнадежными глазами в поисках путей к отступлению.

Эх, ни принца, ни даже жуткого Царя Морского нет поблизости, и не спасет никто, не отвадит нечисть рыжую. В глубине души Ардиан побаивался чересчур роскошных женщин, а уж этой-то – подвижной, напористо посмеивающейся – и подавно. Красотки с улицы Хористок, готовые за мелкую монетку показать жаждущему прохожему все до одного алмазы небесные, были куда проще и ближе для Ардиана, которому любовь представлялась обычной и докучливой потребностью, как необходимость поглощать пищу или одеваться. Потому-то и забегали потерянно его глаза, еще ни в одной женщине, включая и эту фрейлину не пытавшиеся разглядеть что-то более ценное, чем неизбежное украшение неизбежного досуга. Однако вскоре им волей-неволей пришлось вернуться к собеседнице – не из вежливости даже, а единственно для того, чтобы убедиться в том, что кошмар не прекращается и болтливое наваждение не исчезает.

– Можно просто Лорина, – закончила в этот момент русалка, причем, как с перепугу померещилось Ардиану, – без всякой связи с предыдущим, и выжидательно уставилась на своего утратившего дар речи собеседника.

– Очень приятно, – промямлил Ардиан автоматически. – Ардиан.

– Ардиан? – протянула девица. – Какой именно Ардиан?

«Да она еще и дуреха в придачу», – с тоской подумал кукольный мастер.

– Просто Ардиан, – сказал он и, скомкав несколько извинений, одно другого нелепее, почти бегом рванулся к первой попавшейся двери, ведущей вон из зала.

Лорина же очень внимательно, даже, пожалуй, слишком внимательно для ветреной придворной кошки, посмотрела ему вслед, надула губы и надела маску. Миниатюрная фрейлина королевы, фаворитка самого наследного принца, всегда добивалась того, чего хотела, ибо была невероятно глупа и настолько же упряма. Ардиан еще даже не подозревал этого, но участь его была предрешена – и не кем-нибудь, а этой вот презираемой им бессердечной куклой.

Сам же бедный и ничего ровным счетом не подозревающий кукольный мастер тем временем добрался до вожделенной двери и опрометью выскочил из зала. Облегчение, которое он испытал при этом, по силе могло сравниться разве что с облегчением, охватывающим человека, только что избавившегося от смертельной опасности.

Сначала кукольному мастеру показалось, что из бального шума, грома и блеска он попал прямиком в пустоту, где умирает не только движение, но и сам звук. Он словно повис в воздухе, не понимая толком, что именно удерживает его навесу и не дает провалиться в мертвую бесконечность, которая окружает его. Тишина, напряженная, как натянутая до предела струна под не очень аккуратным и заботливым пальцем, давила на уши и словно бы просачивалась внутрь самой головы.

Однако вскоре Ардиан сообразил, что все-таки стоит на чем-то твердом, а не призрачно парит во тьме, и вдобавок что-то смутно различает вокруг себя. Точно слепой, он зашарил подле руками, но ничего не нащупал, кроме нагретого и явственно движущегося волнами воздуха.

Еще через минуту Ардиан окончательно понял, что вышел не в ту дверь; эта тоже вела из зала на черную лестницу, но вовсе не на ту, где кукольного мастера ждали слуги принца. Он хотел уже было вернуться обратно и поискать нужный ему выход, как вдруг до него донеслись медлительные шаги и обрывки разговора, происходившего, очевидно пролетом ниже того места, где находился он сам.

Говорили двое. И то, что говорили они, заставило Ардиана сначала замереть, а потом и вовсе попросту заледенеть на своей площадке, тупо таращась в пустоту и сжав руки так, что те онемели.

– А наружности-то он, слышь-ка, иноземной и весьма мрачной. Не то траур по кому носит, не то в форму какую наряжен, только знаков отличия вроде бы нет на нем, так что и не разберешь вовсе. А страшнее всего глаза его. Говорят, что, коли он захочет, так начисто человека спалить ими может. И для того ему довольно только глянуть на провинившегося. И прозывается он для всех, кто не знает истины и подлинного лица его, капитаном Валасом, – неторопливо и обстоятельно вел рассказ первый голос, принадлежавший, судя по всему, человеку пожилому и умудренному опытом, а кроме того – мастеру рассказывать истории. – И корабль у него, слышь-ка, вроде китобойного, «Козерог» под названием. Оснащен тот корабль по всем правилам, даже разрешение, слышь-ка, имеет на промысел…

Ардиан мигом остолбенел, позабыв и о том, где находится, и о том, что собирался сделать за секунду до этого. Ну случайно ли довелось такому сбыться, что он вышел именно в ту дверь и именно в ту минуту, когда за ней поминали капитана Валаса? Словно в ловушку заманивали бедного кукольного мастера – он даже вроде бы почувствовал, обмирая в душе, как, откуда ни возьмись, завязалась у него на шее вкрадчивая, но не менее оттого тугая петля. Растирая заледеневшую вдруг шею и, с головы до ног обратившись в слух, он отметил про себя, что шаги замерли, а вместо них послышался явственный звон ключей.

– Так, а на что же этакому китов-то бить, а? Разве ж ему торгашеством пропитание добывать надо, а? Или он сам как-нибудь добычу свою употребляет? – недоверчиво спросил второй голос, явно помоложе и пониже званием.

– Кому ж такое может быть ведомо? Только сказывают, что на том корабле не на китов он вовсе охотится, а души человеческие ловит. Да не гарпуном, ясное дело, а уловками хитрыми и речами прельстительными. А потом их в места тайные переправляет, – вещал первый голос, явно получая несказанное удовольствие от беседы и от того, с каким вниманием слушает его собеседник. – А места те лежат, слышь-ка, в таких краях, где нет ни солнца, ни звезд, ни самого даже неба, а только то и есть, что одна бездна огненная и пытки вечные. И попасть туда можно только мертвому, а живой душе – входа в то царство никакого нет, слышь-ка. Потому что огонь там любую душу живую без разбору губит и терзает, пока не раствориться та или мертвой не станет.

– Так он и вправду сам сатана, этот капитан-то? – с пугливым восторгом, даже взвизгнув от жуткого наслаждения спросил младший.

– И того тебе никто не скажет, сам это сатана или только подручный его черт. Коли спрашивать – не говорит, смеется только, как полоумный, говорят. Уж и не ведаю, кто его о таком спрашивать решился, но известно достоверно: спрашивали. Ну, а правды доискиваться тут – и вовсе занятие бестолковое. Если кто и знает о том, так только тот, кто в сделку с ним вступает. Вот только они и сами с тех пор не шибко, слышь-ка, разговорчивые становятся.

– И что же, часто он в городе показывается? Думается, далековато плыть от хором его до земельки нашей, – со знанием дела протянул младший.

– Далеко ли, близко ли ему путь держать, а только появляется он в нашем городе, слышь-ка, ровнешенько раз в три года. А как появится, тут-то он и бродит, и вынюхивает – добычу свою ищет. И как найдет, уж не выпустит ни за что, скорее горы морями станут и небо под ногами окажется, а земля сверху. Лучше сердце человеку вырвет или иным каким способом погубит его, а жизни не даст, коли ему на поклон не явишься. Рыщет он, рыщет: нет-нет, да и прикупит душонок. Вот оно как.

– Так на что ж ему душонки те? Или солить их? – не без юмора заметил спрашивающий.

Но ответствующий мигом приструнил зарвавшегося молодца.

– А будто ты сам не знаешь, зачем сатане души нужны, – строго сказал он. – Терзает он их и терзаниями их живет и питается. Они ему – что тебе наливка сливовая. Ясно? А как выжмет душу до нитки, так что она уже и муки испытывать не может, так он ее в прах обращает. А из праха новые люди после рождаются. Об этом ты хоть слыхал? То-то же!..

– Ох, страшно что-то вы говорите!

– Это что! А того страшнее беды да несчастья, которые такой вот человек-душепродавец при жизни натворить может. Не сразу же он в бездну отправляется, успевает еще и по земле побродить. Душа-то пока при нем, а только не хозяин он ей и не ему она служит. Пользуется такой бедолага и золотом сатанинским, и почетом всеобщим, ну или, там, чего поделалось ему от сатаны. А сам и не рад себе, и света белого не видит. Потому как, слышь-ка, тьма, она тьма и есть. Как ты ее ни крути, ни поворачивай выгодной стороной, а все ж она тьма и есть – ни радости в ней, ни проку.

– А вот ты бы капитану разве душу не продал бы, сам-то? – заинтересовался младший собеседник. – Захочешь денег – озолотишься. Захочешь королем стать – только карман подставь. Чем не благодать?

– Дурак ты еще, ей-богу. Ох, дурак. Били тебя мало, – со смаком высказался старший. – Говорю же: не рад будешь ни богатству, ни власти. Раз душа в тебе, но не тебе служит, то все равно, что и нет ее у тебя, так? А без души человек кто? Мертвец и есть. На что мертвецу деньги да царства? Мертвецу – клочок земли да камень с надписью.

Младший несколько минут помолчал, заставив Ардиана облиться холодным потом. Слушая весь этот разговор, бедный кукольный мастер отчего-то невыносимо страдал и сам не понимал, где именно угнездилось в нем это страдание. Но только именно оно и заставляло его слушать дальше, словно мучительный нарыв он вскрывал сам у себя: режешь – больно, оставишь, как есть, – еще хуже будет.

– Вот бы хоть одним глазком-то на корабль его глянуть, а? На Валасов-то… – мечтательно промолвил наконец молодой человек.

– Что ты, – безнадежно вздохнул старший собеседник. – И не думай. У самого аж Поганого острова он на якорь становится.

– Да как же?! Там же омут – дна ни один якорь поди не достанет!

– Это человеческий не достанет. А ему чего проще – цепь-то якорная у него, слышь-ка, из душ строптивых свита, а якорем ему – самые тяжкие грехи человеческие. Сколько их у него, тех и других, кто считал?.. Он хоть посреди океана на якорь встанет! А уж команда-то у него: один другого краше, кто хромой, кто рогатый, а кто и вовсе облика человеческого не имеет, а похож на пса или похуже тварь. И еще говорят, слышь-ка, есть у него такой ларчик особенный…

Изнывая от дикого и мучительного любопытства, Ардиан опасно перегнулся через перила своей площадки, но успел различить только исчезающий во тьме свет покачивающегося в такт шагам фонаря. Голоса тоже постепенно смолкли в отдалении, словно растворились в темноте. Очевидно, говорившие были дворцовыми слугами и, потихоньку протерев или подчистив что-нибудь, отправились себе дальше совершать свой ежевечерний обход.

– Гм, – пробормотал Ардиан себе под нос, переводя дыхание, словно после тяжелой операции, производимой им на самом себе. – Ларчик…

Он вернулся в зал и на сей раз быстро обнаружил нужную дверь. Ему ничего не оставалось, кроме как рассеянно позволить людям принца посадить себя в карету и отвезти домой. И там-то всякой его рассеянности пришел на этот вечер конец.

У своего крыльца Ардиан с неожиданным для самого себя чувством острой неприязни увидел приплясывающего в желтом свете фонаря Смажика. Завидев учителя, тот быстро повел носиком и замахал в воздухе каким-то пестрым пакетом с большим бантом.

– Так тебя уже на карете домой возят? – закричал он со смехом. – А ну признавайся, что за новости такие и кому ты так угодил?

Ардиан даже позеленел. Благо сгустившаяся тьма скрыла эту жуткую реакцию на столь невинную вещь, как посещение ученика. Еще минута, и он окончательно готов был бы убить милого, но слишком уж любопытного и назойливого для своих лет и своего положения мальчишку. Впрочем, такое с кукольным мастером приключалось довольно часто, и Смажик к таким вспышкам давно привык, зная, что погасить их можно только терпением и покорностью. С самим Ардианом дело обстояло сложнее, ибо злобе своей он был не хозяин, но на этот раз, как и много раз до этого, ярость сама ушла куда-то внутрь, оставив лишь горечь на губах. Убийства не произошло.

– На какой карете? – невинно улыбнулся Ардиан вместо этого. – Да это же липучки-Свана развалюха. Я его в пути встретил, думал уж никогда не отделаюсь от него.

– А! – коротко сказал Смажик и похлопал себя руками по бокам, чтобы согреться. – А у меня для тебя кое-что есть. Вот. С Новым годом!

Ардиан понял, что отделаться от ученика будет непросто. Тогда он отчаянным усилием добропорядочного ремесленника окончательно загнал свое бешенство куда-то в пустой желудок, расплылся в своей медленной кошачьей улыбочке и ласково сказал с тайным огоньком в глазах:

– Спасибо, дружок, и тебя тоже. Только вот подарка я тебе не припас, закружился. Ну, после придумаю что-нибудь. Ты ведь в обиде не будешь?

Он разорвал пакет, преподнесенный ему Смажиком, и заулыбался еще шире, хотя минуту назад казалось, что шире улыбаться просто невозможно. В пакете лежала пара чудесных новых кожаных перчаток.

– Замечательно! – произнес он почти от души, примеривая подарок.

Смажик, тревожно заглядывавший ему в лицо в ожидании реакции, заметно выдохнул и радостно засмеялся, потирая лапки. Его собственные перчатки тоже давно нуждались в замене: пальцы торчали из них, словно самым заветным их желанием было взглянуть на белый свет. Но у него, по крайней мере, хоть имелся намек на перчатки. У Ардиана же и таких в помине не было.

– Ну, что, не передумал ты? Может все-таки закатим холостяцкую вечеринку? – предложил Смажик, как будто и не было утреннего их разговора. – Купим винишка, пожрать чего-нибудь сообразим, а?

– Э… Я, собственно, собирался поработать сегодня. Мне ночью особенно хорошо работается, – смущенно покашляв, ответил Ардиан. – Да и денег у меня совсем нет.

– Ты же заказ сегодня утром получил, – быстренько напомнил Смажик, слишком уж явно обнаруживая свои шпионские намерения и тут же ругнув себя мысленно за эту глупость и принимаясь наивно хлопать глазами. – Разве тебе задаток не дали?

– Да, понимаешь, заказчик – жила такая оказался. На исходные только и дал. А остальное, мол, только после того, как сдам заказ, – мило соврал Ардиан, проклиная тот день, когда взял Смажика к себе в ученики, не предвидев того, что в один прекрасный момент тому вздумается следить за каждым его шагом.

– А, – снова сказал Смажик. – Но это, знаешь ли, ничего. У меня как раз есть немного денег. Ну, старый приятель долг отдал… Так что давай-ка я вот прямо сейчас сбегаю, куплю все, что требуется… Здорово же будет, вот увидишь!

– Смажик, – очень дружелюбно сказал Ардиан. – У тебя же отродясь в долг не брали. Из тебя ростовщик как из меня клоун. А ну признавайся, ты клад нашел и от меня скрывал?

Шутка была злая и с намеком. Но Смажик и не подумал обратить внимание на желчь в словах учителя. Ардиан с учеником вообще мало церемонился и был чрезвычайно ядовит на язык. Так что к подобным заявлениям юноша давно привык.

– Ну, я и не говорил, что долг большой был. Так, пустяки, – необидчиво засмеялся он, отчего у Ардиана слегка порозовели кончики ушей и ледяной ком ослепляющего бешенства стал заметно подтаивать. – Но на скромную пирушку хватит. Ну как, хорошая идея?

– Смажик, – от всего сердца выдохнул Ардиан, потеряв уже всякую надежду сохранить хоть какое-то подобие мирной беседы в этом поединке любопытства и осторожности. – А почему бы тебе свою невесту сегодня не навестить? Есть же ведь у тебя невеста?

– Есть… – растерянно пробормотал Смажик. – Да причем тут невеста моя?! Нам бы поболтать с тобой, посидеть по-дружески. Ну же, Ардиан!

– Ну так матушку свою побалуй. Она, пожалуй, рада будет, если ты с ней посидишь, – неумолимо выдавил Ардиан сквозь деревянно улыбающиеся губы.

Смажик был все-таки умненький мальчик. Набиваться в гости дальше – и это притом, что он уже практически полностью открыл перед учителем свои карты – было не просто бесполезно, но и чревато большой ссорой. Если не сказать дракой или даже поножовщиной. Вот почему он очаровательно улыбнулся, подмигивая двумя глазами сразу и, слегка разведя руками, сказал:

– Ну, что ж поделаешь… Придется мне поскучать на этот Новый год. Я загляну послезавтра с утра. Счастливого тебе начала года!

И, крепко ругнувшись про себя, ученик поспешил прочь, твердо решив костьми лечь, но разузнать, что за таинственный такой заказ получил Ардиан и чего ради он может скрывать правду от любимого и, во всяком случае, единственного своего ученика. Ведь такого за ним прежде не водилось никогда, хотя и большой дружбы у надменного и ядовитого Ардиана с ребячливым и беспечным Смажиком быть не могло. Ученик кукольного мастера еще никогда не ощущал у себя наличия какой-то особенной чести, но в этот раз он впервые понял, что даже для бесчестного человека наступает время вопрос этой самой чести заиметь.

Глава 5. Что рассказал капитан

Избавившись от Смажика – на сей раз уже, слава небесам, окончательно и бесповоротно, – Ардиан вздохнул с непередаваемым облегчением и, победоносно позванивая ключами, направился к своему жалкому домишке. Он неторопливо разделся в кухне, холодной, неуютной и нестерпимо воняющей мышами (для него самого так и осталось загадкой, чем многочисленное и наглое мышиное племя ухитрялось там прокормиться), и прошел в мастерскую. Там он наощупь зажег дешевенькую сальную свечку и воткнул ее, за неимением лучшего подсвечника, в старую ржавую консервную банку, которую, похоже, в какие-то незапамятные еще времена, подобрал в одной из многочисленный городских выгребных ям.

Полюбовавшись на слабое подрагивание растрещавшейся свечи и убрав ее подальше от лютых сквозняков, которые налево и направо хозяйничали в его убогой мастерской, Ардиан через некоторое время почувствовал, какой-то неопределенный сперва дискомфорт. Вскоре он понял, что явилось источником этого привычного дискомфорта. Им оказался жуткий холод, затопивший своим губительным для тела и духа дыханием всю просторную и выстуженную комнату.

Кукольный мастер, начинавший весьма существенно трястись от этого холода, растопил печку, отметив при этом про себя, что если завтра не удастся прикупить дров, то он, чего доброго, и вовсе околеет тут один-одинешенек. И радостный Смажик, явившийся на работу после Нового года, обнаружит тут только его, Ардианов, заледеневший труп. Кукольный мастер усмехнулся своим мыслям уголками губ и некоторое время постоял у печки, наслаждаясь исходящим от нее теплом и собственными фантазиями. Однако вскоре мертвенькая его улыбочка бесследно растаяла под напором мыслей о насущном: представлять себе вытянувшуюся физиономию назойливого мальчишки было, бесспорно, очень отрадно, но пора бы и честь знать. Этак и работать некогда будет, если уж слишком распотешишь себя мечтами!

Словно подтверждая мысли Ардиана, его старенькие настенные часы с кукушкой, которая давным-давно перестала куковать и теперь только натужно хрипела из своего дупла каждый час, проскрежетали одиннадцать.

И вот, с последним ударом древних часов, больше похожим на предсмертный хрип живого существа, что-то странное начало происходить на тихой ремесленной Липовой улице, да и во всем разгулявшемся не к добру городе. Морозная новогодняя ночь, полная ликующих выкриков, треска фейерверков и пьяных песен под окнами у тех, кто желал их слушать, а равно и у тех, кто от такого удовольствия с радостью отказался бы, словно вдруг треснула по швам. Безоблачное небо, украшенное великолепной россыпью переливающихся бриллиантовой пылью звезд, почти незаметных за радужными переливами и всплесками искусственных человеческих огней, в один миг затянулось откуда ни возьмись появившимися синебрюхими снеговыми тучами. Тут же повалил снег, да такой, что в одну минуту стало не разобрать ни пути, ни дороги, если только кто-то искал их в эту беззаботную и отчаянно кутящую ночь.

Крупные снежные хлопья носились над землей, словно никак не могли решиться опуститься наконец на нее и занять свое законное место в толще сугробов; неизвестно откуда залетевший в столицу ветер люто выл и, как раненый зверь, метался по самым темным воровским подворотням, где весьма охотно составлял компанию тем, кто предпочитает работать, когда все добропорядочные граждане отдыхают – ворам, мошенникам и попрошайкам.

А потом случилось и вовсе странное: будто бы из самого этого ветра и вихрей снега у крыльца печального кукольного мастера откуда ни возьмись появилась невысокая фигура в развевающемся плаще и широкополой клеенчатой шляпе моряка. Человек в плаще удовлетворенно ухнул, потирая руки на метель, и шагнул прямиком к дверям Ардиана.

А кукольный мастер и не замечал, какой белый хаос воцарился в праздничном городе за утлыми стенами его домика. Он задумчиво сидел у теплой печки, пригревшись, как старый кот, и торопливо набрасывал на куске оберточной бумаги какой-то чертеж. Поэтому когда он услыхал негромкий стук в дверь, то сперва даже не поверил своим ушам, решив, что этот звук ему только почудился, и не тронулся с нагретого места. После второго стука, раздавшегося минуты через две после первого, он в изумлении поднял свои сосредоточенно остановившиеся отстраненные глаза и прислушался, не понимая, что именно отрывает его от работы, но уже не в состоянии по-прежнему не обращать на это внимания. Третий стук вывел его из оцепенения, и Ардиан сразу же решил, что это, конечно же, снова явился настырный Смажик. Поэтому кукольный мастер вскочил в мигом охватившей его ярости и почти бегом – насколько позволяли затекшие ноги – кинулся к двери, чтобы как следует извалять в снегу этого мелкого подлизу и плута и навсегда отбить у него охоту шпионить.

– Ну, погоди! – прорычал он, распахивая дверь. – Ты у меня получишь по первое число, молокосос!

Каково же было его удивление, когда на крыльце вместо приветливого и растрепанного Смажика он увидел слегка ошарашенного, но неизменно изящного капитана Валаса.

– И вам доброго здоровья, – не без юмора сказал капитан, неправдоподобно широко улыбаясь. – С наступающим!

Ардиан, как полоумный, уставился на его мелкие и остренькие, словно специально заточенные зубы, обнаженные в этой улыбке. Такого поворота событий он уж никак не ожидал. Знай бедный кукольный мастер, кого обнаружит на своем пороге, ни один черт в мире не заставил бы его отворить дверь. Впрочем, разве такому как капитан Валас могут стать помехой запоры и двери? Тем более, как остроумно заметил Смажик в свое время, запирать двери было не в обыкновении Ардиана, ибо красть у него было абсолютно нечего, а дикий нрав его был известен по всей округе, так что вор всерьез рисковал, отваживаясь посетить столь нищий дом со столь злым хозяином. В приступе безумия Ардиан мог хорошенько вздуть и самого крепкого охотника за чужим добром.

Только вот капитана, мило, но чуть презрительно ощерявшегося в дверях, вздуть возможным ну никак не представлялось, хоть он и производил впечатление довольно-таки тщедушного и вялого существа.

– Здравствуйте, – почти по слогам произнес Ардиан и совсем уж невежливо добавил: – Что вы здесь делаете?

– Ну как же, друг мой! – воскликнул капитан, меленько посмеиваясь и даже подпрыгивая слегка на своих предлинных и преострых каблучках. И бедный кукольный мастер понял, что ни этого смеха, ни прыжков этих ему теперь не позабыть вовек. – Или вы запамятовали о нашей с вами встрече не далее как сегодня утром? Вы же сами дали мне сегодня поутру свой адрес и сами назначили время нашей приятнейшей и полезнейшей встречи.

– Да? – диковато спросил Ардиан.

– Да-да, – добродушно протянул капитан. – Иначе, милый мой, как бы я смог вас найти в этом лабиринте? Ибо иначе как лабиринтом ваш город не назовешь!

– Да, действительно, как? – пробормотал Ардиан, переминаясь от холода с ноги на ногу, но не решаясь впустить капитана внутрь, равно как и спустить его с крыльца. И то, и другое было чревато всевозможными малоприятными последствиями, хотя, что до самого Адриана, то второе было ему несравненно больше по душе.

– Так дайте же мне войти! – томно пропел Валас, словно угадав мысли Ардиана. – У меня к вам есть весьма важное и срочное дело. Уж не думаете ли вы, что я стал бы беспокоить вас по пустякам?

– Нет-нет, не думаю. Да-да, конечно, – рассеянно забормотал Ардиан, посторонившись и позволив наконец капитану войти в дом и вдруг спросил: – Как быстро испортилась погода, не правда ли? Отчего бы это, право?

Капитан Валас нимало не смутился откровенной бедностью жилища кукольного мастера. Пока Ардиан возился с дверью, которую вот уже третий раз распахивало сквозняком, вырывая у него из рук, таинственный гость, по всей видимости, мало нуждавшийся в освещении и, во всяком случае, не боявшийся свернуть себе шею, отважно поднялся по крутой и захламленной лестнице. Там, наверху, он с медлительностью желанного гостя снял шляпу, стянул перчатки, кинул их в шляпу и только тогда соизволил ответить, да и то невпопад:

– Что вы, друг мой, погода прекрасная. Снег, метель, буря – что может быть лучше! В такую погоду корабли в открытом океане сбиваются с курса и гибнут в пучине. А на суше все хорошо – и буран, и пурга.

Ардиан медленно поднялся вслед за капитаном, держа свечу высоко над головой, и почувствовал странный холод, наполнявший кухню и, как ему отчего-то почудилось, исходивший от неподвижной черной фигуры ночного гостя. Что-то недоброе и нечистое чувствовалось в этом загадочном человеке. Даже огонек свечи в руке кукольного мастера задрожал сильнее, будто испуганный молчанием Валаса, а еще больше – тем, что он мог сказать, если бы решился прервать это молчание. И в этом Ардиан был полностью согласен с вонючим огарочком в своей руке. Вспомнив разговор слуг на черной лестнице во дворце, он даже невольно, по вполне понятной человеческой слабости, поискал глазами рожки на гладко причесанной голове капитана.

Несмотря на то, что ни рожек, ни остроконечного хвоста у капитана, на первый взгляд, не имелось, кукольного мастера все равно пробирала жуть. Он и отродясь-то не был болтуном, а тут и вовсе точно онемел и лишь знаками смог указать гостю путь. В торжественном похоронном молчании они прошли в мастерскую. Валас снял плащ и протянул красивые руки к огню. Ардиан покосился на его простой черный китель того образца, что носят в торговом флоте, на курносый иноземный профиль и, овладев наконец, хотя и не вполне, своим языком, нервно развел руками:

– К сожалению, мне нечем даже угостить вас, капитан… Поэтому вам лучше сразу изложить суть дела, которое привело вас ко мне.

Валас с ответом не торопился. То ли он по натуре своей медленно соображал, то ли ему попросту нравилось играть тайными страхами кукольного мастера. Во всяком случае, прежде чем ответить он неторопливо окинул взглядом крошечную каморку мастерской, заваленную старыми макетами, неудачными поделками, всевозможными составными частями кукол и прочим хламом. Усмехнувшись при этом неизвестно чему, он привольно расселся в старом деревянном креслице, хотя Ардиан и не подумал предлагать ему присесть, так как это уже само по себе подразумевало длительность беседы, а задерживать капитана кукольный мастер, мягко говоря, не собирался.

– У меня сейчас есть немного времени, – заметил Валас, расположившись в кресле со всем возможным комфортом и глянув на свои огромные и, судя по виду, весьма ценные карманные часы. – Поэтому я сразу перейду прямо к делу, если не возражаете.

О каких возражениях капитан толковал, Ардиан так и не понял, ведь он сам только что предложил побыстрее обсудить капитаново дело, поэтому он только произвел неопределенный жест, который мог означать что угодно, в том числе и то, что он не возражает. Сердце у бедного кукольного мастера колотилось как сумасшедшее.

– Так вот, – солидно проговорил Валас. – Сколько вы стоите?

– Что? – тоненьким голосом спросил Ардиан.

– Сколько вы стоите? – невозмутимо повторил Валас, широко артикулируя тонкогубым своим ртом с острейшими зубами.

– Я… – протянул Ардиан, который, разумеется, и в первый раз прекрасно расслышал. – Ну… А вы это, собственно, в каком смысле?

Капитан с нескрываемой досадой откинулся на спинку кресла, но заговорил весьма ласково, с каким-то даже умиротворением на лице:

– Какие же у вас могут возникнуть сомнения касаемо смысла моего вопроса, дорогой мой? Я видел немало таких, как вы. И все они весьма охотно и нимало не смущаясь этим вопросом называли свою цену. Вы же и сами при нашей первой встрече так яростно раздумывали над тем, как бы продать себя подороже.

– Помилуйте! – вскричал Ардиан. – Да откуда вы знаете, о чем я думал?

– Да говорю же вам, я таких, как вы, насквозь вижу. И, право, удивить меня трудно. Хотя вы, само собой разумеется, можете попытаться, мой милый… Итак, сколько?

– Позвольте, – с трудом ворочая языком, вымолвил Ардиан. – Как же это вы хотите меня купить? Для чего?

Удивительный гость пожевал губами и терпеливо усмехнулся, сведя кончики пальцев. Перстень на его мизинце хищно сверкнул.

– Мой дорогой, вы каждый день продаете свой талант первому встречному и поперечному, как уличная девка – свою любовь. Так почему вас так удивляет мой вопрос?

– Значит, вы хотите купить мой талант? – с облегчением вымолвил Ардиан и некстати засмеялся.

– Нет, – немного подумав, ответил гость. – Не совсем так. Ваш талант – часть вашего разума и вашей души. Они неразделимы. Вы согласны со мной, мой дорогой?

– Так вам нужна моя душа? – криво усмехаясь, сказал Ардиан, шагая взад-вперед по мастерской. Он подумал, что вот они наконец и подобрались к цели посещения капитана. И ошибся.

– Полноте! – засмеялся вдруг гость своим мелким смешком, хотя осведомленность собеседника явно ему польстила. – Я сказал о душе лишь для метафоры. Последние научные исследования доказали, что души не существует. И, оказывается, я попросту попадал впросак, покупая не одну сотню лет у людей эти самые несуществующие души и давая им взамен блага вполне осязаемые. Впрочем, хватит об этом. Так или иначе, души я больше не покупаю. – Он помолчал и очень серьезно добавил, в упор уставившись на Ардиана темными глазами из-под округлых смоляных бровей: – Мне нужно только ваше вдохновение и ничего больше.

Ардиан, относительно спокойно выслушавший от начала до конца всю безумную на первый взгляд речь Валаса, при этих последних словах вдруг отшатнулся как от удара и, словно испуганный ребенок, прижал руки к лицу.

– Вы, должно быть, шутите? – спросил он, чуть погодя.

– Вы же знаете, что это не так, друг мой, – с нажимом отвечал гость.

Ардиан это знал. Именно теперь, в этот самый момент он вдруг понял, что действительно все знал – и давно. Может быть, еще даже до их первой проклятой встречи с Валасом. Может быть, еще до своего рождения в этом мире, его душа тосковала и отказывалась спускаться в мир, где ей было уготовано это чудовищное испытание, которое выпадает на земле лишь самым сильным, а быть может, самым слабым душам.

– Ну, хватит, – ласково, но все с той же ноткой легкого презрения сказал капитан, точно беседовал с развитым не по годам, но все же только глупым ребенком. – Вы, право же, очень умны. Так не стройте из себя невинность. Уж кому-кому, а нам с вами это сейчас абсолютно ни к чему, мой робкий друг.

– Хорошо, – мигом согласился Ардиан и разом убрал руки от лица, разгоревшегося вдруг ярким и странным румянцем, который шел ему не больше, чем каменной маске древнего божка. – Не буду строить невинность. Я понял, чего хотите вы. Ну а что получу за это я?

– Вот это деловой разговор! – заметно повеселел Валас и пожал плечами. – Просите что хотите. Славу, деньги, независимость. У меня всего довольно. Я могу дать вам все. Уж на этот счет слухи не врут, можете не сомневаться.

Ардиан подошел к окну и невидящим взглядом уставился в черно-серую пургу снаружи. Примерно то же самое сейчас творилось в его разгоряченном странными и пугающими, но заманчивыми перспективами мозгу. Однако кукольный мастер не торопился слишком сильно обнаруживать свою заинтересованность в названной сделке. Талант талантом, а мастерство мастерством, но все-таки, прежде всего, он был торгаш, и воспитан был торгашами, а такие не откажутся от сделки и не вступят в нее до тех пор, пока не узнают о ней все, что только можно. Он прекрасно понимал, что любой договор с дьяволом испокон веков почитался с точки зрения дельцов чистым надувательством и ловкой хитростью нечистого. Нет, на этот счет Ардиан нисколько не заблуждался. Но отказаться от предложения, ничего не зная о нем, не мог даже тот, кого абсолютно незаслуженно, хотя и всерьез прозывали последним романтиком века.

– У вас, я полагаю, есть ко мне вопросы? – тонко подсказал Валас, даже не глядя в сторону кукольного мастера и небрежно поигрывая красной косицей на худом вздернутом плече. Предвкушение ли самой выгодной сделки или только предстоящий процесс торга доставляли ему такое наслаждение, только капитан был на верху блаженства и не думал это скрывать. Темные глазки его поблескивали красными искорками, туманная улыбка блуждала на тонких и надменных губах. И до того самодовольно-презрительной была эта улыбка, что оставалось только догадываться, как это ночного гостя не разорвет от собственной надутой важности и сознания своей изощренной ловкости.

– Вопросы есть. Например, почему вы пришли именно ко мне? – медленно спросил Ардиан, пересиливая нервное возбуждение и тоже не глядя на капитана, а потому и не замечая его плутовского наслаждения.

– Вы сами знаете ответ. Вы не можете его не знать. Потому что вы гений, – просто сказал капитан. – И вы это прекрасно понимаете. Гений всегда знает, что он гений, иначе что дало бы ему силу и смелость для того, чтобы выйти за рамки общепринятых канонов и шагнуть в своем творчестве вперёд?..

– Творчестве? – дико усмехнулся Ардиан. – О каком творчестве идет речь? Я всего только кукольный мастер. Я делаю игрушки для детей и дураков, которые так же мало понимают в моем творчестве, как и в любом другом.

– Может быть, – певуче согласился капитан. – А для кого, по-вашему, Творец сделал этот мир, и много ли они сумели понять в нем?

– Почему же вы пришли именно сейчас? Когда я… – голос Ардиана сорвался, но он глубоко вздохнул, отыскивая в своей душе последние крохи здравого смысла, и закончил: – Когда я еще не достиг наивысшего мастерства. Почему бы вам не встретиться, скажем, лет через пять?

– Действительно хотите знать? Извольте. – Гость прикрыл глаза, словно припоминал что-то, будто старался восстановить в памяти какой-то давно прочитанный  и полузабытый текст. – Только бездари считают, что идеал – постоянная и вполне достижимая величина творчества, – монотонно процитировал он. – Подлинный мастер учится всегда. Постижение – мера умения, дружок. Неважно, чего ты достиг, если ты не остановился на достигнутом. А кроме того, через три года, когда я вновь смогу посетить ваш город, вы уже будете мертвы, и я ничего не смогу получить от вас.

Ардиан моргнул и шумно сглотнул, но больше ничего не стал спрашивать. Он ничего не стал бы спрашивать, даже если бы мог хоть чуть-чуть пошевелить отнявшимся ни с того ни с сего языком.

Капитан тоже молчал, и это молчание воистину было страшнее любого предсмертного вопля.

– А если я откажусь? – выкрикнул наконец Ардиан; взгляд его лихорадочно бегал по серым стенам.

– Воля ваша, – равнодушно сказал гость, точно и к этому был готов. Вообще говоря, со стороны этот диалог выглядел так, словно старый актер, на зубок знающий свою роль и уставший от нее до смерти, помогает репликами своему младшему собрату, только начавшему разучивать слова. И, похоже, Ардиан пока ни на один шажок не вышел за рамки этого бог весть кем установленного сценария. – Имеете на это полное право. Вам и только вам выбирать то будущее, в котором вы хотите жить. Если только у вас имеется будущее, разумеется.

– Да? – скрипуче усмехнулся кукольный мастер. – И что вы хотите этим сказать?

– Три года, дорогой мой, – деликатно напомнил ему Валас. – Вам решать, как они пройдут. Но они пройдут даже в том случае, если вы ничего не решите.

– Хорошо, допустим, – с трудом промолвил Ардиан. – Позвольте только узнать, как вы все это себе представляете?

– Я представляю это так, что вы примете мое предложение и будете спокойно и радостно трудиться под моим знаменем, – изрек капитан с некоторым воодушевлением, хотя глаза его оставались насмешливыми и утомленными. – Впрочем, вы можете увидеть это несколько иначе. Например, так, что вы откажетесь и будете дальше прозябать в нищете и жалких потугах творчества до самой своей скорой и мучительной кончины поздним осенним вечером, в одиночестве, в холодной мастерской. Я представляю это так, что вы дадите мне свое бесценное согласие и станете великим мастером, мастером, какого еще не видывал свет. Вы будете работать также легко и с таким же наслаждением, как любой бездумный ремесленник работает над рядовой поделкой. Но при этом творения ваши будут также глубоки и могущественны, как теперь. И даже более могущественны, милый мой, ведь тогда я сам буду помогать вам работать над ними. А я, согласитесь, чуть больше вашего постиг этот мир со всеми его достоинствами и недостатками. Вы будете любить каждое свое произведение, как заботливый отец любит свое дитя, как Господь Бог любит этот чудовищно-несообразный и гнилой, но все же неисправимо-прекрасный мирок. Но вы можете увидеть это совсем иначе, мой милый. Например, так, что вы будете, как и прежде в муках и неуверенности рождать каждое свое творение. Но радости от их создания не испытаете никакой и будете ненавидеть каждое из них, как ненавидите сейчас самого себя, в своих тщетных попытках выразить невыразимое и сомнениях творца. Каждая новая кукла будет казаться вам хуже предыдущей, потому что с каждым разом мастерство ваше будет возрастать, но возрастет и ваша гордыня, и вы с каждым разом все больше будете убеждаться в том, что идеал, желаемый и прекрасный, недостижим.

Капитан Валас давно покинул облюбованное им кресло; с каждым словом он все ближе и ближе подходил к кукольному мастеру, все тише и страшнее становился его мелодичный голос, словно звучал он из диких и пугающих глубин, недоступных человеческому глазу, уху или осязанию. И каждое слово, будто тупой и ржавый нож, вонзалось в беззащитное сознание Ардиана, разрывая и уродуя его четкое и такое равнодушно-надменное прежде представление о мире и правде.

Прошло с четверть часа после того, как капитан закончил, а Ардиан все еще стоял неподвижно посреди своей мастерской, опустив голову и пытаясь собрать воедино растерзанные мысли.

– Значит, у меня есть еще три года?.. – пробормотал он наконец едва внятно. – Я могу подумать?

– Нет, мой милый. Отвечайте сейчас, – мягко ответил капитан, и впервые в его голосе прозвучала подлинная человеческая теплота, тем более неожиданная, что тонкие руки капитана были холодно и неумолимо скрещены на его впалой груди.

Кукольный мастер набрался отваги и в упор взглянул на своего ночного гостя, но ничего не смог понять в выражении его глаз, словно у того вместо лица вдруг очутилась серая маска с пустыми черными глазницами.

– Три года – и я буду гореть в аду вечно?

– Три года – и вы успеете сделать столько, сколько не успели бы и за целую долгую жизнь, не встреть вы меня.

– Жить только работой, не ожидая никакой награды, кроме земного наслаждения и славы?

– Ради чего же еще жить? – усмехнулся капитан. – Полноте, друг мой, не теряйтесь. Вы так уверены, что в раю ждут вас с распростертыми объятиями? Может быть… А может быть, в раю тоже не любят гордецов! По преданиям, меня самого изгнали оттуда именно за это качество. Чем оно плохо, ума не приложу… Впрочем, я и сам уже забыл, как там все было на самом деле. Шутка ли – столько тысячелетий тому минуло, тут и имя-то свое забыть недолго!.. Возможно, предания лгут. Это им вполне свойственно. Но и одной лишь легенды достаточно, чтобы понять – то, что боги позволяют себе, они не всегда прощают людям. В этом случае вы, своим творчеством приравнявший себя к Богу, окажетесь в раю вовсе ни к месту. А впрочем, может быть, и нет никакого рая. Лично я далеко не так убежден в его существовании, как иные святоши. Представьте только, в какую калошу сядут все эти чистоплюи и блаженные, если окажется, что рай – всего-навсего хитрая выдумка Вседержителя, сказка, придуманная для того, чтобы обуздать свое мятежное и бестолковое стадо!.. Да, полно, Вседержителя ли? В его наличии я тоже не особенно уверен. Будь он на свете, разве позволил бы мне бродить по земле и безнаказанно тешить мою гордыню? Ну же, господин Йошу, не будьте ханжой. Это избавит вас от массы нелепых суеверий и поможет не попасть впросак.

– Я не могу. Я не верю вам, – прошептал Ардиан безнадежно. Хитрое пустословие Валаса не удивило и не напугало его, но и не убедило. Ибо для кукольного мастера до сих пор и Бог, и рай были не более чем отвлеченными понятиями, годными разве что для того, чтобы польстить Ксету упоминанием о его «божественном» даре торговца. Проще говоря, Бог не был нужен Ардиану, и Ардиан справедливо полагал себя вправе считать, что и он не надобен Богу.

Гость вплотную придвинулся к нему.

– Не веришь? А этому поверишь? – негромко спросил он и поднял правую руку ладонью вверх.

Откуда ни возьмись, на этой ладони прямо под носом у ошалевшего Ардиана появился маленький ларчик, искусно сделанный из слоновой кости. Крышечка ларчика сама собою поднялась, и из-под нее в глаза кукольному мастеру хлынул яркий голубой свет. И вот в этом нереальном, отравляющем сиянии явилось Ардиану то, что безнаказанно не мог увидеть еще ни один смертный на земле. Кукольный мастер пытался, но никакими усилиями не мог заставить себя отвести взгляд от ларчика. Однако то, что он видел, видел он один.

Когда же ларчик вновь захлопнулся, бедный мастер, дрожа, рухнул на пол. Гость медленно склонился над ним и четко произнес:

– Многим дано узнать только муки творчества. Ты познаешь только его радость.

– Будь ты проклят, сатана! – заорал кукольный мастер так, словно прощался с жизнью.

Валас распрямился и усмехнулся себе под нос.

– Ты не оскорбил меня моим собственным именем, милый мой, – нежно пропел он. – Многие люди любят произносить его в качестве ругательства. Но что с них возьмешь?.. Они ведь не знают меня лично – так, как ты, – и не догадываются, бедолаги, какой я приятнейший человек и любезнейший собеседник. Итак, ты говоришь?.. – переспросил он, отвернувшись.

– Художник должен страдать, – вымолвил Ардиан хрипло ему в спину. – И я не хочу, чтобы на моих куклах была твоя печать.

– Напрасно, – пожал плечами Валас, похоже, не особенно огорченный этим ответом. – Знаменитое клеймо часто значит больше, чем мастерство автора. А я-то считал тебя практичным человеком, любезный Ардиан… Но ты просто-напросто жалкий романтик, который верит хрестоматийным фразам о страдании и творчестве. Что ж мучайся, раз тебе это по вкусу. – Гость тяжело вздохнул и шагнул к двери. – Теперь, после того, что ты увидел, мучений у тебя будет предостаточно. Ведь я показал тебе подлинную красоту, которой ты не найдешь в этом мире, сколько ни бейся. Впрочем, сдается мне, это не последняя наша встреча. Сдается мне, ты еще ко мне явишься. Так или иначе, я пробуду в городе еще ровно месяц, начиная с этого вечера. Меня не составит труда найти. Мое имя ты знаешь. Всех благ!

И странный гость бесшумно вышел. Ардиан не слышал, как захлопнулась входная дверь.

Он медленно поднялся и только теперь вдруг осознал, насколько странным и неправдоподобным было все то, что с ним произошло. Да, полно, произошло ли? Не привиделся ли ему этот иноземный гость с гладкой и твердой, словно выпиленной из красного дерева, косой?

Ночь неслышно подбиралась к полуночи и громадная голубая звезда уставилась в бедное окно кукольного мастера. Непогода улеглась, как по волшебству. Звезда мигала и переливалась своей отвлеченной и недосягаемой красотой прямо кукольному мастеру в глаза, а он, обессиленный, даже не мог отвести взгляд от этих ледяных подмигиваний.

Ангельскими свечами называла звезды Ардианова матушка. Ангелы все видят при свете своих свечек, – так она говорила, так пела ему, укладывая спать или занимаясь вечным своим рукоделием. Императоров и бродяг видят, зло и добро видят, хороших и плохих мальчиков тоже видят ангелы. Хорошему они смеются, о плохом плачут. Это их слезы так красиво чиркают светящимися полосками в небе и падают на землю. Где упадет слеза – весной цветы вырастают, так и называются – слезки ангельские. Много тех цветов по весне бывает – часто ангелам плакать приходится. Да что с того, что они плачут-то? Мир, что ли от этих слез перевернется? А если кто душу свою спасет, – говорила матушка, – то ангелы радуются и поют, и знай зажигают свои свечки. И на земле от того ночами светлее становится.

Ардиан сегодня спас свою душу. Только вот кому от этого стало светлее? Разве что ангелам с их свечками и тяжелыми каменными метеорами слез…

Вздрагивая, словно от холода, кукольный мастер присел за рабочий стол и, как умалишенный, уставился в пустое кресло, где всего несколько минут назад сидел тот, кто называл себя капитаном Валасом.

Глава 6. Ардиан и его Пастушок

Это был просто сон, не самый приятный, но самый обыкновенный кошмарный сон. Что может быть естественнее ночного кошмара для человека, ужин которого этим вечером составил один лишь только бокал вина? И даже баснословная по Ардиановым меркам, стоимость этого бокала вместе с его воистину бесценным содержимым никак не могла компенсировать ничтожной питательности такого блюда.

Конечно, это сон, – твердо решил про себя бедный кукольный мастер. А вернее будет сказать, что он твердо решил для себя так решить, да только вот с выполнением этой весьма и весьма разумной установки было гораздо сложнее, чем с принятием самого решения. Но что же теперь и оставалось делать бедняге, у которого в голове не только сны перемешались с явью, добро со злом, но словно и сам окружающий его мир ни с того ни с сего взял, да и встал с ног на голову?.. А уж к акробатическим номерам суровой действительности, как и к разного рода играм праздного разума, именуемых философией, Ардиан меньше всего был привычен.

Это просто сон, никаких сомнений тут нет и быть не может, – почти вслух твердил себе кукольный мастер с неумолимым упорством безнадежного больного, который силой самовнушения пытается отдалить страшный конец или хотя бы задавить в сознании саму мысль о возможности такого исхода. Сон или, пожалуй, чья-нибудь неостроумная шутка.

Эта идея понравилась кукольному мастеру куда больше, чем первая, и он ухватился за нее, как утопающий хватается за первую попавшуюся под руку щепку. Весьма неостроумная шутка дурного вкуса и примитивного исполнения – только и всего. Неужели эти шутники и вправду подумали, что он способен купиться на такую дешевку, как этот опереточный капитан Валас? Нет уж, увольте, бояться чертей он перестал еще в ту пору, когда был маленьким мальчиком, и здравомысленный папаша-Йошу внушал ему, сидя в покойных креслах у этого вот самого очага, что всяческие черти и ведьмы – всего только выдумки лентяев и праздношатаек, которые только и думают о том, как бы списать свои горести на вмешательство сверхъестественных сил. Таким же работягам, как он (и как в будущем – крошка-Ардиан) и вовсе нет никакой нужды верить в сатанинские наваждения, а тем паче бояться чужих глупых россказней.

Нет, совсем некстати он, Ардиан, тут расклеился и размечтался. Да и было бы из-за чего здесь переживать такому серьезному и мудрому во всех отношениях человеку, как он!.. Голода и холода он не боится, милостыни по папертям не просит, руки и ноги имеет здоровые и умелые. Так чего же ему еще бояться в жизни? Подумаешь, некстати пришелся глупый розыгрыш!..

Впрочем, такой ли уж глупый? И вовсе нет. Если как следует поразмыслить, то очень даже забавный и остроумный. И тут Ардиан глупо захихикал, словно бы над самим собой, чего с ним еще никогда в жизни не случалось и не чаялось случиться. Он даже сказал про себя, что знает, чья это шутка. Да это же не иначе как пройдоха-Смажик подкупил какого-то бродягу с иноземным выговором и внешностью, чтобы тот разыграл его подобным образом. Как же может быть иначе?.. Хохма, конечно, получилась так себе, не самого высшего сорта и весьма притом банальная, да уж ладно, по дружбе мало ли что себе позволишь. Да и то сказать, у Смажика были все причины поступить так со своим учителем. Он так мало уделяет ему внимания, так суров с ним. Поневоле захочешь привлечь к себе хоть какое-то внимание – пусть и самого сатану тут в помощь придется позвать. Так-то оно, глядишь, и подоходчивее даже будет.

Но теперь-то уж ничего, конечно, не попишешь: после такого маскарада им с учеником волей-неволей придется поговорить по душам, и все как есть выяснить. Много времени это не займет – не министры ведь они на докладе, попусту трепаться не привыкли. А уж пользу какую принесет – и сказать нельзя. Ардиан, к примеру, Смажику объяснит, что он его очень любит и ценит – и это, между прочим, несмотря на то, что ученик не раз откровенно шпионил за учителем по просьбе конкурентов. Да ведь всякое в жизни бывает, а кроме своего мастерства и упорства, секретов у Ардиана никаких не имеется – шпионь ты хоть всю жизнь.

Еще Ардиан Смажику скажет, что он ему прощает и предательство, и навязчивую болтовню, и, чего греха таить, глупость несусветную, лишь бы тот оставался таким же добрым, таким же старательным и даже до некоторой степени бескорыстным. Да-да, и такое за учеником водилось. Это не значило, что он готов был отказываться от легких денег ради учителя. Еще чего не хватало, не святого же он себе в ученики брал! Но мальчик он был вовсе не жадный и подсиживать Ардиана не пытался еще ни разу. Может быть, случая не представлялось, ну да ведь не в том дело, а в неоспоримом факте.

Да, думал Ардиан, преисполняясь удовлетворения от этого мысленного монолога. Именно так он и скажет Смажику, а потом добавит: все это, конечно, прекрасно и все это так, но что же мне теперь, целоваться с тобой? У тебя своя жизнь и своя голова на плечах имеется, ты парень взрослый и можешь сам решать некоторые вопросы, а не докучать мне по всяким пустякам. Именно так он и скажет, а потом они со Смажиком выпьют вина. Может быть даже напьются… Да-да, непременно напьются в стельку, и наутро не вспомнят ни этого чересчур уж задушевного разговора, ни своих прошлых обид. И все будет как прежде. Как было еще до того, как Смажик и Ардиан перестали друг другу доверять.

Ардиан, потрясенный собственным красноречием, повторил эту речь дважды, а потом еще просмаковал некоторые самые удачные места. Он всеми силами старался скрыть от себя самого тот факт, что наибольшее удовольствие в этом мысленном словоблудии доставляет ему все-таки предполагаемое авторство Смажика во всем том необъяснимом, что нежданно-негаданно свалилось ему как снег на голову. Итак, это его шутка, прекрасно разыгранная веселая проделка непоседливого, но доброго паренька – и ничего больше.

И так глубока была степень его испуга, что Ардиан даже готов был признать, что заслужил эту шутку, лишь бы не допускать мысли о реальности всего приключившегося с ним. Это шутка, – твердил он, раскачиваясь, как человек, страдающий от невыносимой физической боли, – шутка, шутка, шутка…

Это не могло быть так, но ему сразу полегчало, и он тут же ухватился за прежние свои чертежи, которые, как ни в чем не бывало, полеживали себе на столе. Ему просто необходимо было за что-то схватиться, иначе взамен твердо принятого решения пришли бы всякого рода сомнения. Эти сомнения он уже предчувствовал и опознавал в глубине души, но предпочитал до поры до времени – если уж не получится всегда – обманывать себя.

Конечно, Смажик не стал бы подкупать бродягу разыгрывать сатану. Да и никакой бродяга ни за какие деньги не согласился бы на это. И где, спрашивается, бедному мальчику было раздобыться дорогим одеянием для капитана? Всех его сбережений едва ли хватило бы на то, чтобы подать милостыню у храма в бедняцком районе, а не то что нанимать и наряжать актеров для розыгрышей. А уж в том, что наряд капитана был самый настоящий, а не бутафорский, Ардиан не сомневался. Ему ли, мастеру подделок, знакомому, к тому же, с самим знаменитым Сваном, не отличить поддельные  драгоценности и дешевые ткани от настоящих камней и дорогих одеяний. К тому же куда было скудному воображению Смажика изобрести такую искусную выдумку?

Самым же слабым местом во всей этой натужно выстроенной кукольным мастером теории о дружеской проделке был тот легендарный ларчик, о котором он впервые услыхал на черной лестнице императорского дворца и который так некстати явился ему во плоти здесь, в нищей ремесленной лачуге. Показать то, что кукольный мастер увидел в волшебном ларчике капитана Валаса не смог бы ни один фокусник на свете, будь он хоть записной ловкач. Теперь, через несколько минут после увиденного, Ардиан и объяснить бы толком не смог, что же такое явилось ему в ярком голубом сиянии, исходящем из-под крышечки слоновой кости. Но это что-то уже успело глубоко запустить корешки в сложных узелках его сознания. Там оно обещало неумолимо расти и шириться, суля все новые и новые неизведанные радости и неведомые мучения. Ардиан и это понимал краешком ума, но начисто отказывался признать. Воистину ксетовой витрине проще было отразить его в дорогих соболях, с серебряной тросточкой и золотыми часами, чем ему сознаться себе в увиденном.

Поэтому раздумывать лишнего кукольный мастер не стал. Он по своему опыту знал, что до добра это не доводит. Допустить такие мысли значило признать то, что к нему ненастным новогодним вечером зашел на огонек не кто-нибудь там, а сам сатана, занимающийся своим легендарным и вечным делом – покупкой душ. В век железных дорог и телеграфа, в век просвещенных принцев, страдающих тягой к социальной философии, ситуация эта казалась донельзя странной и надуманной, – ни дать ни взять сюжет оперетки для варьете. Но легко было глумиться над такими вещами тем, кто сидел в теплом зале, потягивал коктейли и наслаждался лицезрением молоденьких опереточных див. В темной же и пустой мастерской Ардиана эта история принимала несколько другие очертания. И древний ужас пробуждался в твердой и отлакированной вечным постом и унижениями, но все же неизменно человеческой и живой душе бедного кукольного мастера.

Потому-то так ожесточенно и самозабвенно принялся Ардиан за свои чертежи. Точно старался отгородить себя от вековечных потусторонних ужасов, которые, как поговаривают все эти шарлатаны, занимающиеся излечением кликуш, бесноватых и прочих скорбных духом, живут и процветают в голове у каждого человека. Будто хотя бы кому-то удавалось исцелиться от своих страхов и не впасть при этом в сладкий, но недолговечный самообман!..

Но, странное дело, стоило только кукольному мастеру поднести карандаш к листу бумаги, как тот сам собою начинал рисовать маленькое злое личико Валаса. Точно и не существовало на свете других предметов для изображения – ни крутых гор, ни коварных пучин, ни прекрасных женщин, ни вольной воли, ни хотя бы этой опасной самовлюбленной рыжей твари-фрейлины по имени… по имени…

Ардиан плюнул с досады и отшвырнул карандаш в угол, как будто именно он был виной всем его бедам и невзгодам. Голова кукольного мастера сама собою опустилась на руки, и странная дрема мягко, но властно потянула вниз его веки. Но то был не сладкий сон, способный излечить от всех дневных кошмаров и подарить покой и умиротворение – пусть всего лишь на несколько мимолетных часов. То было тяжелое и нервное забытье, полное нелепых пляшущих образов и видений, столь же мало связанных между собой, сколь и с предыдущими мыслями Ардиана.

Явилось ему, между прочим, и одно ярчайшее и сложнейшего узора видение, которое можно было бы назвать пророческим, если бы только кукольному мастеру удалось, проснувшись, как следует запомнить его. А увидел он себя самого – но изменившегося неузнаваемо и поразительно, а прежде всего, на удивление хорошо и модно одетого. Грязные патлы его были вымыты до блеска, острижены и уложены аккуратно под щегольски сдвинутой на затылок шляпой. Массивные перстни на руках сверкали каменьями, на плечах небрежно лежали дорогие меха. И везла его, томного и лениво раскинувшегося на расшитых подушках, шестерка самых упитанных, самых выхоленных вороных коней.

И сидела рядом с Ардианом, лукаво обмахиваясь кружевным своим веером, веселая и прекрасная, словно даже чуть пополневшая и разом помилевшая оттого Лорина, ослепительная и самовлюбленная, но тоже чертовски модная в этом сезоне, как, к примеру, езда шестеркой и балы с участием самых знаменитых столичных гадалок и факиров.

На повороте кучер придержал слегка вороных и вдруг заорал что-то бешено и ругательно, размахивая кнутом.

– Эй, что там у тебя? – лениво поморщившись, спросил Ардиан в окошечко за спиной. – Чего разорался?

– Да рвань какая-то под ногами путается, холера его возьми!.. – проревел кучер, вновь размахиваясь и опуская кнут на спину странного сморщенного и сгорбленного, словно сушеная слива, человечка, откуда ни возьмись появившегося на пути у барской кареты.

Человечек тонко взвизгнул и отскочил к стене дома, злобно, но бессильно скалясь оттуда и сверкая волчьим взглядом из-под измятого козырька своего картуза.

– Пусть его… – брюзгливо сказал Ардиан, с отвращением, но и с любопытством вглядываясь в лицо оборванного и исхудавшего прохожего. Он даже слегка высунулся в боковое окошко, чтобы получше его рассмотреть, и тут-то, нежданно-негаданно схлопотал от нищего плевок в самое свое холеное и напудренное лицо.

– Тварью был, тварью и остался, – прошипел оборванец, провожая карету прозрачным взглядом замутневших от ярости серых глаз. – Тварью и помрешь, учитель.

С ужасом и в то же время – вот что странно! – с невообразимо сладостным удовлетворением Ардиан узнал в нищем Смажика, постаревшего на десятки лет, оголодавшего и озлобившегося. Золотые локоны, нечесаные и неровно обстриженные, торчали во все стороны, как солома, глаза не подмигивали и не улыбались больше, и злоба свинцово стояла в них, как мутная грязная вода. Та самая злоба, которая, бывало, так переполняла самого Ардиана и так мешала ему дышать и думать.

Кукольный мастер аккуратно утерся шелковым платочком и с усмешкой откинулся обратно на мягкие подушки. Смажик думал оскорбить его этим плевком и этими глупыми, из самого злобой отравленного его нутра вырвавшимися словами. Да где там! К плевкам в физиономию Ардиан как следует приноровился еще в бытность свою бедным и ничтожным, а потому и сносил их с профессиональным равнодушием. А уж словами-то его было и подавно не пронять – ясно ведь: всех дураков на земле не переслушаешь, каждому идиоту солнышка не покажешь.

Поэтому-то встреча с бывшим учеником и доставила Ардиану величайшее по силе наслаждение, о котором он некогда и мечтать не смел: наслаждение быть ненавидимым за свои богатство и положение.

Но тут радостный сон закончился, уступив место иным видениям и чувствам.

Впрочем, долго проспать кукольному мастеру было не суждено. В этот самый момент часы начали бить полночь, и звезды внезапно сорвались со своих мест, словно наступил конец мира. Они кружились, водили хороводы и в упорном молчании, свойственном их причудливой братии, выстраивали на небосводе новые созвездия, новые линии судеб и новые вехи мироздания. Видел ли кто-нибудь этот небесный фейерверк? Если и видел, то, скорее всего, принял его всего-навсего за очередное чудо пиротехники.

Ардиан очнулся от хрипа своей кукушки и тупо уставился на изрисованный Валасовыми профилями лист бумаги. Мир за окном менялся, как хитроумная детская игрушка, которая, в зависимости от того, как ее собрать, становится то сказочным замком, то почтовой каретой, то королевским троном, а он не замечал ничего вокруг и не смотрел в окно. Но и ему вдруг стало не по себе, хотя по несколько иной причине. Кукольному мастеру внезапно показалось, что он не один в своей низкой захламленной мастерской. Да что там не один – вся комната словно вдруг оказалась вмиг битком набита какими-то почти невидимыми, почти незаметными, но все же до безумия реальными тварями. Они не дышали и почти не двигались, они не были живыми, но они существовали здесь и сейчас – они были и они пугали своим странным иррациональным присутствием.

Кто-то таращился на Ардиана из каждого темного угла, чьи-то глаза следили за каждым его движением, чьи-то шелестящие шаги чудились ему вокруг. Что творилось сегодня с миром? Не погибла ли в нем в одночасье вся логичность и закономерность, присущая прочному зданию сущего? Или ступенчатая твердость его оков лишь на один миг полуночи отступила перед жутью сатанинских фантасмагорий?

Часы смолкли, звезды остановились. Свеча догорела и погасла.

Нет, мир не изменился, все осталось прежним. Разве что одна-две звездочки на пару километров изменили свои траектории. Разве что два-три цветка завяло на окне у доброй Тааны. Но судьбы и люди остались теми же, что и раньше. Это лишь для философов и астрономов звезды и цветы являются особыми мирами. Для всех добропорядочных граждан они – лишь незначительное украшение жизни, слишком большое или слишком малое для того, чтобы что-то изменить в их персональном мирке.

И, тем не менее, все стало иначе с этой минуты для бедного кукольного мастера, который не любил цветов и не замечал звезд. И он сам понял это почти мгновенно, сжавшись в один испуганный комок на поскрипывающем в гулкой тьме кресле.

Чьи-то голоса невнятно перешептывались по углам. Ардиан затравленно озирался, но не видел вокруг ничего и никого, кто мог бы производить этот шум. Лишь привычные очертания знакомых предметов и груд барахла громоздились друг на друга в темноте и разрастались в пораженном страхом сознании до чудовищных размеров и нелепых форм.

Впрочем, нет, не все ладно было в комнате, и Ардиан наконец понял, в чем дело. Что-то несусветное происходило со всевозможным хламом, наваленным в мастерской за годы ее бестолкового и равнодушного использования. Забытые старые вещи шевелились, как живые; что-то скреблось, пело и притопывало в их копошащейся массе.

Это безумие, – коротко промелькнуло в голове кукольного мастера. Оставалось лишь выяснить, кому именно оно принадлежит и кто именно безумен – Ардиан ли, напуганный до такой степени чудовищным явлением капитана Валаса, или все, что его в эту минуту окружало.

Печальный кукольный мастер осторожно, точно они были стеклянными, опустил веки и вслушался в вертлявый шепоток своих мыслей. Они текли холодно и настороженно, с обманчивой медлительностью мелких рыбешек, как это и было всегда. Ни одна мыслишка не выбивалась из общего серого потока, мутя и тревожа все остальные, ни одна не трепала хвостом на мелководье. Прохладная кровь неторопливо вилась в лабиринтах своих сосудов, не приливая и не отливая резкими волнами. Безумие было не в нем, – со счастливой улыбкой признал Ардиан и только тогда решился распахнуть глаза навстречу странным шорохам вечера.

Теперь таинственная месса, которую справляли вокруг него непонятные твари и предметы, больше не пугала его. Это всего-навсего безумие мироздания, несколько минут назад кружившее вселенную в дикой пляске, переместилось в жалкую мастерскую кукольного мастера, чтобы поселиться в ней – на минуту, на год, на много лет. Быть может, навсегда. Этого Ардиан не знал и думать об этом не хотел. Главное, что он сам не безумен. Вся же окружающая его вселенная могла сколько душе угодно слетать с катушек, лишаться последнего разума и вообще вылетать в трубу. Ограничивалось ли это его мастерской или распространялось на все мастерские на свете – какая, к капитану Валасу, разница и кого это волнует?

Ардиан тихо засмеялся, а потом расхныкался, как ребенок, которого слишком долго пугают глупые старшие братья. Разумеется, это безумие было его, ему принадлежало и с ним должно было остаться еще на много-много долгих тоскливых дней. Кукольному мастеру хотелось кричать, но крик мучительно застрял у него в горле, как рыбья кость, и не шел наружу. А тем временем что-то наступало на него из сизой тьмы мастерской, что-то касалось его рук и лица. Ардиан задохнулся от ужаса и потерял сознание.

Что происходило в мастерской, пока он был без чувств, кукольный мастер так никогда и не узнал, да и знать, собственно говоря, не желал. С него вполне хватило и того, каким кошмаром обернулось мучительное пробуждение от этого забытья.

Хотя поначалу казалось, что все обошлось вполне благополучно. Ардиан очнулся, когда на улице стало совсем светло, а явившийся год вовсю по-хозяйски распоряжался в своих новых владениях, отныне безраздельно, хоть и не навек принадлежащих ему.

Залюбовавшись острым солнечным лучом, пронзившим расписанное морозными узорами оконное стекло и уютно прилегшим на дурно выкрашенные доски пола, Ардиан глупо улыбался и чувствовал себя абсолютно счастливым, как бывает только в самую беззаботную пору детства. Дьявольской новогодней ночи словно никогда не бывало. Просто кто-то когда-то давно рассказывал кукольному мастеру страшную сказку, а теперь этот рассказ приснился ему от усталости да с голодухи. Что ж, и такое бывает. Ну да не верить же каждому сну, не трепетать же каждого страха, не отчаиваться же навек отчаянием одной лишь тоскливой ночи.

А голод тем временем начал терзать Ардиана сразу, как только тот успел о нем вспомнить. Это был не славный аппетит здорового молодого мужчины, и не волчий голод человека, немного переборщившего со спиртным накануне вечером. Это было жуткое пустое чувство, постоянно, тоскливо, медленно режущее его внутренности тупым ножом. Обычно, чтобы перебороть его, кукольный мастер начинал о чем-нибудь думать – о чем-нибудь, что с едой было не связано. Сегодня он решил подумать о сказочных заснеженных елях в парке за Третьим мостом, о катании с гор, о битве снежками и о лучезарном новогоднем дне. Но уже через какую-то минуту сверкающая сказка его мыслей начала дробиться и распадаться на какие-то бесформенные куски, которые пугливо разбегались и выветривались из головы под напором чего-то жуткого, нелепого и напрочь забытого, что ни с того ни с сего зашевелилось и заворочалось в самом дальнем и темном чуланчике его души.

И вот, постепенно чудовищная тень капитана Валаса возникла перед мысленным взором Ардиана во всей своей красе и заслонила собой абсолютно все – и беззаботное утро только что появившегося на свет нового года, и блаженное ощущение детства, когда ничто на свете – ни хорошее, ни плохое – совершенно не зависит от тебя, а как дождичек небесный, приходит ниоткуда и прекращается, когда само того захочет. Светлая улыбка на лице Ардиана, расплывшаяся было при воспоминании о снежной схватке, которую он так любил десяти лет от роду, быстренько погасла, точно ее завалило снегом, рухнувшим с чьей-то крыши.

Внезапно, словно кто-то ударил его по голове, кукольный мастер вспомнил все, что приключилось с ним за последние  сутки, до самой последней детали. Вспомнил рассерженного, брызжущего слюной Ксета и осторожненького принца Дамьерро, вспомнил надоевшего хуже горькой редьки Смажика и своего ночного гостя. А главное – вспомнил кошмарную сделку, которую капитан предложил заключить с ним так, как будто это была самая естественная вещь на свете. Явился ему тут же, для комплекта и волшебный ларчик капитана со всем содержимым, и странные тени, заполнившие мастерскую после Валасова ухода.

Ардиан вскочил, как ошпаренный, и дико огляделся по сторонам. Но теперь, при свете дня ничто не напоминало ему о ночных проделках нечистой силы. Мастерская была абсолютно пуста и тиха, словно тоже никак не могла прийти в себя после чудовищных видений и соблазнов колдовской новогодней ночи.

Пожалуй, мастерская была даже слишком пуста, отметил про себя кукольный мастер. Все заготовки, все запасные части и неудачные поделки, все макеты – весь накопленный годами бестолковый, но такой привычный уже хлам, вдруг в одну ночь бесследно исчез, словно никогда его и не бывало тут.

– Кто? – ошалело пробормотал Ардиан, сам не вполне понимая, что он говорит и кому может быть адресован в пустом холодном доме этот бесполезный и странный вопрос. – Куда? Зачем?

– Они все ушли, хозяин, – прозвенел чей-то тоненький голосок откуда-то с уровня Ардиановых коленей. – Они предали и покинули тебя, хозяин. Я хотел помешать им, хозяин. Но я не смог сделать этого, хозяин. Ты можешь быть недоволен мною, хозяин. Ты можешь наказать меня, хозяин. Только я никуда не ушел, хозяин. Я один остался с тобой, хозяин. Я никогда от тебя не уйду, хозяин.

Ардиан до боли зажмурил глаза, досчитал до десяти и только потом взглянул себе под ноги, меньше всего ожидая увидеть там что-нибудь хорошее. Но того, что он увидел, бедный кукольный мастер узреть уж никак не ожидал.

Внизу, ласково прижимаясь светлой кудрявой головкой к его колену, стоял крошечный Пастушок. Само собой разумеется, это был не настоящий Пастушок, а всего только кукла Пастушка. Эту отвратительную куклу Ардиан очень хорошо помнил, он сам сделал ее полгода назад. И долго потом подшучивал сам над собой в том смысле, что сварганил это чудо со страшного похмелья либо впотьмах, когда в доме закончились свечи, и купить их было не на что. Дело в том, что приторное выражение кукольного лица неизменно вызвало и у мастера и даже у Смажика, особым эстетическим вкусом не блиставшего, слабую тошноту и приступы неуставного гогота. Так что они неизменно плевались, глядя на это убогое творение.

Пастушка никто не купил. Даже Ксет, обладающий воистину всеобъемлющим безвкусием, отказался от этого убогого создания с лицом умиленного дебила. Заказчику изготовили другую куклу. А этот бедный и ни в чем, в общем-то, не повинный Пастушок отправился в кучу прочего негодного хлама, который давно пора выбросить, да все как-то не доходят руки…

И вот теперь эта предполагаемая жертва похмелья и временного затмения сознания своего создателя, каким-то непостижимым образом ожившая и обретшая дар речи, доверчиво жалась к ногам Ардиана, улыбалась своим алым ротиком-вишенкой, преданно, словно верный пес, заглядывала кукольному мастеру в глаза своими голубыми, как небо, глазками и с маниакальной настойчивостью именовала бедного создателя «хозяином».

Нервы у Ардиана, и без того никуда не годные, не выдержали новой атаки сверхъестественного и благоразумно порешили вместе с его мозгом, что в такой ситуации лучше всего будет тихонечко дать отбой.

Ардиан слабо охнул и без чувств рухнул в свое старенькое-престаренькое креслице. Креслице тяжело вздохнуло от этого нежданного удара, но устояло. Как и его хозяин, оно умело стойко сносить удары судьбы, дожидаясь последнего и самого жестокого ее удара, словно ради него-то одного и существовало на белом свете.

Часть 3. Когда куклы оживают

Глава 7. Тварь

Острый солнечный луч коснулся шелковистой шкурки Твари, свернувшейся мягким клубочком в заваленном пушистым снегом водосточном желобе на крыше одного из многих и многих домов тяжело просыпавшейся к новому дню и новому году столицы. Почувствовав это едва уловимое теплое прикосновение, Тварь подскочила и сторожко замерла, щурясь на непривычно яркий для нее, скрытной и ночной, свет дня. Тварь еще никогда отроду не видела белого дня и не знала солнца. Они не понравились Твари. Она их не понимала. Она даже и вовсе не желала их понимать и признавать за нечто слишком уж рациональное и неопровержимое.

Сама-то Тварь предпочитала сумерки, тишину и неопределенность, мерное биение пульса ночи и уют и легкую тоску темных, заполненных грезами, часов без света. Нет, желтый слепящий фонарь, нелепо повиснувший над головой у всего честного люда, совсем не показался Твари таким уж прекрасным. Разве что чуть-чуть прикрыть его чем-нибудь, как прикрывают шалью светильник у кровати больного?.. Совсем другое было бы дело.

Тварь легко вздохнула. Холод, пустота, одиночество, мягкие тона, темные страсти – она любила все то, что бывает по другую сторону жизни. По ту сторону, где она до недавнего времени и находилась и которую многие несправедливо называют смертью. Но разве отсутствие жизни непременно означает смерть? Тварь знала, что это не так. Впрочем, нет, не знала, она просто чувствовала это, как люди чувствуют приход весны или первую любовь. Она чувствовала, что прежде была иной, а вернее, иным. Она чувствовала, что прежнее ее состояние нравилось ей куда больше теперешнего. Но в мелкой головке Твари не помещались длинные и глубокие мысли. Поэтому в данный момент она понимала только одно: в этом городе едва ли найдется место, где она почувствует себя хорошо. Разве что когда уплывет сверху этот убийственный светильник, и будет студеная морозная ночь в сугробе, в водосточном жёлобе, высоко-высоко над городскими улицами.

А город внизу медленно просыпался, приветливо улыбаясь внезапно, словно по волшебству наступившему празднику. Но эта улыбка, как, впрочем, и все без исключения парадные улыбки, была ослепительно-холодна и не вселяла хотя бы одной определенной надежды. В наполненном бриллиантовой пылью воздухе отчетливо цокали лошадиные подковы и шелестели быстрые шаги прохожих. Богато расписанные сани со свистом  и скрипом проносились по улицам, бойкой рысью за санями следовали всадники. Если и не радость, то бодрость жизни вовсю плескалась в узких руслах и протоках городских улиц под ослепительным, пугающим, беспощадным светом небес.

Город не совсем понравился Твари, слишком много шуму, слишком много суеты, слишком много человеческих страстей и страхов наполняли его и били через его край. А Тварь не любила бурное кипение жизни, ибо до сегодняшнего дня еще никогда не жила сама. Нет, что ни говори, как ни расхваливай ты ослепительное, жизнеутверждающее начало, проглядывавшее в каждой нотке этой радостной какофонии, а прежнее положение вещей куда как больше устраивало эту маленькую плутовку. Не думать, не чувствовать, не понимать и не двигаться, а только лишь служить предметом для чужих чувств и выражением чужих страхов – это существование было как раз по ней.

Но всему на свете, как видно, приходит конец, вот и ей, маленькой, славной Твари, пришла пора порезвиться на воле. Нет, воля не казалась ей так уж плоха сама по себе. Если бы не этот пульсирующий светом фонарище над головой, если бы не эта суета кругом, да еще если бы над ее крошечной головкой взвилась пара прекрасных крыльев, которые, между прочим, полагались Твари по праву… Но крыльев почему-то не было, и не было воли. И Тварь понимала, что жизнь и сознание пришли к ней не просто так и не задаром. Только вот кому и сколько должна она заплатить за это?

Рассуждать Твари вскоре наскучило, и она обиженно расфыркалась в своем удобном желобе. Однако наблюдать за копошением людей оказалось весьма интересно, и Тварь любопытно перевесила длинную мордочку через край своего укрытия.

В таком привольном положении она некоторое время с ленцой и добродушным презрением во взгляде понаблюдала за полетом сияющих саней, за ровным бегом рысаков, за всей этой кипучей утренней сутолокой, царящей повсюду внизу и так мало трогающей ее, маленькую и таинственную пришелицу. Не очень внимательно, но и не без любопытства прислушалась к плотному и тоже, подстать ликующему городу, праздничному шуму и гомону человеческого муравейника, вечно спешащего куда-то и вечно опаздывающего к собственному торжеству. Ухмыльнулась с пониманием тому, как отчаянно и терпеливо первые пешеходы жмутся к канавам, теснимые лошадьми и повозками. Потом у Твари затекла ее пушистая длинная шейка, и она мягко свесилась из желоба всей верхней частью туловища, сладко жмурясь и потягивая лапки, сильные и цепкие, но лишенные коготков.

Тварь была здесь чужая. Тварь хотела домой. Но знала ли она, где ее дом? Где ее ждали? Где ей могли быть рады? Не было больше дома, ибо домом ее была сфера, лишенная существования. Маленькую Тварь не ждали нигде, хотя, чувствовала она, рады ей были очень во многих местах и очень многие. Это Твари нравилось, но выгоды для нее в том не было никакой.

Тут безмятежный покой нежащейся Твари был потревожен самым бесцеремонным образом. Что? Как? Почему? Она, только что напоминавшая сытую и довольную кошку, вдруг отчаянно напряглась, удивившись и словно бы даже испугавшись чего-то, ведомого и ясного ей одной.

Однако ни на солнечной улице под ней, ни во всем блистающем утреннем городе вроде бы не было ничего такого уж пугающего. По крайней мере, ни одно из копошащихся под беспощадным светом солнца существ беспокойства, а тем более испуга не проявляло. Люди и животные, крысы под полом и сонные птицы на крестах ближайшего кладбища – все были спокойны и деловиты, защищенные крепостной стеной своей ограниченности и полного неведения о потустороннем мире, выползком которого была милая маленькая Тварь.

И все же она, не отрываясь, не моргая даже и почти не дыша, таращила бусинки глаз на что-то вполне определенное и весьма мирское внизу, под своим мягким шелковистым брюшком. А дело было вот в чем.

Похоже, постоянные унижения со стороны конных (для Твари представлявшиеся весьма комичными и не стоящими никакого иного отношения, кроме полного пренебрежения) настолько надоели кое-кому из пешеходов, что они порой тратили последние сбережения на то, чтобы обзавестись собственным осликом и таким образом хотя бы формально оказаться в разряде всадников.

Тварь еще пуще насторожилась, замерла, протянув мягкие лапки и косясь на улочку, бежавшую под ее расписной мордочкой. Ее внимание привлек как раз один из таких счастливых владельцев осликов, чинно двигавшийся своей дорогой.

Это был совсем еще молоденький подмастерье с торчащим во все стороны пушком вместо усов, с лучезарными холодными глазами, с кукольными локонами волос, свисавшими из-под картуза, и с забавной круглой мордашкой. Парнишка был из тех, что на первый взгляд кажутся сущими ангелочками, на второй взгляд скоренько переводятся поверхностными наблюдателями в разряд хитрых бестий под ангельской маской, а на деле же оказываются всего-навсего простыми и недалекими созданиями с плутовством в глазах и с откровенным свинством в сердце. Мальчишка Твари отчего-то очень понравился, и она даже заоблизывалась на своей верхотуре от какой-то таинственной радости. Но только почему именно он удостоился ее интереса и заставил чуть шибче забиться ее маленькое сердечко, Тварь не знала и сама.

Тварь часто задышала, каждый раз выпуская облачко пара из приоткрытой в непонятном томлении пасти, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, ласточкой нырнула в водосточную трубу. Без труда проскользнув по ней до самого тротуара, Тварь шлепнулась в сугроб и потрясла шелковистыми ушками, которыми успела порядком зачерпнуть снега. Придя в себя после отчаянного путешествия по трубе, Тварь заоглядывалась, ища предмет своего необычайного интереса и, обнаружив его, с облегчением и радостью выдохнула, показав маленькие острые зубки.

Мальчик на ослике еще не успел далеко отъехать и Тварь, предусмотрительно хоронясь от дурного глаза за каждым фонарным столбом, за каждым выступом стены, последовала за ним, незаметная, ловкая и отважная в своей непонятной, но необходимой погоне. Она кралась, даже ползла на брюшке, скакала среди сугробов, перебираясь то на четырех лапах, то на двух, пугала воробьев и карауливших их кошек, но ни на миг не теряла из виду объект своего молчаливого преследования.

Какой инстинкт или какая корысть вела Тварь за мальчиком, одному Богу известно. Какие-то тончайшие, едва ли ей самой известные и понятные струны напрягались и пели в маленькой твариной душе, заставляя двигаться вперед, выслеживать, таиться, пластаться на холодных тротуарах. Тварь меленько хихикала, потирала сухие лапки, но чем именно было вызвано ее удовольствие, не имела ни малейшего понятия, да и заботило ее это, следует сказать, очень и очень мало. Главное – Тварь выполняла то, что было предназначено ей самим ее появлением на свет, прекрасно это понимала и была этим счастлива. Все остальное значения не имело и думать об этом – значило вдаваться в сложные рассуждения, к которым Тварь по природе своей не была способна.

Юноша на ослике тем временем не торопясь подъехал к Гавани и завернул во двор трактира «Весы», известного пристанища богатых контрабандистов и нечистых на руку дельцов. Тварь тихонько, но с невероятным упорством прошмыгнула за ним сквозь громадные, обитые железом ворота, едва не прищемившие ей хвост, щелкнула пастью у коновязи и, никем не замеченная, до предела гордая собой, вошла в трактир вместе с молодым ремесленником.

Вслед за человеком Тварь на цыпочках пробралась на второй этаж, где для приезжих, пожелавших остановиться в городе надолго, держали приличные, хотя и небольшие комнаты, и, едва дыша, скользнула в один из таких номеров как раз в тот момент, когда юноша, входящий туда, закрывал за собой дверь.

Совершив этот маленький подвиг, Тварь, невидимая и внимательная, затаилась в самом темном углу под креслом и сидела там, изо всех сил тараща свои острые нефритовые глазки на преследуемого ею юношу, и, в особенности, на того, с кем он говорил.

– Капитан Валас, – почтительно и серьезно поклонился от двери молодой ремесленник, как-то по-собачьи встряхивая нечесаными золотыми локонами и прижимая к груди заблаговременно снятый с головы смешной картузик. – Вы хотели, чтобы я сегодня пришел, и вот я здесь, к вашим услугам.

– Ну, – буркнул капитан тоскливо и недовольно, словно никогда и не умел придавать своему голосу сказочную очаровывающую тягучесть. Он стоял у окна спиной к вошедшему и, по-видимому, не считал его достойным даже чисто формальных проявлений вежливости. Что юного посетителя, впрочем, нимало не смутило и не потревожило. – Раз ты не явился этой ночью, то, я полагаю, тебе не удалось узнать, что за заказ получил твой Йошу. Значит ли это, что ты с недостаточным радением отнесся к моему поручению и не оправдал оказанного тебе доверия?

Юноша замотал головой и даже умоляюще сложил на груди руки в изодранных перчатках, давая тем самым понять, что радел о деле капитана, как о своем собственном или даже больше.

– Я пытался… – доверительно зашептал он, округлив глаза. – Но… Дело в том, что я узнал кое-что… Но это не совсем… Я…

– Короче! – как-то даже устало, с ноткой тоскливого равнодушия, велел ему капитан, точно ожидал именно такого ответа. Красная косица на его плече гневно подпрыгнула, но тут же вновь выжидательно замерла. Как ни странно в глазах капитана, устремленных в этот момент в скучный и пустой двор гостиницы, где понуро стоял у коновязи ослик мальчика, не только не видно было злобы или неудовольствия, но словно бы даже мелькала легкая и ласковая усмешка, так мало вяжущаяся с его фальшиво-приторными (для Ардиана) и столь же фальшиво-резкими (для Смажика) манерами. Впрочем, источником этого лукавого удовольствия был, разумеется, не сам посетитель, а судя по всему, его вновь приобретенное средство передвижения.

Смажик, в общем-то, особенностями поведения Валаса интересовался так же мало, как и предметом его наблюдения за окном. На языке у него, да и на уме тоже, вертелось одно лишь капитаново поручение, а потому сосредоточиться на чем-то еще юноша был просто не в состоянии.

– Заказ Йошу сделал сам наследный принц Дамьерро, – понизив голос до почтительного шепота, полного опасливого восхищения, с каким и надлежит говорить о коронованных особах, сообщил Смажик. – Но что именно принц заказал, мне узнать не удалось. Это оказалось не так просто, как мне поначалу показалось. А все Ардиан… То есть, я хотел сказать, господин Йошу, со своей проклятой осторожностью!..

– За чем же дело стало? – несколько невпопад и равнодушно, словно по обязанности спросил капитан, чуть дернув идеально приглаженной головой в сторону подмастерья, точно уже успел забыть о его существовании. Собственно говоря, может быть, так оно и было. По крайней мере, огненные беспощадные глаза Валаса смотрели несколько раскосо и рассеянно, точно уже и не ослик юноши, не гостиничный двор, и ничто на этом свете интересовало их, а наблюдали они за всем этим нечто таинственное, потустороннее и доступное только расфокусированному, утомленному взору хозяина китобойного судна «Козерог».

– Он молчит, он таится, – торопливо пояснил юный шпион, стараясь по затылку своего странного собеседника разгадать, куда именно он смотрит, а главное – что видит там. – Он словно подозревает что-то… Хотя нет, не думаю, что подозревает. Ему и дела нет, шпионю я за ним или нет. Сколько раз уж замечал… – Тут Смажик понял, что болтливый язык завел его несколько не в ту сторону, в какую надо, и опомнился. – Вероятнее всего, капитан, он не хочет со мной делиться заработком. Это уж как пить дать. В общем, он ничего не рассказал мне. Но я бы мог еще…

– Ладно, – оборвал капитан речь юноши совсем уж грубо и бесцеремонно. Он окончательно очнулся от своего загадочного созерцания, и теперь на его лице была видна одна только сильная досада и ничего больше. – Можешь забрать свои деньги. Ты честно пытался их заработать, а это не менее достойно вознаграждения, чем сам по себе результат. По крайней мере, в нашем случае сочтем это за истину. Плата там, на столе перед тобой, Сме… Как бишь тебя?..

– Смажик, – разулыбался юноша ему в надменную спину – не потому что хотелось улыбаться, а потому что очень приятно было знать, что знатный господин интересуется его именем. Он потянул было руку в дырявой перчатке к заветному синему мешочку, небрежно брошенному на низенький столик в середине комнаты, но – странное дело – почему-то не смог дотянуться до него. То ли рука у юноши обессилела, то ли мешочек каким-то удивительным образом сам отъехал прочь по гладкой поверхности стола.

Смажик удивленно вытянул губы и задрал брови, но тут капитан, не меняя тона, добавил:

– Однако прежде, мальчик, тебе лучше объяснить мне, что за Тварь ты привел с собою и с какой целью.

– Тварь? Какую еще тварь? – опешил Смажик, хлопая ясными глазками и начиная всерьез опасаться непонятного и пугающего Валаса, чей затылок уже изрядно за четверть часа намозолил ему глаза. – Я никого не приводил, капитан, клянусь вам!

Капитан медленно повернулся к нему лицом. На фоне ярко освещенного окна он казался одним лишь черным силуэтом, и только глазах его вспыхивали мелкие красные искорки. Но от этих-то искорок Смажику и стало вдруг так тоскливо и неуютно в собственной шкуре, словно он одолжил ее у первого встречного, а вернее сказать – словно он снова превратился в маленького нашкодившего мальчика, которого любой взрослый, независимо от степени родства и справедливости своего суда, мог поставить в угол, высечь или иным способом наказать, не удосужившись даже объяснить причины этой экзекуции.

– Я не… – заблеял он, чуть не плача и даже не представляя, что бы такое оправдательное прилепить к этому «не».

Капитан молча шагнул в угол у двери, заставленный массивным мягким креслом, и беспощадно, словно живодер на отлове бродячих собак, выволок оттуда корчащуюся  Тварь. Та поначалу что было сил уцепилась за ножки кресла, чтобы только не дать выволочь себя на свет Божий. Однако вскоре беспомощные лапки ее соскользнули с полированного дерева, Тварь еще какое-то время побарахталась, потом поняла тщетность своих усилий и безвольно повисла в руке капитана, точно почувствовала свое таинственное родство с этим человеком.

– Что же это в таком случае? – довольно скучным голосом спросил Валас, держа обвисшее тельце Твари за хвост и слегка покачивая им в воздухе из стороны в сторону, словно обращение с подобными созданиями было для него делом самым обычным.

Смажик молча вытаращил глаза на кошмарное нечто, извлеченное капитаном из-под кресла. В глазах у него отразился такой первобытный ужас и такое отвращение, что Валас от несказанного удовольствия растянул свой гиений рот в длинную странную улыбку и весь затрясся в приступе мелкого смеха. Судя по всему, созерцание реакции бедного юноши было для него сродни посещению комнаты смеха, где все уродства человеческие приобретают гигантский размах, увеличенные и тщательно отраженные кривыми зеркалами. Да и Смажик еще добавил комичности этому аттракциону, белея и начиная трястись, как отравленный.

– Это… – пробормотал он, запинаясь. – Да это же моя игрушка. Я сам ее сделал, я хорошо помню. Но это же шутка была. Для смеха. Почему же это… оно… здесь? И как же она… оно… теперь живая?!

Капитан хохотал, уже не таясь. Впрочем, особой злобы в его хохоте видно не было. Испуг юноши явно казался ему самым веселым зрелищем на свете. Тварь же в его презрительно вытянутой вперед руке тем временем приподняла свою плоскую головку и вдруг пронзительно заверещала, растопырив лапы и выпуча что было мочи прекрасные изумрудные глазки:

– Но ты же сам, сам, сам посыпал меня и всех, всех, всех нас этим чудесным, волшебным, сказочным порошком! И мы теперь все, все, все живые!!!

Капитан, прекратив хохотать, как полоумный, хорошенько встряхнул Тварь, чтобы не вопила, и она послушно смолкла, вновь покорно повиснув гибким тельцем в его руке. У Смажика, который во всю свою недолгую жизнь и не подозревал, что может увидеть нечто подобное, откровенно отвалилась челюсть. Это вновь показалось капитану смешным; он, фыркая от сдерживаемого хохота, швырнул Тварь на пол, небрежно придавив ей хвост носком своего изящного сапожка и, взвизгивая от наслаждения, спросил:

– Итак, мальчик, у тебя уже есть соображения по поводу того, что ты собираешься делать со своей очаровательной Тварью? Отпустишь ее на волю, чтобы порезвилась, дурашка этакая, или… – И он уже абсолютно серьезно и кровожадно, точно и смеяться-то отродясь не умел, провел у собственного аккуратно выбритого горла крошечным смуглым пальчиком, демонстрируя, как можно лишить нелепое смажиково создание его нелепой искусственной жизни.

– Или, – немедленно выдавил из себя Смажик, не отрывая испуганного взгляда от извивающейся на полу Твари. Ему страшно было подумать о том, что он должен решать судьбу живого существа, но еще страшнее ему было оттого, что, оказывается, это он сам, своими руками дал жизнь странному этому существу. – Или, – очень твердо повторил Смажик. – Пусть… исчезнет.

– Нет-нет-нет-нет! – закричала тут Тварь, вхолостую перебирая мягкими беспомощными лапками по полу. – Зачем же это? За что же меня убивать, убивать, убивать? Смажик! Хозяин! Я ведь всего-навсего твоя, твоя, твоя химера. Я тебе еще могу, могу, ох как могу пригодиться!

Личико Смажика совсем уж картинно перекосилось от отвращения и ему вдруг отчего-то впервые в жизни захотелось бежать куда глаза глядят от этого дьявольского капитана, а в особенности, от этой красивой (нельзя этого не признать – на славу она у него вышла!..), но чересчур уж необычной Твари. Мальчика не остановило бы даже то, что, спасаясь позорным бегством, ему пришлось бы бросить при этом на столе тугой и манящий мешочек с монетами и чудесного, только сегодня им приобретенного на деньги Валаса, ослика. Подчиниться этому самому естественному в подобных обстоятельствах порыву ему помешало только осознание того, что ему теперь в любом случае не удастся забыть, как дурной сон, капитана Валаса и Тварь, родившуюся у него воистину в минуту безумия или нелепого мальчишеского протеста.

Валас в задумчивости принял ногу с хвоста Твари, и та снова убралась в самый темный угол комнаты, в пыль и паутину под креслом. Смажик с трудом сглотнул и хотел было попросить капитана (если понадобиться – то и на колени перед ним встать, в грязи валяться, руки целовать), чтобы он навсегда убрал эту Тварь с его глаз – а желательно и с лица земли, – но тут Валас заговорил сам, и говорил он очень уж странные вещи:

– Воистину, чем больше я узнаю людей, тем сильнее меня поражает та жгучая ненависть, которую любой человек, даже тот, кого все прочие почитают за праведника, если только не пророка, испытывает к своим ошибкам. Неважно, что именно это за чувство, список длинный: ненависть предателя к своему предательству, а в особенности – к тому, кого он предал, ненависть обжоры к своей обезображенной плоти или – вот, пожалуйста – ненависть творца к прошлому творению, которое перестало его тешить и интересовать как только оказалось законченным… – Валас неожиданно и резко шагнул к Смажику и, вытянув вперед руку в черной перчатке, провел кончиками пальцев по его искаженному лицу – ото лба до подбородка. – Да, творцы боятся своих творений, ненавидят их и заставляют их мучиться. И мучения эти должны быть равны тем, которые испытывали они сами, создавая эти творения.

Онемевший Смажик не знал, что и думать, выслушивая эту речь, однако, стоило лишь ему как следует испугаться, как глаза капитана внезапно погасли и превратились в холодные угольки на желтовато-смуглой маске неподвижного лица. Э, полно дурачиться и трястись бог весть от каких напридуманных ужасов: да это самый обычный иностранный моряк, – вдруг понял Смажик, точно прежде сомневался в этом. Ну, положим, не совсем обычный, – тут же оборвал он себя. Просто он несколько уродлив телом и склонен к мрачной философии, – этого у него не отнять, а так, право же, ничего особенного.

Капитан, как видно, тоже вспомнил о своей скромной роли и сожалел о том, что потратил время и силы на столь пространную речь.

– Впрочем, что это я! – взвизгнул он нетерпеливо. – Я заболтался, а ты готов меня слушать до скончания веков, будто я бог весть какие истины изрекаю... Ну, пора и честь знать. – Смажик глубоко, с облегчением вздохнул и приготовился улыбнуться, но тут Валас добавил-таки, будто про себя: – Ты же не творец, мальчик. Ты – всего только скот, который знает свою выгоду. Так что забирай свои деньги и убирайся. Явишься снова, если узнаешь что-нибудь о заказе Ардиана. Впрочем, не усердствуй особенно, добром прошу. Твой Йошу все-таки не дурак, как бы тебе этого ни хотелось. Он и так, наверное, уже понял, чего ты добиваешься, и расшибется в лепешку, а ничего тебе не скажет. Упрям! – с гордостью, как о своем собственном творении заметил капитан. – Но все-таки можешь прийти, если вдруг до чего-то докопаешься… А твою химеру я, так и быть, уничтожу. Нечего таким, как она, разгуливать на воле, в этом ты прав, хоть и попал пальцем в небушко.

– Ваше высочество, ваше высочество, о ваше высочество! – тихо и вкрадчиво, будто бабка на базаре, которая предлагает купить приворотное зелье, заговорила Тварь из своего угла. – Не делайте, не делайте, ах не делайте этого, ибо я еще сумею, сумею, сумею пригодиться вам! Вы увидите, увидите, увидите сами!

– Вот как? – капитан быстро и как будто даже с готовностью повернулся на сиплый голосок Твари, так странно повеличавшей его. – Чем же это такая Тварь, как ты, может пригодиться мне? – слегка усмехнувшись спросил он.

Какое там еще высочество? – с досадой подумал Смажик. И что это за разговор такой никчемный? Ведь каждому ясно, что Тварь надо просто тихо утопить в ведре, как новорожденного котенка, а не слушать, что там она плетет. Ведь, если уж на то пошло, то ее и существовать не должно на свете, не говоря уже о том, что ни голоса, ни права высказываться ей никто не давал. В общем, много чего Смажик мог бы тут возразить, да только вот голос его отчего-то не пошел из горла, будто юноша разом онемел.

– О, не сомневайтесь, только не сомневайтесь, я могу быть очень, очень, очень полезной вашему высочеству! – прошелестела Тварь, заманивая и завлекая своим нежным, прекрасным голоском, а потом произнесла совсем уж загадочные, похожие даже на заклинание, слова: – Я могу быть тем, чем вы хотите.

– Не надо! Только не это! Не верьте ей, капитан! – в отчаянии, со слезами на ясных глазках, прошептал Смажик, но почему-то не услышал звука своих слов.

– Вот как? – картинно приподнял иссиня-черные брови капитан, как по нотам разыгрывая эту чудовищную сцену и откровенно наслаждаясь своей ролью. – Какую же пользу ты можешь принести мне, Тварь, этим своим умением? Или настали времена, когда Твари вроде тебя начали указывать мне, что делать? – счел необходимым надменно заметить он.

– Я никогда, никогда, никогда и в мыслях не держала поучать вас, ваше высочество! – прошипела Тварь. – И я принесу, принесу, принесу пользу! О еще какую пользу, верьте, верьте, верьте мне! Я уговорю его. Я соблазню его. Я заставлю его. Он будет думать так, как я скажу ему, он будет верить только мне, я стану для него голосом ангела на распутье. И он сам, сам, сам явится к вашему высочеству! – ликующе заключила она.

Дальнейшего разговора между капитаном и сотворенным им же самим существом Смажик уже не понимал и, к своему немалому удивлению, даже не желал понимать. Когда слишком многое обрушивается на нас, пытаясь свести нас с ума, единственный способ сохранить разум – прекратить понимать окружающее. Это столь же верный, сколь и абсурдный способ остаться в здравом уме даже посреди абсолютного безумия.

– С чего ты решила, что он станет слушать тебя, Тварь? – Валас утомленно, как тяжелобольной, опустился на плоскую трескучую железную койку и на иностранный манер поджал под себя одну ногу, предварительно скинув с нее удивительно маленького размера окованный медью сапожок. – Милочка, ты и сама знаешь не хуже меня: ты – химера. Ты – обман.

– Я знаю, знаю, знаю только одно: люди ищут химер, и утешаются ими. А самым сильным миражи указывают путь.

– Но миражи тают, – демонстративно пожал плечами капитан, лениво перебирая в левой руке массивные янтарные четки.

– Что ж, их место занимают другие. Путь остается путем, куда бы ты ни шел. Не так ли?

– Но путь может быть ложным.

– Все пути ведут к истине, если только по ним идти.

– Хорошо. – Капитан, по-видимому, остался очень доволен ответами Твари на вопросы этого своеобразного экзамена. – Ничего не попишешь, ты знаешь свое дело, Тварь. Придется оставить тебя в живых. Более того, я даже дам тебе свободу и крылья. Но если только ты действительно приведешь ко мне Ардиана. Если же тебе это не удастся за то время, пока я в этом городе – не обессудь.

– Хорошо, хорошо, хорошо, ваше высочество! О большем я и не мечтала!

Радостно сверкая глазками, Тварь мигом выбралась из-под своего кресла, вскарабкалась на стул и низко поклонилась капитану, припав сначала на передние лапки, а затем и на задние и вовсе распластавшись перед ним.

– Э нет, так не пойдет! – воскликнул Смажик, словно очнувшись. – Что же это получается?.. А меня кто спросил?

– Чего тебе еще? – холодно спросил у него Валас. – Разве ты не получил того, чего хотел? А теперь получай еще и то, что заслужил. Это твоя химера, а не моя. Забирай ее и убирайся. Она сама знает, что ей делать.

– Но… – начал Смажик, и тогда капитан в упор посмотрел на него своими глазами-угольями.

Смажик и сам не помнил, как взял Тварь, как вышел на улицу, как сел верхом на своего ослика и покинул двор трактира.

Глава 8. Смажик и его создание

Несчастный, растерявший остатки своего когда-то столь непоколебимого покоя ученик кукольного мастера очнулся лишь тогда, когда и Гавань, и постоялый двор «Весы», остались далеко-далеко позади. Да так далеко, что их и не видно стало, и даже ветер перестал пахнуть студеной солью морской воды.

Обнаружив ни с того – ни с сего перед собой глухую стену какого-то из воровских закоулков, Смажик изумленно встряхнулся и попытался было вспомнить, как очутился здесь. Напрасный труд! Ни пути, ни мыслей своих по дороге приходивших он не помнил. Тогда он помаленьку выцарапал из памяти, где был до этого, и прикусил губу от воспоминаний о своем несколько скандально закончившемся визите к известному капитану. Это надо же, как неловко все получилось!.. А впрочем, что именно получилось-то?..

Юноша набрался смелости и огляделся по сторонам. Ослик был при нем – шел на поводу, терпеливо опустив голову. Смажик сунул руку во внутренний карман курточки – единственный, в котором еще не было дыры – и шумно перевел дух. Синий мешочек с золотом, теплый от его тела и сладостно-тугой, был там.

Только вот радовался Смажик недолго. Присмотревшись хорошенько к своему ослику, он буквально застонал и уселся прямо в обледеневшую мусорную кучу, весьма кстати подвернувшуюся ему в грязном тупичке, куда он забрался в своем непонятном полубесчувственном состоянии, наколдованном капитаном. Да и было от чего ослабеть в коленках бедному ардианову ученику…

Хорошенькая Тварь тоже была тут, рядом с ним, как продолжение какого-то безобразного, навязчивого и никак не желающего прекращаться кошмара. Правда, продолжение на редкость живое, милое и веселое, но слишком уж нездешнее, слишком нечеловеческое, хоть и созданное человеческими руками да нечеловеческим вдохновением одушевленное. Однако, как бы ни был чудовищен и долог любой кошмарный сон, с рассветом он неизбежно тает, оставляя после себя лишь горечь во рту и тяжелую муть в голове, которые со временем выветриваются так же легко, как и сон, их принесший. Но когда кошмар вот так, как сейчас, настырно и вовсе не сонным порядком, продолжается наяву, в самой что ни на есть явной яви – это уж просто вынести невозможно. Смажик всхлипнул, как испуганный школьник, и тяжелым жестом пьяницы в белой горячке прикрыл глаза трясущейся рукой, как будто спасался от галлюцинаций, а не от своей собственной химеры.

Тварь, хладнокровно наблюдавшая за всеми душевными переживаниями юноши, молча цеплялась за стремя, раскачивалась и бесшумно хихикала в восторге от всего происходящего, а в особенности, – от своей миссии и от оказанного ей доверия. Ее длинный хвост волочился по снегу и, наверное, распугал по дороге всех бродячих собак.

Наконец Смажик отнял руку от лица, вмиг повзрослевшего на добрый десяток лет, и уставился на Тварь с немым страданием оскорбленной невинности. Он до темных кругов перед глазами помотал головой, смутно надеясь, что Тварь все-таки благоразумно растворится в воздухе и оставит его в покое, вернувшись за границу мимолетных полуночных видений. Этого, к великому его сожалению, не произошло, зато он потерял картуз и, ругнувшись, полез за ним почти что на самый верх заснеженной мусорной кучи, размахивая при этом золотыми локонами, как спаниель ушами.

Легкомысленный, как и все человеческие существа, Смажик и возвращаясь оттуда все еще мечтал о том, что Тварь, воспользовавшись подходящим моментом, ускачет куда-нибудь по своим делам. В конце концов, это же не он был ей нужен, не к нему же посылал ее Валас и не его она должна была обвести вокруг пальца, убедить и соблазнить на что-то… в общем-то черт знает на что, да и не в том дело!.. Так почему эта плутовка прилипла к нему, как банный лист, преследует по пятам, мучит своим нереальным присутствием?

Вот она, легкая, странная, вроде бы добрая, но как-то нездешне, не по-человечески… Висит на стремени, сверкает зелененькими глазками и – то ли в радости, то ли в гневе, то ли просто так в какой-то одной ей понятной ухмылке – показывает белые кошачьи клычки. Не было у Твари коготков, зато уж зубы не подкачали. Этими зубками она запросто могла перегрызть горлышко и не такому желторотому воробьишке, как бедный маленький подмастерье.

Вот бес меня попутал! – мысленно вынес себе вердикт Смажик. Конечно, бес. Не себя же он должен был винить во все происходящем. А вот беса – пожалуйста, сколько угодно, ведь каждому ясно, что враг рода человеческого такими только шутками и живет на белом свете. Что бы с тобой ни случилось, какого бы дурака ни свалял ты, грешный, – вали все на беса, все равно никто проверять не будет, сколько пакостей на его совести и сколько глупостей и промахов – на твоей.

Тварь, склонив голову на бок, наблюдала за ходом мысли своей жертвы, а точнее – за отражением его на смажиковом лукавом личике. Ни дать – ни взять смышленая собачонка, вставшая на задние лапки перед хозяином. Да уж, собачонка та еще!..

– Когда же этот кошмар закончится? – простонал Смажик, заводя глаза и что было мочи шлепая картузиком о колено, чтобы вытряхнуть из него набившийся снег.

Тварь опасливо ухнула, приняв этот жест как своего рода угрозу в свой адрес, и в один миг взобралась на самый верх старой кирпичной стены, перегородившей тупичок, куда нечаянно забрел юноша под Валасовым заклятьем. Там, наверху, в безопасности, она удовлетворенно облизнула мордочку алым языком, потом уселась, обвив лапы длинным хвостом, и насмешливо прищурилась – врешь, мол, не возьмешь.

– Этот кошмар, мой, мой, мой драгоценный мальчик, называется жизнь, – сообщила она с неописуемым самодовольством, словно чванливый профессор с кафедры знаменитого университета. – Но ты не переживай, милый, милый, милый мой друг, он очень, очень, очень скоро закончится. Ты даже не заметишь как. Уж поверь, поверь, поверь мне, в вопросах бытия и небытия я разбираюсь отменно!

Смажику эта шутка – а иначе как за шутку подобные слова и счесть было невозможно – совсем не понравилась. Не понравилась до того, что он вздрогнул и опять, как последний простофиля, выронил из рук картузик. Причем нагнулся он за ним не раньше, чем колени его сами собою подогнулись, и он мягко, едва ли сам заметив, как делает это, приземлился на обломки деревянного ящика из-под фруктов. Ящик, не ожидавший подобного подвоха, сдавленно крякнул и дал дуба, то бишь с треском развалился на отдельные досочки, отчего Смажик постепенно просел еще и снова оказался сидящим в комической кукольной позе.

– Что, что, что ж ты все шляпу свою теряешь? – как ни в чем не бывало рассуждала общительная Тварь, будто и не видела, в какой ужас (а если точнее, то и не ужас даже, а попросту умственную прострацию) юношу повергает каждое ее небрежное, маленькое и шустрое, как и она сама, словечко. – Так однажды и голову, голову, голову можно потерять, а?

Смажик молча, но очень решительно встал, даже слегка припнув ногой ни в чем не повинный развалившийся ящик. Личико у него вмиг стало белым, как мел, а глаза – большими и стеклянными, точно и они разом вдруг побледнели и слиняли из обычного серенького цвета в пустую прозрачность тумана. Он деревянной походкой подковылял к ослику с картузом в руках, потом довольно уверенно нахлобучил этот видавший виды убор себе на голову задом-наперед, дрожащей рукой ухватил поводья и только после всей этой отчаянной бравады посмотрел на Тварь с непередаваемым ужасом и отвращением. А та смеялась себе беззаботно и тихо – то ли радовалась напророченной ею же самой смажиковой скорой кончине, то ли просто была донельзя довольна точностью попадания своих шуток. Да, полно, шуток ли?.. Что можно знать наверняка о таких, как она? Стоит им исчезнуть – и вы уже вряд ли припомните точно, не приснились ли они вам, не привиделись ли в пьяном угаре. А уж о правдивости их слов и вовсе ничего не известно, точно рулетку крутят они – авось попадет туда, куда надо. А нет – и не поминай их…

– Что, что, что, не нравлюсь я тебе? – прошипела Тварь, заметив наконец полуобморочное состояние юноши. Оборвав смех и прижав к голове мохнатые ушки, она ловкой кошкой скакнула обратно на спину покорного ослика и мимолетно провела кончиком хвоста по щеке Смажика. – Скажи, скажи, скажи, дружочек, – не нравлюсь? Говори, говори, говори правду, милый, я ведь не обижусь. Я просто хочу, хочу, хочу знать.

– Господи помилуй!.. – выдавил из себя Смажик так, словно челюсти ему сводила тошнота, но не отшатнулся и даже лица не отвернул, потому что смотреть на Тварь боялся, но еще больше боялся потерять ее из виду.

– Какого это Бога ты зовешь, дружочек? – вмиг оскалилась Тварь, без всякой злобы, но напористо заглядывая Смажику в глаза. Она даже заикаться по своему обыкновению забыла, так удивилась словам, невольно сорвавшимся с губ юноши. – Разве у тебя есть Бог?

– Оставь меня, Тварь! – почти по-волчьи взвыл Смажик, обретая способность связно выражать свои мысли. – Прошу тебя! Всем святым заклинаю! Неужели тебе обязательно преследовать именно меня?! Ведь ты… тебя не ко мне посылали, так для чего ты всюду следуешь за мной?

– Просишь? А на колени встанешь? – очень натурально, будто и не хохмила, засуетилась Тварь. – Лапу поцелуешь? Чего, чего, чего же ты уставился? И правда, правда, правда готов всякой Твари лапы целовать? Эх ты, глупый, глупый, глупый мальчик… Разве матушка тебя не учила тому, что надо, надо, надо сохранять собственное достоинство?

Не то, что лапы целовать, Смажик на все готов был пойти, лишь бы избавиться от химеры. Только чуял – не поможет тут ни хитрость, ни лесть, ни грубая сила. Да и сил-то не так много у него осталось после всего пережитого, даже с такой хрупкой на вид Тварью ему едва ли управиться.

– Пожалуйста… – одними губами взмолился он.

– Ничего, ничего, ничего, скоро будет по-твоему, – успокоила Смажика Тварь. – А пока потерпи, потерпи, потерпи, маленький. Так, так, так уж видно тебе на роду написано – бояться собственных химер.

Тут она ловко, как заправский скотопас, вскочила в седло, ухватила поводья и пустила ослика шагом. При этом одним прекрасным глазом она задорно зыркнула на Смажика, приглашая его следовать за собой. Тот сморщился, но покорно поплелся рядом с осликом, грустно опустив голову и все больше впадая в глухую тоску преступника, приговоренного к пожизненному заключению. Не в добрый, ох не в добрый час он надумал связаться с Валасом – не развяжешься теперь во веки вечные. И чего не сиделось ему спокойно, и зачем влез он в эти страсти жуткие? Ведь он же ни в чем не виноват, он же хороший мальчик…

Смажик еще долго предавался бы этим мысленным причитаниям, если бы грязный аппендикс тупичка наконец не кончился, и они не вырвались на светлую нарядную улицу. Тут мысли юноши несколько посветлели заодно с окружающим его миром, и он снова ухитрился здраво рассудить, что Тварь – это же не на всю жизнь, что все еще как-нибудь да образуется и что главная жуть уже, несомненно, позади. Так что остается только стиснуть зубы покрепче и стойко перенести те испытания, которым еще суждено выпасть на его долю. А там уж все плохое закончится без следа, и все снова пойдет как прежде, и можно будет строить планы, и ждать перемен к лучшему, и шить своих плюшевых медвежат.

Ничего-то еще он не понимал в жизни, глупый, глупый, глупый Смажик…

Оно и понятно, до сих пор за него все решали другие, будь то матушка или учитель. Оттого и не было у мальчика нужды самому разбираться в чем-то. А тут – такое вдруг на него свалилось, закружило, завертело, лишило всех ориентиров, понесло Бог знает куда. Оглядеться – и то некогда.

– Хозяин, хозяин, милый хозяин, – вкрадчиво пропела Тварь через какое-то время голосом капитана Валаса. – Смотрю я на тебя и удивляюсь: до чего, до чего, до чего же ты славный мальчик. И ума-то у тебя в достатке, и душа у тебя ясная, светлячок ты мой. Но одного, одного, одного я все-таки понять никак не могу… Растолкуй хоть ты мне, глупой, отчего, отчего, отчего же ты сердишься на меня? Разве это я виновата в том, что всем, всем, всем ты, милый друг, взял, да совести у тебя совсем нет?

– Почему это нет?.. – возмутился было Смажик, но потом только плечами печально пожал.

А может быть, и права остроглазая Тварь, может, и нет. Да и у кого она, эта совесть пресловутая, есть в наличии? А если и есть у кого-нибудь что-то наподобие, так как определить, что это именно совесть, а не простой страх перед законом да перед батюшкиным ремнем? А может, совесть вся-то и есть один только этот страх за свою шкуру? Вот у ослика же нет совести. Потому что и закона у него нет. А если и есть, то такой только, какой не нарушишь: боишься – убегаешь, голоден – ешь. Не поешь или не убежишь вовремя – один черт помрешь ведь…

– А у тебя совесть есть? – наивно спросил Смажик, повернув к Твари любопытный нос. Забыл он, глупый, и бояться и тревожиться, потерял бдительность, а Твари того только и надо было.

– Хозяин, хозяин, милый хозяин! – запрыгала она в седле, едва не растеряв поводья. – Но это же ты сам, сам, сам меня создал. Сам и ответь, есть она у меня или нет ее в помине! – Твари стало так весело, что и Смажик заулыбался, глядя на то, как она хохочет, подскакивает и подмигивает раскосыми глазками, прекраснее которых во всем свете не сыскать.

– Эвона как ты дело повернула, хитрая какая! – несколько обиделся даже юноша. От сердца у него заметно отлегло, и он даже сам не понял, как горячо заспорил с Тварью. – Совесть-то, милая моя, из плюша не сошьешь!.. Как же это я ее тебе вставлю, скажи на милость?

– Именно, именно, именно, миленький, – закивала Тварь, немного успокаиваясь и прекратив скакать на спине покорного ослика, как цирковой наездник. – Это ты правильно, уж как, как, как правильно сказал. Если чего в тебе нету, так и с другим ты тем никогда, никогда, никогда не поделишься. Тебя, тебя, тебя и самого-то, когда совесть раздавали, этим кушаньем далеко обнесли. Не знали, видно, куда вставить.

– И горя мало, – буркнул Смажик. – А и далась тебе моя совесть… Суп, что ли, с ней варить? Или на портянки ее рвать?

– И верно, верно, верно, миленький. Как это ты все так верно сегодня говоришь! Капитан Валас с ней, с этой совестью! Да и что, что, ну что с того, что у тебя ее нет? Совесть, – она, как и талант, тоже не всякому, не всякому, ой, не всякому дается. Тебе же лучше, лучше, лучше, что ее нет у тебя. Так и жить спокойнее, совсем, совсем, совсем без совести. Ты уж поверь, поверь, поверь мне, Твари. Погляди-ка на меня, душа моя, красавец мой. Что, что, что – несчастна я, плачу я, тоскую ли? Нимало! И ты, ты, ты не тоскуй. Главное, ты знаешь, знаешь, знаешь, чего хочешь.

– Да, – сам не заметил, как кивнул Смажик. – Это точно. Я-то всегда хорошо знаю, чего хочу. Только что в том толку? Я же не всегда знаю, как это получить.

– Э, да что ж тут хитрого, милый, милый, милый друг? Когда знаешь, чего хочешь, хороши все, все, все средства. Ведь результат-то от этого не изменится. Точно, точно, точно тебе говорю.

– Да, – вновь кивнул Смажик. – Не изменится. Я и сам знаю, что не изменится, сколько уж раз убеждался. И сердце не екнет даже. А все-таки отчего-то страшно бывает…

– Страшно, говоришь? – тихонько спросила Тварь, точно музыкант-виртуоз, который ловко перестроился на другой лад. – Ах, как, как, как же ты, миленький, легко со всем согласился. Хорошо, хорошо, хорошо тебе, такому. А Ардиан? Уж как ты с ним дружил, как любил его, черта бессердечного… А теперь что, что, что же – продал и не покривился даже?

– Да,  а Ардиан-то как же?.. – пробормотал Смажик в полной растерянности оттого, что успел начисто позабыть про своего странного и иногда очень страшного, но все же друга и учителя. Ардиана ему было очень жалко, так жалко, что слезы наворачивались на глаза. Пожалуй, его одного, кроме, конечно, своей матушки Смажик во всем белом свете и жалел. И не из-за какой-то там совести мифической. А ведь – права Тварь! – продал же и не покривился.

Юноша беспомощно посмотрел на свою собеседницу, словно ждал, что та подскажет ответ. И подсказала ведь, находчивая бестия.

– Нашел, о ком думать! – ласково защебетала Тварь. – Да разве Ардиан и сам, сам, сам не таков? Разве же он будет считаться со своей совестью, если подвернется случай, волшебный, волшебный, сказочный случай добиться желанной цели? Мальчик мой, красавец, красавец мой, поступиться своей совестью может всякий. Только некоторых это потом мучает, а некоторых – нет, нет, нет! Видишь, видишь, видишь теперь, как тебе повезло?

– Повезло, – как эхо, повторил Смажик, переводя дух, как после тяжелой работы, и неожиданно заключил: – А ты славная Тварь!

– Наконец, наконец, наконец-то ты это понял, миленький, – хихикнула Тварь.

Серый ослик терпеливо помахивал ушами и звонко стучал копытцами по чистому недавно нападавшему снежку. Город, как прежде и как всегда в эту пору, звенел и пел голосами прохожих и хрипами старенькой шарманки на углу у булочной, скрипом полозьев и звоном бубенчиков на сбруе лошадей. Даже само высокое бледно-голубое небо звенело, словно прекрасный хрустальный колокол.

Ликование, ликование – вот что наполняло весь город до краев и вот что росло и ширилось все более явно, все более чудесно в душе Смажика. Мир снова – да что там, он всегда и на веки веков! – был прекрасен и удивителен, и не было в нем больше ни зла, ни сомнений. Вернее, надо полагать, было и то и другое, да только где-то там, в нудных нравоучительных книжках, в далеких далях, где Смажик никогда не окажется. А здесь и сейчас был веселый морозец, был расписной, как с картинки, городок, был кошелек, полный звонких монет, был чудный ослик и еще много, очень много всего самого радостного. Тварь, конечно, тоже была. Но она оказалась совсем не такой страшной, как юноше подумалось вначале. А поэтому ему оставалось только улыбаться, подмигивать прохожим двумя глазами сразу и любить весь белый свет.

Смажик глубоко вдохнул сладкий холодный воздух и неизвестно чему громко рассмеялся, щурясь на маленькое, но яркое и тоже праздничное желтое солнышко. Действительно, он такой хороший мальчик. Да ему и все об этом говорят. Даже злюка-Ардиан и тот, когда еще не совсем спятил, его иногда хвалил. А уж из его уст любое ругательство лучше похвалы. Ругает – значит, не считает ученика совсем уж безнадежным.

Смажик вдохнул еще глубже и тихо улыбнулся. Он такой везучий мальчик, и он ничем не хуже Ардиана, он даже лучше Ардиана. Все-таки не сумасшедший в отличие от него. И все делает правильно.

Химера щелкнула пастью и встряхнулась. Нелегко ей пришлось, ну да своего она добилась, а о прочем и говорить нечего. В этот момент она тоже была очень довольна собой и преисполнена самых радужных надежд. Скоро, уже совсем скоро у нее вырастут самые настоящие крылья, и она сможет улететь на вольную волю. Только вот Смажик ей в этом не помощник. Смажик-то создал ее бескрылой…

Молодая женщина в белом пуховом платке неожиданно повернула из-за угла и со всего размаха налетела на смеющегося Смажика. Тот так и покатился в ближайший сугроб, а женщина, охнув, уселась прямо посреди тротуара, схватившись за концы небрежно завязанного платка. Тварь разохалась в своем седле, но, разглядев, что от столкновения никто не пострадал, тут же рассмеялась самым беззаботным образом. Уж очень потешно выглядел сбитый с толку юноша в сугробе и женщина, рассевшаяся перед ним.

Хохотнул было и Смажик, но женщина общего веселья не разделила.

– Ты?! – фыркнула она, как кошка, и вскочила на ноги.

– Таана? – весь вздрогнув от неприятного воспоминания, вымолвил Смажик. – Доброе утро, красавица. Куда так спешишь?

– А!.. – почти выдохнула Таана с непонятной и несвойственной ей яростью. – Так ты это сделал!

– Что, милочка? – с кисленькой улыбочкой спросил Смажик, поднимаясь на ноги. – Говори яснее, что ты все, как на своем колдовском церемониале, загадками какими-то разговариваешь?..

– Нет тебе теперь пути назад, – отрезала Таана, и не думая пояснять свои слова. – Воистину по спинам глупцов дьявол к власти пробирается.

– Слушай, брось ты эти свои ведьминские замашки, – вскипел Смажик, небрежно охлопывая себя руками по бокам, чтобы стряхнуть снег. – Скажи толком, что тебе известно?

– Известно, – прошипела Таана ему в лицо. – Известно, что с нечистым ты снюхался, вот что!

И, вот ведь штука, голос ведьмы тоже звенел, как и весь окружающий ее город. Да только звон этот был нерадостный – словно в набат кто-то бил. И голубые глаза молодой женщины вторили этому тревожному звону, как маленькие колокольчики, в которых отражался огромный колокол неба.

– Дура, дура! – в дикой, его самого напугавшей ярости зарычал Смажик, отворачиваясь от этих беспомощных, но все-таки гневных глаз. – Тебе-то что за дело до этого, скажи на милость?

– Волшебный шар показал мне, что из этого выйдет, – хватая его за плечи и слегка встряхивая, но будто и сама не замечая, что проделывает, сообщила Таана. – Он говорит, что будет большая беда, и не только для тебя – для многих людей. А волшебный шар не может лгать.

Смажик со вздохом стряхнул руки ведьмы со своих плеч, ненадолго задумался, потом огляделся по сторонам и грубо затащил Таану в ближайшую подворотню.

– Какая еще беда? – надуто спросил он ее там, рассеянно поглаживая ослика по ушам.

– Гибель людям и порушение империи. Принц…

– При чем здесь принц?! – страшным шепотом сказал Смажик. – А ну признавайся, откуда ты знаешь о принце? Ты что, шпионила за нами?

– Смажик, – слабо простонала Таана. – Дружочек. Пойми ты раз и навсегда, я ничего не знаю, и знать не могу и не хочу. Но одно сказать могу: не в пору, ох, не в пору ты решил свести счеты со своим учителем.

– Да разве я… – встрепенулся Смажик. – Какие-такие счеты? Ничего я сводить не собирался. – Наконец-то их с ведьмой разговор перешел из области таинственного и чернокнижного в сферу обычных человеческих интересов. И тут, не ощущая совесть свою совсем уж чистою, юноша принялся оправдываться перед подругой: – Причем тут счеты-то, коли просто удачная сделка подвернулась?.. Ну, кому я тем плохо сделаю, что деньжонок заработаю? Да разве же Ардиану не наплевать на всякие подобные происки? Уж я знаю, уж он против никогда не будет, потому что и скрывать ему нечего – сам говорил сколько раз…

– Брось это, Смажик, – чуть не плача, посоветовала ему ведьма. Будто и не слушала его оправданий. – Господь с ним, с твоим Ардианом, не в нем и дело тут. Не к тому ты теперь пошел в помощники.

– Да ведь и Ардиан…

«Не святой», – намеревался тут закончить Смажик, но договорить не успел.

– Да ведь демон, демон же твой Ардиан! – завизжала Таана, уже совершенно не таясь, чем повергла Смажика в ужасный испуг – не за себя, а за разум своей собеседницы. В такой истерике свою прекрасную подругу он не видел еще никогда, даже когда она, любя, закатывала скандалы своему туповатому добродушному муженьку. – Не понимаешь ведь ты ничего! А раз не знаешь, что за игру затеяли нынче черти, так и не совался бы.

Тут она пулей вылетела из подворотни, взметнув пестрыми юбками целый водоворот снежной пыли, и вмиг исчезла в звенящих шпалерах улиц, точно и не стояла только что перед Смажиком, а то и вовсе не существовала на белом свете. Юноша растерянно посмотрел ей вслед. Потом, словно ища поддержки, обернулся к своей новой маленькой подружке.

Тварь, свернувшись клубочком, беззаботно спала в седле. Для нее, беспечной и хитрой, не существовало человеческих тревог и ссор. Чувства людей были для нее всего лишь податливым материалом для лепки своих обманов, и ни в каком ином качестве существовать они не могли. Ведь каждому ясно – для умного должно существовать лишь то, что приносит пользу. А все остальное… Есть оно, нет его – велика ли забота?..

– Что же это такое? – растерянно спросил у Твари Смажик. – Что же она говорит?

– Глупая, глупая, глупая сорока, – просыпаясь и сладенько позевывая, пояснила Тварь. – И чего, чего, ну чего ты ее только слушаешь? Уму-разуму дура не научит, а глупости набираться к ней и ходить нечего.

– Вот ведь!.. – обиженно пожал плечиками Смажик. – Налетела, натрещала с три короба. Кто ей мог рассказать про капитана? И про принца? Боязно мне что-то, милая. А вдруг и правда, я нехорошо поступил… Все ж она ведьма – правду ведает. Но откуда бы про принца-то ей вызнать?..

– Да ты сам, сам, сам, небось, и сболтнул ей по неразумности своей вечной да из похвальбы! – сладко-пресладко протянула Тварь. – И думать об этом забыл, мальчик ты мой славный, красавец, умница!

– А и то, – призадумался Смажик, неторопливо выбираясь из подворотни. – Ух, и умная же ты, Тварь!.. Не могу я на тебя надивиться, да и только!

– Я же твоя, твоя, твоя Тварь, – пояснила та, потирая лапки. – Все, что во мне разумное ни на есть, все от тебя, от щедрот твоих, дружочек. Так что себя, себя, себя и хвали. А про ведьму и думать, думать, думать забудь. Не в пору, ой не в пору она тут пришлась и не к столу кушанье. Слушал ее – невезучий был, а меня будешь слушать – все, все, все, что хочешь получишь. И о чем не мечтаешь – тоже, тоже, тоже.

И действительно, уже через пару минут все горькие мысли словно бы испарились из головы юноши, оставив там лишь легкий налет светлой грусти. И то сказать: дураков слушать – себя не уважать. Радоваться надо тому, что есть, а о том, чего нет и поминать нечего.

– Надо бы к матушке заехать, деньги ей отдать, – вспомнил Смажик. – Я уже купил для себя ослика и платочек ей в подарок. Остальное пусть потратит на дрова и еду. Вот она обрадуется! – беззаботно рассмеялся он. – А то у нас последнее время ох как в кармане посвистывало. Беда!

– Купил бы себе перчатки, – деловито, точно во всем на свете разбиралась, посоветовала ему Тварь. – А то твои-то – срам, срам, срам просто, дыра на дыре сидит и дырой погоняет.

– Да ну, – легкомысленно отмахнулся от нее Смажик. – Весна скоро, потерплю.

Весна, конечно, намечалась еще очень и очень нескоро. Как минимум два долгих-предолгих месяца вьюг и голодных деньков без поленца дров ожидали юношу впереди. Но очень уж он был счастлив. Так счастлив, как человек бывает счастлив лишь несколько минут во всей своей жизни. Но именно в эту минуту абсолютного счастья ему вдруг и явились очень странные и совсем несвойственные ему мысли.

Город звенел и пел, как заведенный. Будто и не настоящим живым городом он был, а всего лишь этакой нарядной и веселой, но недолговечной новогодней игрушкой – сродни той музыкальной шкатулке, что как-то довелось увидать Смажику в доме у богатых родственников. Там тоже звучала музыка, на праздничной улице кружились прекрасные радостные люди, и все было полно такой таинственной тихой радости, как бывает только в сказке… И все это было размером всего-навсего с ладошку!

Город окружал Смажика и таращился на него, как беззащитный барашек на страшного серого волка. Но не страх преобладал в этом робком взгляде, нет. Острые копытца барашка знали, как захрустят волчьи кости, если серый подойдет слишком близко…

Смажик встряхнулся, отгоняя жуткое видение, и подмигнул городу двумя глазами сразу. Нет уж, дудки!.. Не так уж и страшны они, копытца этого барашка. Просто юноша понял, что не принадлежит больше этому городу, а может быть, не принадлежит больше ни одному городу на свете.

А где-то белеющим улицам бежала в панике голубоглазая ведьма Таана.

Глава 9. Тварь и Пастушок

Ардиан выдохнул и отвалился от рабочего стола, как сытый паук от высосанной до последней капли мухи. Уставившись глазами в одну точку и опустив трясущиеся руки, он сидел так довольно долго. Потом он бессильно провел рукой по покрытому испариной лбу и встал на нетвердые еще ноги. Ощущения мало-помалу возвращались к нему, и сейчас он почти ненавидел ее – эту пока слепую, еще даже не родившуюся куклу. Он не хотел и взглянуть на нее и, разминая сутулую спину, а потому отрешенно смотрел в окно, в синий, неизвестно откуда примчавшийся в город вечер.

Завтра. Теперь уже со всею точностью можно сказать, что завтра она будет готова, эта королева кукол, эта чародейка в золотой парче. Впрочем, и королевой, и чародейкой, она может стать разве что для непосвященных. Сам он еще не понимал до конца, любит ли он или ненавидит эту глупую маленькую куколку, так непохожую на то, что он мог бы назвать идеалом…

Зачем, для чего вообще существует это глупое постное словцо «идеал», если в мире нет и не может быть ничего идеального, если одно лишь воображение человеческое способно находить высокое и прекрасное в самых обыкновенных вещах? В вещах, которым и нет нужды быть идеальными, которые существуют сами по себе вне зависимости от того, восхищаются ими или презирают их?.. И что, что, ради всего святого, было в том ларчике у капитана Валаса? Почему нельзя забыть его и обычным порядком, смиряя вдохновение, делать то, что нужно, а не то, хочется?

– О, как она прекрасна, хозяин!

Ардиан даже бровью не повел в сторону Пастушка, трущегося у его ног и столь незамысловатым образом выражающего свой восторг перед ардиановым изделием. Все вопросы и отвлеченные задачки из учебника бытия мигом повылетали из головы кукольного мастера, оставив лишь яд на губах. Не то чтобы он как-то особенно возненавидел теперь Пастушка, просто его неизменно воротило от его льняных кудряшек и глупого сюсюканья. Слащавой и вычурной безвкусицы, олицетворением коей явился для него этот барашек, Ардиан не терпел никогда, а теперь и вовсе чувствовал, что сходит с ума от его вечного глупого умиления и восторга, от широко распахнутых синих глаз, лишенных какой-либо разумной мысли или чувства, кроме безграничного, слепого, идиотского обожания.

– Она великолепна, хозяин!

Ардиану вдруг буквально до истерики, до слез и взвизгов, захотелось пнуть это нелепое шепелявое создание, непонятно почему, непонятно для чего ожившее и преследовавшее его с тупой жестокостью преклонения. Словно дурной запах (хотя Ардиан уже давно перестал отличать зловоние от благоухания), словно хронический насморк, не смертельный, но отвратительный, немое – а иногда и невыносимо болтливое – обожание Пастушка вызывало у его хозяина глухую нечеловеческую тоску. Совсем как тогда, когда назначен визит к зубному врачу: идти еще только через неделю, но смутное томление и страх неотступно гложут тебя уже сейчас…

Пересилив истерический приступ, Ардиан только медленно кивнул Пастушку в ответ, но глянуть на него так и не глянул.

– Не желаете ли чего, хозяин? Или, может быть, заказать вам обед, хозяин? – воодушевившись уже и этим ответом, предложил Пастушок.

– Спасибо, не надо, – деревянным голосом сказал Ардиан.

– Но вы, должно быть, голодны, хозяин, – с умилением лопотал Пастушок. – Я…

– Позже, – резко бросил кукольный мастер и, довольно жестоко смиряя себя, добавил уже гораздо мягче: – Спасибо за заботу, но не сейчас…

Ненависть проходила. Да и была ли она подлинной ненавистью? Может быть, это всего только реакция мозга – или что там еще отвечает за человеческие эмоции? – на сильное и продолжительное творческое напряжение? Ардиан и сам прекрасно понимал: чем больше добра и красоты ты вложил в свое произведение, тем больше зла и уродства останутся в тебе неуравновешенными и ищущими выхода. И наоборот: чем больше ненависти тебе пришлось выплеснуть на окружающий мир, тем выше поднимается пламя очищающего вдохновения. Ведь в любом человеке поровну зла и добра, прекрасного и безобразного…

Да, Ардиан это знал, но понимать что-либо – одно дело, а держать себя в рамках – совсем другое. Посмотрел бы он на того храбреца, который с голыми руками отважиться противостоять, скажем, извержению вулкана или шторму. И воспоминания от него, такого смелого, не останется. А человек – тот же океан. Сколько бурь он таскает внутри себя, под спудом – не счесть. И попробуй-ка, удержи хоть одну из них. Столько же дикого и непонятного, столько же смертельно опасного в каждом человеке хранится и таится в глубине, как и в любом океане. Рискни только, окунись, таких чудовищ разбудишь, что не приведи Господь!

Ардиан с усилием вдохнул, расправляя сжатые за кропотливой работой легкие и вдруг замер, задержав воздух внутри себя. Потом, не дыша, он подошел к умывальнику на кухне и заглянул в осколок зеркала над ним. Оттуда на него уставились черные, безумно косящие глаза. Они пугали, как те самые глубины морские, о которых он только что думал. Они прожигали сердце насквозь. И, если только будущее человека и вправду можно предсказать по глазам, то это были глаза обреченного.

– Три года, – пробормотал Ардиан словно в бреду, медленно заправляя за уши влажные от пота волосы.

Он почувствовал, что до дрожи в коленках боится собственных глаз, и стремительно отошел от зеркала. Ненависть забылась, будто осталась в далеком, незапамятном прошлом, и на смену ей пришел страх. Но и страх как-то неощутимо и почти сразу растворился безо всякого следа в чем-то жутком и неуемном, как порыв ветра. Злоба, жуткая злоба огнем опалила Ардиана изнутри. Но то была уже не прежняя злость-ненависть, то была злость-вдохновение.

Три года, да, все правильно. Обыватель схватится за голову и начнет причитать о том, как это мало и какая безвременная кончина его ждет. Но так уж ли это мало на самом деле?.. Особенно, если ты точно знаешь, сколько тебе отмерено. За три года можно сделать больше, чем иные успевают сделать за всю жизнь. Вся штука в том, чтобы знать свой срок. По крайней мере, одно преимущество перед прочими смертными у него теперь есть: он знает, что не умрет раньше, чем через три года. А кто еще может похвастать таким знанием? Упавший со стены кирпич, огонь и вода, оружие и даже чума ему теперь нипочем. И как только все остальные в этом городе не трясутся изо дня в день за свою жизнь, не зная для чего началась она и как, а главное – когда, закончится?..

Ардиан засмеялся сухим старческим смехом и подскочил к рабочему столу. Времени больше не было. И не потому, что его было так катастрофически мало. Оно просто перестало существовать. Была только работа, которую нужно сделать и сделать быстро, очень быстро, как можно быстрее, чтобы затем приступить к новой работе. Ардиан привычно скрючился над куклой, и вновь только старые пыльные часы с кукушкой помнили о том, что минуты уходят и больше никогда не возвращаются.

Пастушок, тихо наблюдавший за всеми передвижениями хозяина, только покачал кудрявой головкой и молча подбросил в печь дров.

А за окном в своем медленном танце кружилась, сияя многочисленными своими фонарями, ночь. Потеплело. Мягкий снежок вился по улицам и едва слышно позванивал в стекла.

Пастушок уже успел забыть обо всех своих трениях с хозяином и с восхищением смотрел, как работает Ардиан. Потом он вздохнул и взобрался на подоконник, решив полюбоваться процессом с нового угла зрения. Там он еще немного повздыхал от невозможности сдержать свое счастье и замер в полном довольстве собой и окружающей действительностью.

Прошел еще один день нового года и еще один день его маленькой глупой жизни. Он был безмерно счастлив тем, что ожил и наконец-то смог стать хоть чем-то полезен своему хозяину, что может наконец обожать его и помогать ему. Да, воистину он был самым счастливым Пастушком на свете. Правда, одновременно он был и самым несчастным. Несчастен же он был от того, что хозяину оказались совершенно ни к чему ни его любовь, ни его помощь. Но и его счастье, и его несчастье вместе взятые все-таки были жизнью – той самой настоящей жизнью, о которой он не мог и мечтать прежде, когда лежал в куче ненужного хлама и таращился в никуда своими неживыми стеклянными глазами. Впрочем, куклы ведь и мечтать-то не умеют…

Когда колокол на старой, как память, городской башне дребезжащим басом сообщил о том, что наступила полночь, Пастушок встрепенулся, посмотрел на часы, охнул и вдруг решительно соскочил с подоконника.

– Хозяин, – позвал он, сложив руки на груди и всей своей позой олицетворяя готовность идти на любые жертвы ради своего создателя.

Ардиан, само собой разумеется, его не слышал. Личико куклы было почти готово, и в его глазах уже начинал плавать – не то от усталости, не то от бессонницы – какой-то зеленый туман. Что-то сродни этому творилось и с его слухом – точно в его уши натолкали ваты, и он лишился возможности отличать любые голоса от монотонного голоса ночи. Кукольный мастер упорно щурился на свою ненавистную и обожаемую работу, бормотал что-то про себя и ни на минуту не прекращал кропотливого труда. Его сальные волосы стояли дыбом, а длинные желтые пальцы, как безумные танцоры, сцепившись, выделывали свои коленца на столе.

– Хозяин, – продолжал звать его Пастушок, вздрагивая от восторга перед мастерством человека, давшего ему жизнь, и одновременно от страха перед возможным гневом этого человека (а приближение этого гнева он уже чувствовал в своем господине, как крыса чувствует прибывающую воду в трюме корабля). – О, хозяин!..

Ардиан слегка повел длинным глазом в его сторону и мотнул головой, словно отгоняя назойливое видение. Пролети перед самым его носом муха – и той он уделил бы куда большее внимание, чем своему бедному созданию, которое тем только и было виновато перед ним, что слишком его любило.

– Хозяин, – заскулил Пастушок, ломая руки. Теперь он не сомневался, что Ардиан сотрет его в порошок или бросит в печь, как только сумеет отвлечься от куклы. Но долг был сильнее страха перед диким норовом кукольного мастера. – Хозяин!..

Ардиан почти швырнул лысую фарфоровую головку на стол и заорал, как умалишенный:

– Оставишь ты меня в покое или нет, уродец ты чертов?! Или чья-то волшебная сила оживила тебя только для того, чтобы ты досаждал мне своими капризами, глупое бесполезное создание?!

Пастушок икнул от испуга и сел на пол, плача бессмысленными кукольными слезами. Именно этих слов он ждал от Ардиана, но оттого, что он их ждал, смысл их не стал для него менее обидным. Кто знает, можно ли разбить кукольное сердце?.. Ведь ни один ученый в мире не ставил таких экспериментов и не заносил их результаты в толстые журналы.

– За что?.. – жалобно всхлипывал Пастушок. – Я же только… Вы же устали… Я думал… Хозяин!..

– Ладно-ладно, – опомнившись, пробормотал Ардиан. Не то, чтобы он усовестился своего поведения, но потоки кукольных слез как-то уж очень сильно мешали ему сосредоточиться. – Чего уж там… Ну не реви же ты, глупый!

После утомительной многочасовой работы и этой новой вспышки бессмысленной ярости он вдруг почувствовал себя совершенно пустым, точно сброшенная змеей кожа – сухая, старая, жалкая в своей бессодержательности. Ему даже стало немного жаль рыдающую на полу игрушку, которая тоже чувствовала себя такой одинокой и брошенной… Но совсем чуть-чуть и ненадолго. Дело в том, что Ардиан был изрядно скуп и диковат на простые проявления человеческих чувств. Поэтому он не придумать ничего иного, кроме как выдать обычную свою кошачью улыбочку и протянуть:

– Ну что это ты вздумал разводить сырость, дружок! Ты же знаешь, что со мной такое бывает. Таким уж я букой уродился. А тут еще этакое напряжение!.. Поневоле озвереешь. Не принимай на свой счет.

Пастушок как-то чересчур торопливо утер глаза и нос кулаком и закивал. Вроде бы понял.

Ардиан еще немного подержал на лице свою леденящую, словно из резины сделанную и силком ему на губы натянутую улыбочку, пока Пастушок совсем не перестал хныкать, потом с хладнокровием фокусника припрятал ее Бог знает куда и медленно поднялся. Он устал так, что его потряхивало и будто кто-то водил перед его глазами трепещущими черными крыльями.

Едва помня себя, кукольный мастер в жгучем, до головной боли, ознобе кое-как добрался до постели и рухнул на серые затертые простыни, не раздеваясь – лицом в сплющенную перьевую подушку.

Пастушок в последний раз горько всхлипнул, потом преданно поправил безжизненно свесившуюся на пол руку хозяина и глубоко вздохнул. Так глубоко, наверное, еще не вздыхала ни одна игрушка на свете.

Вдруг Пастушку показалось, что за ним кто-то наблюдает. Кто-то темный и бессердечный, как сама тьма. Он взглянул на Ардиана. Тот спал глубоким тяжелым сном пьяницы. Тогда Пастушок медленно обвел глазами комнату, приглядываясь к каждой тени, заглядывая в каждый закоулок, но вновь ничего не увидел. Комната была пуста и тиха, как если бы провалилась вместе со всем домом в тартарары и ее окружало бы мертвое молчание подземных глубин.

И все же ощущение постороннего и даже какого-то потустороннего присутствия не покидало Пастушка. От страха он зажал глаза обеими руками и забился за печь. Он давно понял, что злые силы охотятся за его хозяином и терзают его. Порой ему казалось, что эти силы проникли в самого Ардиана и разрывают его изнутри, заставляя его быть не таким, каким он был на самом деле. Но на сей раз зло было снаружи. Оно притаилось, оно ждало и наблюдало, чтобы выбрать момент для очередного нападения. Ему нужно было помешать – во что бы то ни стало.

Леденея от принятого им ужасного решения, Пастушок опустил руки и медленно вылез из своего угла. Глаза его были закрыты, но со временем он переборол себя и широко их раскрыл. И тогда они вдруг встретились с чьими-то горящими зелеными глазами за окном.

Пастушок выдохнул и едва не рассмеялся от облегчения. Это всего-навсего какая-то Тварь заглядывала в темную комнату с улицы. Она смотрела на него в упор и будто звала своими прекрасными зелеными глазами, совсем не злыми и не потусторонними, как ему поначалу показалось, а весьма даже мирными и ласковыми, хотя и не без крошечной милой хитринки.

Пастушок робко, хотя уже без прежнего страха приблизился к окну. В свете единственного фонаря, горящего прямо напротив дома, он хорошо разглядел кое-как примостившуюся на карнизе Тварь. Эту Тварь Пастушок, кажется, знал, хотя толком не помнил, откуда. Поэтому он окончательно перестал бояться, взобрался на подоконник и помахал Твари рукой. В ответ Тварь щелкнула сизой пастью и поклонилась – поздоровалась, значит. Пастушок вопросительно пожал плечами. В ответ Тварь тихонько поскреблась в окно и знаками попросилась внутрь.

Пастушок задумался и в нерешительности оглянулся на спящего хозяина. Спору нет, Тварь оказалась совсем не страшной, но впустить ее в дом без ведома Ардиана он все же не решался. Пастушок вновь взглянул на Тварь и беспомощно развел руками. Тогда Тварь упала на спину и показала, что издыхает от голода и холода. «Пожалуйста!» – шевельнулись ее губы.

И добрый до глупости Пастушок не выдержал. Он показал Твари, чтобы та перебралась на соседнее окно – в мастерской, – и сам побежал туда же. Там он какое-то время повозился с запорами, но в результате ему удалось распахнуть окно почти без шума, – чтобы, упаси бог, не потревожить сон хозяина, – и впустить бедную замерзшую Тварь внутрь.

Зимняя ночь пахнула ему в лицо мертвой стужей, а довольная Тварь рассмеялась ему прямо в глаза, причем вовсе не как существо только что умиравшее голодной и холодной смертью. Наоборот прекрасная гостья была полна сил и веселилась чему-то от души. Только вот чему – понять было невозможно, особенно Пастушку, который только растерянно улыбнулся ей в ответ.

– Ну, спасибо, спасибо, спасибо тебе, пустая черепушка, удружил! Век не забуду твоей доброты, барашек мой.

Пастушок аккуратно закрыл окно, потом, окончательно освоившись со своей хозяйственной ролью, деловито соскочил с подоконника и, надсаживаясь, подбросил дров в гаснущую печку. Огонь весело заплясал, вцепившись в сухие поленья, и Тварь, бесшумно и любопытно следовавшая за Пастушком, принялась греть у него свои длинные сухие лапки.

– Извини, Тварь, но есть у нас совсем нечего, – робко сказал Пастушок. – Ты так несчастна, так голодна… Я бы хотел тебе помочь, только вот мы тут сами голодом с хозяином сидим.

– Фи! Было, было, было бы из-за чего переживать! – фыркнула Тварь, угревшись и полусонно. – Перебьюсь как-нибудь, не впервой мне! А что, что, что это ты сразу речь о деле заводишь? Или не рад меня повидать? Выпроводить норовишь, дружочек мой?

– Ах, да что ты! – смутился Пастушок. – О каком ты это деле толкуешь?.. Я от чистого сердца, милая Тварь. Я очень рад нашей встрече, поверь. Хотя, кажется, никогда прежде тебя не видел…

– Взаимно, взаимно, фарфоровая голова, взаимно! – прошипела, посмеиваясь, Тварь. – Только вот, вот, вот вопрос в чем, дорогой мой! Есть, есть, есть ли оно у тебя, сердце-то?

– Холодно нынче на улице, не правда ли? – вежливо сказал Пастушок, несколько обескураженный странным вопросом Твари и решивший вовсе не обращать внимания на эти удивительные слова.

Тварь вовсе ничего не ответила. Она согрелась, свернувшись калачиком у печки, и странно смотрела на Пастушка холодными прекрасными глазами. Это существо было из тех, что часами готовы разливаться соловьем о чем угодно, лишь бы в том была для них малейшая выгода. Зато уж если она не видела толку в продолжении разговора, то и из вежливости не считала нужным его поддерживать. Такие уж странные они, Твари, и не переделаешь их никак – хоть бей до полусмерти, хоть корми на убой.

– Тебя ведь сделал Ардиан, так, так, так? – вдруг спросила чудная гостья.

– Да! – оживившись, с гордостью ответил Пастушок. – Он мой хозяин!

– А чего, чего, чего это ты так надулся? – удивилась Тварь. – Нашел, нашел, нашел, чем хвалиться, в самом деле. Можно подумать, это ты, ты, ты сам сделал Ардиана, а не он тебя!..

– При чем здесь… О чем это ты?! – разобиделся Пастушок. – Я обожаю своего хозяина и горжусь тем, что он меня создал! Он настоящий мастер!

– Тем хуже для тебя, – пожала плечиками Тварь.

– Это почему? – Пастушок отчаянно покраснел, точно красивая, но нахальная гостья обвинила его, а заодно и его хозяина, в чем-то постыдном.

– Сам, сам, сам не понимаешь? – удивилась Тварь и зашипела, змеей обвиваясь вокруг простодушного своего собеседника: – Да простой ремесленник – и тот больше любит свои творения, чем истинный мастер. Для мастера ты – все равно что кусок его дерьма. Создавая тебя, он облегчает тем самым свою больную душу. Поэтому он так любит сам процесс созидания и так ненавидит тебя. Впрочем, что я!.. Даже не тебя персонально, фарфоровый болванчик, а всех вас, свои создания, в принципе…

– Ты лжешь! – горячо возмутился Пастушок, вырываясь из дружеских, но чересчур крепких объятий ласковой Твари. – Он не может ненавидеть меня! Он так старался, создавая меня! Он вложил в меня столько труда и усердия!.. И он… он…

– Он выкинул тебя в кучу мусора? Об этом-то ты и забыл упомянуть, дружочек, – подсказала медовым голоском Тварь.

– Ах, милая… В этом я сам и виноват, – горько сказал Пастушок. – Я не совершенен. За все доброе, что сделал для меня Ардиан, я отплатил ему самой черной неблагодарностью – я вышел не так хорошо, как он хотел. Но ведь я могу исправиться, раз уж мне выпало ожить и служить своему хозяину. Правда же? Я ведь могу стать таким совершенным, как он хотел?

Тварь расхохоталась так, что даже упала кверху лапками прямо в аккуратно сложенные в уголке дрова, забила хвостом по полу, ухватилась за бархатные бока.

– Ой, уморил, ой, насмешил меня, дружочек! – задыхаясь, вымолвила она. – И где, где, где это ты видел совершенный кусок дерьма? Пойми, пойми, пойми ты, пустоголовый, раз уж вышел ты нехорош, так не в тебе, не в тебе, не в тебе дело вовсе, а в твоем создателе. Совершенство – где, где, где же оно? И нет, нет, нет его в помине – на небесах разве что поискать, да и то пусты, пусты, опустели нынче небеса… Все, все, все, что делает мастер, для него несовершенно. Поэтому он и продолжает, продолжает, никогда не останавливается творить. Да если бы он когда-нибудь создал вещь, которую сам, сам, сам мог бы назвать совершенной, стал бы он разве еще куда-нибудь тянуться и других идеалов искать? И думать, думать, думать забыл бы! Совершенство для мастера, как солнце, солнце, солнышко красное для подсолнуха. К нему тянутся, но никогда, никогда, никогда не приближаются. Да, пожалуй, оно и жжется не хуже солнца, совершенство-то ваше хваленое… Куда, куда, куда уж тут тебе и соваться-то, с твоей, твоей, твоей головкой кучерявой, с глупыми глазенками?.. Это ясно, ясно тебе, миленький?

– Я тебе не верю, Тварь, – едва слышно сказал Пастушок. – Говори, что хочешь, а я не поверю все равно. Умная ты, славная, но тут неправду говоришь. Не для того меня Ардиан сделал, чтобы ненавидеть. Он прекрасное создает.

– Не хочешь, не хочешь, никак не хочешь ты мне поверить, – огорчилась Тварь. – Ну да и довольно об этом. Насильно мил не будешь, ох, не будешь, а дураку правды и тем более, тем более, тем более не докажешь.

Однако Пастушок вовсе не удовлетворился таким завершением разговора. Некоторое время он напряженно молчал, ворочая в своей глупой кукольной головке жуткие откровения, легко, точно с куста стряхнутые – и кем?.. Самой обычной, милой, спору нет, но ничем не примечательной Тварью. Такой же слабой игрушкой, как он сам. И, между прочим, игрушкой, у которой тоже был – должен был быть, как без него? – какой-никакой хозяин.

– А разве ты, Тварь, не любишь своего хозяина? – промолвил наконец Пастушок.

– Я не считаю себя обязанной любить кого бы то ни было. Поэтому у меня и нет хозяина, – отрезала гостья без запинки.

– А как же тот человек, который тебя создал?

– Смажик-то? Воистину это достойный, достойный, достойный ученик твоего хозяина. Он создал меня, это правда, правда, правда!.. Но только ради потехи, смеха ради. Стоит, стоит, стоит ли за это любить? Право, не знаю. А когда, когда, когда не знаешь чего-то точно, лучше всего поступать так, так, так, как тебе проще и удобнее, да и дело с концом!

– А он как же? Он-то, верно, любит тебя? – растерянно спросил Пастушок.

– Смажик? – с удивлением уточнила Тварь. А когда Пастушок кивнул, она вольготно, как вволю нагулявшаяся по морозу и вернувшаяся домой, к теплой печке и сладкому молочку кошка, развалилась на боку и небрежно заговорила: – Полно, полно, полно, что ты, миленький. И на дух меня ему не надо было, Смажику. Уж как, как, как он переживал, как причитал, сердешный, что я, я, я ему в награду за подлость и происки досталась… А вот теперь, теперь, теперь-то он и признал меня, пожалуй. Но не задаром, не просто же так! А потому что я смогла, смогла, смогла стать полезной ему.

– А если бы и я… – нерешительно начал Пастушок, но тут Тварь, мигом встрепенувшись, пощекотала его под подбородком своим длинным хвостом и ласково запела прямо ему в ухо, прижмурив даже глаза от высочайшего напряжения всех сил ее мелкой твариной души:

– Об этом, именно, именно об этом, мой милый, милый, милый Пастушок, я и говорю. Сейчас хозяин в грош тебя не ставит, ноги об тебя вытирает, потому что ты не нужен, совсем, совсем не нужен ему. Ты только побочный продукт его страсти к созиданию. Но когда ты докажешь, докажешь, докажешь ему, что способен приносить еще и пользу, все изменится, верь, верь, верь мне.

– Ах, если бы то, что ты говоришь, было правдой!.. – с надеждой сказал Пастушок. – Я бы действительно мог… И Ардиан…

– Верь, верь, верь мне! – с силой повторила Тварь. – Кому, кому, кому и знать это, как не мне, сам посуди! Уж раз я здесь, то не могу, не могу, не могу же я отказать в помощи своему собрату!

– Так скажи, милая, что же мне делать! Я просто ума не приложу, как быть!

– Да, полно, было бы что прикладывать, – буркнула Тварь себе в плечико и сразу же защебетала, припрыгивая вокруг Пастушка: – Ну, это уж тебе, тебе, тебе должно быть видней! В чем нуждается твой, твой, твой хозяин? Что, что, что ему сейчас нужнее всего? Только это должно быть что-то очень, очень, очень нужное и важное! Самое, самое, самое важное на свете. Понимаешь, понимаешь, можешь ты это понять, дружочек?..

– Как не понять, – нахмурился вдруг Пастушок. Он медленно отвернулся от суетливой Твари и стал пересчитывать поленца около печки. Пересчитав все до одного, он уселся на чурбак и тогда только обратился к гостье: – Вот, к примеру, у нас мало денег…

– Ну конечно, конечно, конечно! – оживилась Тварь. – Денег у всех, у всех, у всех мало. Разве что у тех их в достатке, у кого они носом идут…

– По правде сказать, – серьезно добавил Пастушок. – У нас их и вовсе нет: те, что заплатил принц, ушли на материалы для куклы и на выплату долга Ксету. На еду и дрова почти ничего не осталось.

– Вот, вот, вот оно что – принц заказал у вас куклу? – так и взвилась Тварь.

– Ну, да… – замялся Пастушок. – Вообще-то, милая, это очень большая тайна. Смотри, не проговорись кому-нибудь, а то хозяин рассердиться на меня еще больше. Хотя куда уж и больше-то… Ведь он даже мне ничего не сказал об этом заказе. – («И вот уж правильно сделал!» – пробормотала Тварь себе под нос.) – Но кое-что я понял из случайно оброненных им фраз. Понимаешь, иногда он забывает, что я рядом, и разговаривает сам с собой. Так вот, я понял, что принц заказал ему сделать куклу, похожую на одну девушку при дворе.

– Это для чего же? – поразилась Тварь, так и присев на хвост. – Тоже мне – заказ государственной важности!..

– Ах, милая, – завздыхал Пастушок. – Тут мы с тобой ничего не понимаем…

– И понимать нечего, – отмахнулась Тварь. – Известное, известное, известное дело – блажь. А что, что, что, принц сильно влюбился в эту девушку? – поинтересовалась она как бы невзначай.

– Право, не знаю, – ответил Пастушок. – Наверное, сильно, если решил обессмертить ее в искусстве.

Тут уж Тварь просто прослезилась от смеха, закрыв мордочку лапками и утирая усы хвостом.

– Искусстве? Обессмертить? – выдыхала она в перерывах между приступами смеха. – Все, все, все на свете смертно, а уж искусство – в особенности, – сообщила она, успокоившись. – Ну да не о том, не о том, не о том ведь речь… Так ты говоришь, что у вас мало, мало, мало денег? Вот и заработай, достань, принеси хозяину денег. Тогда, тогда, тогда он полюбит тебя.

– Как же я могу зарабатывать деньги? Я же всего-навсего кукла…

– Ну, дружочек, удивил! – Тварь похлопала его плечу. – Песни петь, плясать – ведь это, это, это не так трудно. А люди любят, любят, любят смотреть представления в кукольном театре и охотно, весьма, весьма охотно платят за это денежки… В конце концов, деньги можно, можно, можно украсть или украсть еду. Хитрого тут ничего нет – захочешь, захочешь, захочешь, так всему, всему, всему научишься. Впрочем, ладно, – спохватилась вдруг она. – Я подумаю, подумаю, подумаю над этим вопросом еще, когда у меня будет время. А сейчас – извини, Пастушок, мне пора бежать, бежать, бежать!

– Спасибо тебе, Тварь, – в задумчивости вымолвил Пастушок, открывая окно и выпуская свою новую подругу на улицу. – Только непременно приходи еще! Ты порой говоришь страшные вещи, но ты даешь добрые советы.

– Добрые советы дает тот, тот, тот, кто сам уже упустил все, все, все свои возможности. А я просто, просто, просто учу тебя жить, миленький, – пояснила Тварь напоследок. Холодный ветер упруго дунул ей в спину, и Твари вдруг на мгновение показалось, что у нее выросли прекрасные перламутровые крылья, такие огромные, что закрыли собою половину мира. Она повернула к новому другу гордую головку, и Пастушок увидел, что прелестные глаза ее горят небывалой силой и яростной красотой. – Только, только, только пока не рассказывай обо мне Ардиану, – сказала Тварь голосом звонче меди, так непохожим на ее обычный хрустальный и колючий голосок.

– Как скажешь, милая… – заворожено откликнулся Пастушок. – Но почему?

– У меня тоже есть свои секреты, – хитро подмигнула Тварь и тут же утратила весь блеск своего величия. – Ну, до скорой, скорой, скорой встречи!

– Приходи скорей! – крикнул Пастушок ей вслед. Потом он закрыл окно и свернулся клубочком у печки, думая, думая. Столько он еще отродясь не думал, но, в отсутствие привычки к этому занятию, додуматься до чего-то мало-мальски стоящего он так и не смог. А потому решил, что Тварь – существо на редкость доброе и славное, хотя и не очень умное, пожалуй. Она ведь смеялась над его хозяином, рассуждала странно, а значит, ей не хватало ума понять такого великого мастера. Но это не так уж и важно – решил тут же Пастушок, ведь Тварь так искренне, так душевно помогала ему…

Если бы Пастушок мог спать, то с этой радостной мыслью он бы и заснул сладким сном глупца.

Часть 4. Из жизни Тварей

Глава 10. Пастушок становится полезным

Когда серенькое снежное утро кое-как, неторопливо и осторожно, пушистой грязной кошкой, пробралось в окна, Ардиан проснулся в тяжелом и мутном похмелье слишком уставшего накануне и еще не отдохнувшего толком человека.

Он поморгал мутными спросонья черными глазами и прислушался к глухим, тяжелым ударам своего сердца. Кроме этого ощущения жизни, заключавшегося в движении крови по телу, он уже давно не замечал разницы между сном и явью. Тягучие и мучительные сны сменялись такой же тягучей и навязчивой, как кошмар, реальностью – вот и все. Была, само собой разумеется, и еще кое-какая разница. Состояла она, к примеру, в том, что во сне не требовалось размышлять о хлебе насущном, не нужно было принимать решений и стремиться к чему-то – логика сна сама определяла собою всю недействительную действительность. В бодрствовании же заботы и раздумья были неизбежны. Неизбежны, как смерть, которой не существовало во сне…

Вот и теперь Ардиан, морщась, вспомнил, что в его доме нет ни кусочка хлеба. Кроме того, денег у него тоже не осталось совершенно – нечем и милостыни подать.  Напрасно он не скупился с материалами для куклы принца: все равно этот чудак не заметил бы никакой разницы – возьми он и материалы подешевле. Вечно это стремление к идеалу подводило его, вечно он терпел от него. Будто именно в этом стремлении, а не в простой добыче пропитания, и состояла его серенькая жизнь. Впрочем, почему бы и нет? Все лучше, чем биться, как муха меж рамами, в вечных попытках получить чуть больше того, чем заслуживаешь.

– Н-да, все это прекрасно, и все это так, – пробормотал Ардиан, протирая глаза, чтобы отогнать тени летучих снов, а заодно – и совершенно излишние размышления, лишь отнимавшие драгоценные минуты коротенького его существования. – Однако есть-то хочется.

Есть и в самом деле хотелось нестерпимо, хотелось даже как-то по-особенному, больше, чем обычно. С такой голодухи, пожалуй, и кошельки впору было резать.

– Доброе утро, хозяин, – услышал Ардиан ненавистный до судорог голосок Пастушка из-за двери, где тот терпеливо дожидался пробуждения кукольного мастера. – Не соблаговолите ли вы встать, хозяин? Завтрак давно готов, хозяин.

– Завтрак? – вяло переспросил Ардиан. Он тут же решил, что еще спит. Ибо наяву вряд ли такое могло случиться, чтобы глупая кукла, которая отродясь не ела и не пила, догадалась приготовить своему хозяину завтрак да еще и решила уведомить его об этом таким образом. Что ж, приятный сон, ничего не скажешь.

Тут Ардиан повернулся на бок и уставился на Пастушка, расшаркивающегося у порога.

– Да-да, хозяин, – с плохо скрываемой радостью сказал тот. – Вставайте же скорее, пока он не остыл, хозяин.

Толстое и невероятно острое перо, вылезшее из слежавшейся блином серой подушки, пребольно впилось Ардиану в щеку и он с сонной злобой нашарил его под собой и выдернул вон, потом с силой зажал в кулаке и хмуро разглядывал, пока не осознал, что и укол пера, и его теперешняя сухая ломкость в руке никак не могли привидеться ему во сне. Значит, не приснилась и болтовня Пастушка о завтраке – и завтраке горячем, иначе как бы он, спрашивается, мог остыть?..

– Завтрак? – еще раз глупейшим образом протянул Ардиан со стариковской подозрительностью, но все же послушно встал и зашлепал к умывальнику. Он уже окончательно сообразил, что, пожалуй, не спит, и мысль о возможности поесть слегка подстегнула его к действию. Хотя в вероятность подобного счастья ему все еще верилось очень и очень мало.

Неизвестно чем до слез осчастливленный Пастушок, как верный спаниель, потащил вслед за хозяином его тяжелые разбитые сапоги, точно это были бог весть какие благородные облачения. Он даже принялся благоговейно, точно священнодействуя, натягивать их кукольному мастеру на ноги. Сонный Ардиан потрясенно наблюдал за тем, как совершается эта невообразимая процедура, однако, не сообразив, как избежать ее, он беспрекословно дал себя обуть и, как автомат, уселся за накрытый кое-как, – но все же накрытый! – в грязной кухне стол.

Поначалу Ардиан даже не замечал, что он ест, и не понимал вкуса, так как давно привык есть что придется и как придется (если, конечно, Смажик не сжалится над ним и не покормит стряпней собственного приготовления). Однако постепенно он с удивлением заметил, что еда приготовлена недурно и ее даже можно жевать, а не просто глотать, отправляя в рот без понятия и удовольствия, подобно тому, как кочегар, отправляет уголь в топку паровоза.

– Яичница, – тупо сказал он потом с набитым ртом. – И колбаса. Все это прекрасно, – повторил он тут свою прежнюю мысль. – Однако откуда же все это, Пастушок?

– Ах, не все ли равно, хозяин, – отмахнулся Пастушок, преданно глядя, как ест Ардиан и потеряв по этой причине всякую бдительность. И, конечно же, прогадал, потому что с кукольным мастером, как с диким котом, расслабляться никак не следовало, чтобы, чего доброго, не получить когтистой лапой пониже спины.

– Нет, не все равно, – медленно вскипая, точно кто под локоть его толкал, проговорил Ардиан и настороженно замер, так и не донеся очередной кусок яичницы до рта. – А ну говори, где ты все это взял? У нас ведь не было ни гроша.

Пастушок мигом погас и съежился, точно его окатили ушатом ледяной воды. Такого поворота дела он ну никак не ожидал. Все равно как если бы добрый человек по мягкосердечию своему приютил у себя дома голодного блохастого щенка, а тот возьми да и начни выспрашивать своего благодетеля, для чего и почему тому было связываться с ним и какая ему в том корысть…

Впрочем, нет, Ардиан и голодным был и, пожалуй, мылся реже, чем мог бы, но блох не разводил да и на щенка уж никак не походил. Такого щенка прикорми, так он и руку дающую по лопатку оттяпает. Пастушок съежился еще больше, потупился и начал неумолимо краснеть.

– Значит, было, хозяин, – забормотал он неловко. – Просто вы и не знали об этом, хозяин. А оно было, хозяин…

– Не было, – отрезал Ардиан и торопливо проглотил недожеванное, чтобы, чего доброго, не подавиться в приступе гнева. – Откуда эта еда? – мягко и раздельно выговорил он, чувствуя, как неминуемая болезненная ярость обдает его кипятком. Он и хотел бы справиться с собой и в душе быть таким же спокойным, как снаружи, но словно сам Валас выдавливал злобу и прочую дрянь на самую поверхность, где, как нарыв или опухоль, эта ярость неминуемо вскрывалась и люто брызгала на окружающих, точно змеиный яд.

– Я ее… взял, хозяин, – сжавшись в покорный и ко всему уже готовый комочек, признался Пастушок. – Так взял, без денег, хозяин… Мне пришлось, хозяин. Я должен был это сделать, хозяин. Иначе я никогда не смог бы принести вам пользу, хозяин.

Тут Ардиан отреагировал до того странно, что и сам-то удивился своему спокойствию и своей поразительной лояльности.

– Воришка, – растянув рот в свою неизменную удавью улыбку, вымолвил он. – И как это ты ухитрился? И не думал я, что ты этакий пройдоха, братец.

Оказалось, что подавить в себе злость не так уж трудно. Это даже интересно: видеть вокруг удивленные лица, ожидавшие от тебя совсем других слов. Впрочем, Ардиан и тут не стал себя обманывать: конечно, его заставило успокоиться вовсе не умение совладать со своими чувствами и не попытка удивить Пастушка. Просто на смену ярости вовремя успело явиться счастливое ощущение насыщенности, и кукольный мастер вдруг понял, что ему совершенно наплевать, откуда взялась еда и на какие преступления ради нее пошел безмозглый маленький Пастушок. Главное, это была самая настоящая, самая свежая еда, она была здесь и сейчас и ее было вдоволь.

– Я росточком-то невелик, незаметен, хозяин, – с охотой начал рассказывать Пастушок, видя, что Ардиан передумал серчать, а даже будто бы заинтересовался его похождениями. – Я тихонько пробрался в соседнюю лавку, осторожненько так, хозяин… Поогляделся, смотрю – провизии там видимо-невидимо, хозяин. Ну, думаю, тут если и взять чего, так и через год не заметят, что недостает, хозяин. Тут уж я робеть перестал, а давай прямо так и хватать, что плохо лежит, хозяин. Только не подумайте, не жадничал я; ведь я не вор, хозяин!.. – тут же слегка поправился он. – Так, два яичка завязал в тряпочку, колбаску на шею повесил – и был таков, хозяин. Никто и не заметил, хозяин. Хотел я было еще сыру захватить, да не нашел подходящего куска – такого, чтоб мне по росту, хозяин. Целую-то голову я бы дотащил разве, хозяин? Ну, а хлебом я в булочной разжился, хозяин. Там лоток прямо на полу стоял, так я хвать его, хозяин, – каравай этот – на голову взгромоздил да и удрал поскорее!..

Ардиан сыто икнул и откинулся на стуле, сложив руки на животе. Пастушок вдруг показался ему невероятно славным и милым созданием. Вот ведь и еду промышлять, и рассказывать какой мастер оказался!.. Цены б ему не было, кабы не кудряшки его да не глаза бараньи, на которые без тоски и глянуть невозможно.

– Кто же это научил тебя такому, а? – лениво поинтересовался кукольный мастер, сам не зная, для чего и спрашивает: то ли собирался прочесть нравоучение, то ли похвалить Пастушка за расторопность. – Я вроде бы не учил тебя воровать. Не слыхал ты, что ли, что люди говорят? А говорят они, что воровать нехорошо. Да и в тюрьму за это сажают.

– Это… – замялся Пастушок, тоже не понимая, к чему спрашивать у него о том, что для него теперь разумелось как-то само собою. – Это что же вы спрашиваете, хозяин?.. Если еды нет и денег нет, чтобы еду купить, значит надо либо деньги достать, либо еду, хозяин. Какая уж тут разница, когда вы, люди, без еды прожить не можете, хозяин. Или помирать, хозяин? Да ведь это само как-то в голову пришло, хозяин. Я просто подумал, что вы голодны, а я до сих пор не сделал для вас ничего хорошего, хозяин… Да и что мне тюрьма, я не о себе забочусь, хозяин.

– Ладно, – буркнул Ардиан, разленившийся от сытости даже говорить и решивший, что с нравоучениями и похвалами можно несколько повременить до той поры, как в них случиться особая нужда. – На первый раз я тебя, так и быть, прощаю, но впредь не смей делать ничего подобного. Понял? Не хватало мне еще разводить у себя ворье…

– Вор я или не вор, а ведь вы сыты, хозяин, – невозмутимо брякнул Пастушок.

Ардиан все еще невероятно лениво, но с каким-то даже испугом вытаращился на куклу. И откуда только, скажите на милость, появилось сие вольнодумство в наиглупейшем и ни на что ровным счетом не годном создании? Что за революция такая?

– Ты это брось! – с видимой строгостью и с тщательно скрываемым испугом сказал кукольный мастер. – Тебе и рассуждать-то не положено вовсе.

– Да, хозяин, я все понял, хозяин, – робко кивнул Пастушок. На самом же деле он понял только одно – хозяин остался им доволен, он, Пастушок, сумел доставить хозяину очень большую радость, а ругается он теперь только так, для вида, для очистки собственной совести. Ну да и пусть у Ардиана совесть будет чиста, пусть он его, Пастушка, и ворьем ругает, и рассуждать не велит, а все же наворованное он ел. Знал, что наворованное, – и ел! А раз так у людей заведено – со своей совести на чужую перекладывать, то не ему, Пастушку, о том размышлять и судить. Найдутся и поумнее тут судьи, в этом хозяин прав. Но только в этом.

– Это хорошо, что ты все понял, – важно поднял палец Ардиан – ни дать ни взять Ксет, когда ему взбредет на ум отнять у своего работника чуть больше денег, чем полагается, и обосновать это до того красиво, до того стройно, что уж работник и сам готов отдать ему последний медяк. – А теперь мне пора работать. Так что ты уж постарайся не мешать.

Пастушок, который лучше бы дал отрубить себе обе руки, чем помешал работе хозяина, быстро закивал.

После сытного, а главное неожиданного завтрака Ардиан ощущал небывалый прилив сил. Ну прямо горы готов был свернуть, армии в походы вести, врагов на голову разбивать в кровопролитнейших боях… Но вместе с тем ему отчего-то вовсе не так сильно хотелось в мастерскую, как, бывало, тянуло туда с голодухи. Нет, горы бы он все же свернул, да и все остальное, как полагается, но только в том случае, если бы и горы, и рычаг для сворачивания ему тотчас принесли и положили под рукой.

– Ну, это глупости, – довольно решительно сказал себе Ардиан, который, за неимением свободного времени и за постоянной скудостью своих средств, давно разучился лениться. Он тяжело и даже как-то полусонно поднялся из-за стола и медленно двинулся к рабочему столу, точно недоумевал, почему никто и ничто его не остановит.

Несколько часов подряд он работал с отменным удовольствием, словно старательный и одаренный ученик, который только-только постиг главные секреты мастерства и которому не терпится высказаться и выказать их все в первой же своей более-менее значительной работе. Ему даже показалось, что вернулось золотое время его первой юности, когда Смажик (который и вовсе тогда был еще только смышленым и подающим кое-какие надежды мальчуганом) до поры до времени казался ему незаменимым и верным, как спаниель, а куклы все сплошь выходили прекрасными и неповторимыми, и каждый день был непохож на другой.

Стоило только Ардиану мысленно помянуть Смажика, как тот, точно только того и ждал, мигом нарисовался у порога с вечной свой беспощадной жизнерадостностью, с золотыми кудрями и с ясным взглядом сереньких глаз, которые могли не мигая смотреть даже на капитана Валаса. Увидев Пастушка, юноша на некоторое время утратил дар речи и только потерянно бродил вокруг него, знаками сообщая непонятно кому (на него никто не смотрел), как он удивлен и огорошен таким поворотом событий. Впрочем, он быстро оправился и, глупо посмеиваясь, устроился в своем углу мастерской – шить плюшевых медвежат.

Ардиан едва кивнул своему ученику, когда тот вошел. Во-первых, не до того ему было, а во-вторых, с недавнего времени милая мордочка юноши стала раздражать кукольного мастера почти в той же самой степени, что и Пастушок. Поделать тут ничего было нельзя, поэтому для своего спокойствия, равно как и для блага самого Смажика, кукольный мастер старался вовсе не глядеть на мальчишку, которому что Валас, что Ксет, что мать родная – все едино, была бы выгода.

Поработав с четверть часа в полном молчании, Смажик наконец не выдержал. Мальчик это был веселый и общительный по самой своей натуре; мрачный нрав учителя порой попросту угнетал его. Все равно что с мертвецом в одном помещении сидеть: вроде и голова, и руки, и ноги на месте – того и гляди пошевелится, – а речи нет и души нет; лежит себе и лежит человекообразная пока еще колода, ни проку от нее, ни развлечения. Поэтому юноша решил слегка разрядить атмосферу, как уже не раз поступал в таких случаях с переменным успехом, лишь бы не чувствовать рядом с собою труп.

– Ну и погодка сегодня! – весело начал он, подмигивая скрюченному Ардиану двумя глазами, хотя понимал, что тот его подмигиваний увидеть не может, но все-таки для чего-то стараясь ему в спину. – Представь себе только: морозец такой мягкий, и снежок. Красиво так… На реке катания устроили, представь себе, народ веселится. Всех пускают, даже меня пропустили бы, да у меня, понимаешь, коньков на ту пору с собой не случилось. Говорят, туда даже сам принц прибыл развлекаться. Совсем без свиты, только с каким-то будто бы университетским товарищем только, – сболтнул он совершенно безо всякого умысла, но тут же заметил, как спина Ардиана дернулась самым угрожающим образом. Смажик обругал себя мысленно очень нехорошим словом и замер, ожидая дальнейшей реакции и готовясь к самому ужасному, но Ардиан лишь поморщился нетерпеливо и сказал: 

– В самом деле? Занятно.

– Да ты же меня совсем не слушаешь! – рассмеялся Смажик, сверкая белыми зубками. Не совсем искренне это у него вышло, ну да придраться было некому. Разве что Пастушок как-то неловко пошевелился, усердно возясь с веником в самом углу мастерской, хотя никакой особенной пыли или сора на полу видно не было.

– В самом деле? – ледяным голосом повторил Ардиан. – Занятно.

Это было явное и не очень-то вежливое предупреждение, причем не предупреждение рассерженного или раздосадованного человека, а предупреждение гремучей змеи. «Еще шаг, – и пеняй на себя», – вот что это значило. А уж то, что могло последовать за подобным предупреждением, Смажик представлял себе достаточно хорошо. Но было на этот раз в словах Ардиана и что-то еще – что-то большее, чем угроза ядовитых зубов и холодных глаз.

Юноша понял, что с учителем творится что-то неладное и, осекшись, примолк. Змеиного яда, который расточал поганый на слово Ардианов язык, он не боялся, как и увесистых его тумаков. Было дело, колачивал его учитель за болтливость, когда находился в особенно лютом настроении. Может отколотить и теперь, с него станется – поди, и не видит, что Смажик давно не ребенок и за уши драть его поздновато, да и сдачи получить можно. Впрочем, юноша храбрился: дать Ардиану сдачи он не решился бы и в том случае, если бы тот вознамерился придушить его голыми руками. Не то, чтобы робок был (в подворотнях и сам кое-кого лупил, и его лупливали), но уж больно жутко смотрел теперь учитель, точно неживой. Ударь-ка такого!..

Только вот терпения у Смажика хватило не надолго. Молчание Ардиана давило на него, словно петля удавки. Поэтому, рискуя съесть от учителя в ответ очередное «занятно», а то и что покрепче, юноша принялся с искренним задором рассказывать свежий анекдот, недавно им самим услышанный и, в самом деле, очень смешной. К его восторгу, Ардиан, кажется, внимательно его слушал и даже к месту усмехнулся в конце. Не захохотал, правда, как сам Смажик, ногами не затопал и за бока не схватился, даже и глаз от проклятой работы не оторвал. Да ведь не до жиру – ладно хоть услышал. Обрадованный этой реакцией, Смажик продолжал болтать, как заведенный, мало вникая и сам в то, о чем говорит. Такова уж была его привычка, выработанная за годы знакомства с таким молчуном, как Ардиан.

– А куда это запропастились синие ленты для медвежат? – спросил он вдруг, перебив сам себя. – Ведь видел же я их тут недавно. Да вот где?.. Вроде бы не убирал я их никуда… Ну да, не убирал! Наоборот, перед праздниками как раз выложил, потому что знал – после пригодятся. Ардиан, ты не видел?

Ардиан только головой мотнул в ответ. Точнее, это и не ответ был вовсе, а так, знак для некой назойливой мухи, что пора бы ей жужжать своей дорогой и не беспокоить работающего с таким усердием человека. Для мухи, впрочем, это было бы достаточным основанием убираться восвояси. Но только не для беззаботного Смажика.

– Вот видел же их где-то, – бормотал он, шаря по полкам над головой, по стеллажам у ближайшей стены и по корзинам с инструментами, отчаянно звеневшими под его руками. – Откладывал, пустая голова, специально… Неужели я за новогодним столом столько за галстук принял, что забыл, где у меня что лежит?

Прикорнувший в уголке Пастушок за спиной у кукольного мастера сделал Смажику какой-то знак, до того просительный, до того испуганный и несмелый, что юноша не обратил на него никакого внимания, только невидящим взглядом посмотрел сквозь встревоженную игрушку, пошевелил губами все в том же своем монологе не тему «куда я дел синие ленты» и тут же отвернулся.

– Может быть, ты все-таки куда-нибудь их перекладывал? А, Ардиан? – с улыбкой спрашивал Смажик, шаря глазами по полкам над головой, до которых уже не мог дотянуться руками. Вопрос был, по меньшей мере, глупым, потому что порядком в мастерской всегда заведовал сам Смажик. Ардиан был по натуре своей не способен к организации и упорядочиванию быта. Если бы не помощь аккуратного юноши, он бы давно утонул в пыли и хламе. Так что переложить ленты не мог бы и при желании – просто потому что никогда не додумался бы, где их искать. – Что ж, Ардиан, не помнишь?

Каменное лицо Ардиана перекосилось так, будто он решил изобразить черта в детской пантомиме, но ученик не видел этого, как не видел он и того, что Пастушок, страдальчески морща личико, знаками умолял его замолчать. Такого отчаяния не приходилось испытывать еще ни одной игрушке, однако все его усилия были тщетны: Смажик с настойчивостью самоубийцы (или убийцы, – как думалось Пастушку) не желал ничего замечать, посмеиваясь в свои жалкие мышиные усишки.

– Ардиан… – начал было юноша очередной период своего монолога, и тут Ардиан встал. Что-то со стуком покатилось с его рабочего стола на пол, отброшенное трясущейся рукой, и Пастушок немедленно кинулся поднимать это, однако, присев над карандашом (а упал как раз таки карандаш), он так и остался – тише воды, ниже травы – сидеть у ножки стола, не зная, что и думать.

Смажик удивленно заглянул Ардиану в лицо и вдруг, не глядя, сел на свой табурет. Если бы табурета в ту пору под ним не случилось, он сел бы прямо на пол и даже рассмеяться не подумал бы этой своей неловкости, потому такого лица у Ардиана он не видел еще никогда.

Если бы домашняя кошка решила вдруг превратиться в тигра, ласточка – в дракона, а Пастушок – в уличного бойца из Старых доков, это было бы куда менее удивительным, чем превращение, произошедшее с кукольным мастером в эту минуту – в одну только минуту. Лицо обычно корректного и надменно-вежливого Ардиана сейчас являло собой восковую маску, причем маску, которую кто-то бог весть по какой прихоти поднес к огню: вежливая улыбка на ней постепенно плавилась и каким-то чудовищным образом превращалась в ужасающий по неподвижности оскал. Но страшнее всего было даже не это; страшнее всего были глаза Ардиана. В них в этот миг промелькнуло нечто дикое и плотоядное, точно у хищника перед прыжком, точно у настоящего убийцы, который держит под плащом отточенный нож и готов пустить его в дело. Кукольный мастер, по-видимому, силился что-то сказать, но его зубы сами собой щелкали, как челюсти волчьего капкана, и не пропускали наружу членораздельные звуки.

Смажик похолодел, как перед ударом, который видишь, но не можешь отвести от себя. Он чувствовал себя приблизительно так же, как в тот, раз, когда его жутко рвало и было так плохо, что поневоле думалось: помереть и то лучше, чем терпеть эту резь в кишках. А равнодушный доктор для бедных сообщил его матушке, что это аппендицит, который надо немедленно вырезать. Что и было незамедлительно проделано холодными руками напевающего доктора, который влил пациенту в качестве обезболивающего средства стакан самогона, привязал к столу полотенцами и разрешил выть сколько душе угодно. Вот и теперь юноше было так тошно и муторно, точно чьи-то холодные бессердечные руки копались в его внутренностях. Сейчас он был готов поверить в слова глупой Тианы о том, что его учитель – прости, Господи такие слова! – демон. Ему казалось даже, что трясущегося Ардиана сию же секунду дернет паралич.

Но прошла тяжелая минута, и словно маска упала с лица кукольного мастера. Глаза его потускнели, и под ними легли глубокие тени, как у очень больного человека или у запойного пьяницы. На лбу Ардиана и над небритой верхней губой выступила испарина, его стала бить крупная дрожь, как это бывает в сильной лихорадке.

«Да он болен, – понял Смажик с невыразимым облегчением и – нельзя не признать – изрядным злорадством. – Он сумасшедший или близок к тому».

Вслух юноша этих своих чувств выразить не мог, а потому захлопал серенькими глазками и натужно пробормотал что-то о больной матушке. Через миг он уже бежал вниз по лестнице, рискуя переломать себе ноги на гнилых ступенях.

– У! – погрозил он кулаком каждому из слепых давно не мытых окон, наконец давая волю своему гневу и испугу. – Совсем спятил, проклятый!.. Дом скорби по тебе плачет.

С этими словами Смажик стремглав кинулся прочь, мало разбирая, куда бежит и зачем. Главное было убраться подальше от пропитанного злобой и непонятной жутью кособокого домишки кукольного мастера. И лучше бы – никогда туда больше не возвращаться, хотя бедный юноша понимал, что это едва ли возможно. Более того, предвидел он и то, что еще не раз захочет вернуться к своему помешанному несчастному учителю.

А Ардиан, между тем, даже не заметил исчезновения Смажика. Воистину ему было не до того: он беспомощно упал в свое кресло, ухнувшее так, будто хозяин его весил, по меньшей мере, тонну, закрыл лицо руками и заплакал от слабости и от какого-то глухого, отупляющего внутреннего бессилия.

Бедный Пастушок, увидев это, чуть не рехнулся от страха. Заговорить с хозяином он не решался, хотя ему этого очень хотелось. Только вот чем он мог утешить Ардиана?.. Где ему, пустоголовому (эх, права была милая Тварь!), было найти слова, чтобы ободрить самого великого мастера, которого он только знал?.. Поэтому он только беспомощно поглаживал одну из ножек кресла, на котором сидел Ардиан, точно это была хозяйская рука и точно именно этим прикосновением можно было исцелить его скорбный разум.

Наконец плечи кукольного мастера перестали вздрагивать. Он медленно поднялся на ноги и, даже не глянув на Пастушка, вышел на кухню, где некоторое время постоял, покачиваясь, как пьяный или очень утомленный человек. Потом Ардиан зашарил по пыльным, исхоженным мышиными ордами полкам кухонного шкафа, пропахшего перцем и уксусом. Нашарив почти полную бутылку водки, он с интересом рассмотрел жидкость на свет, откупорил крошащуюся пробку и, взболтав слегка бутылку, хватил глотков пять прямо из горлышка, даже не поморщившись.

Пастушок слабо охнул под креслом, но сказать, ясное дело, ничего не посмел, только покрепче обнял брошенный Ардианом карандаш и стал ждать, что будет дальше.

Ардиан утерся рукавом, не глядя, поставил бутылку обратно в шкаф и криво улыбнулся, тупо уставившись на толстого паука, свившего паутину на переплете окна.

– А, капитан, приветствую вас, – хрипло хохотнул он обожженным водкой горлом. – Надолго ли прибыть изволили?

Неожиданно дверь из прихожей бесшумно распахнулась и на пороге, точно видение из приятного предутреннего сна, возникла прекрасная девушка с лицом опечаленного ангела. Хотя ангелы, пожалуй, не красятся так ярко и не носят таких пестрых шалей…

– Это вы – Ардиан? – немного задыхаясь, выпалила девушка.

– Я, – слабым голосом сказал Ардиан. – Но я вас не знаю.

Девушка окинула его жалостливым взглядом самых прекрасных голубых глаз, какие только можно вообразить, и довольно решительно для ангела закрыла за собой дверь.

– Знаете вы меня или нет – не имеет никакого значения, – твердо начала она и тут же вся жалостливость словно бы испарилась из ее глаз, а с ее уходом разгладились морщинки на лбу, и сухо сжались искусанные морозцем губы. Ангел стал суров, но от этого не стал менее прекрасен. – Вы должны меня выслушать.

– Почему? – вяло удивился Ардиан. – Вы что-то продаете? Мне ничего не нужно. У меня нет денег.

– Ах, да нет же! – нетерпеливо воскликнула девушка, хватая Ардиана за рукав. – Я – Таана.

– Таана?.. А, слыхал, Смажикова гадалка, – безжизненно вспомнил Ардиан. – Что вам угодно? Я не верю в гадания. Меня не волнует мое будущее.

– Да кто тут говорит о вашем будущем, – процедила Таана сквозь зубы, вцепляясь ему в руку почти до боли. – Разве на свете не существует других людей? О них вы подумали?

– Зачем мне думать о них? – рассеянно пожал плечами кукольный мастер, с некоторым, впрочем, удивлением глядя, как чистенькие таанины пальцы мнут его запястье. – Разве они думают обо мне? Да если бы и думали… Что вам, в конце концов, надо?! Разве вы не видите, что я… я болен.

– Выслушайте меня, Ардиан, – печально сказала Таана, отпуская Ардиана. – Я не отниму у вас много времени. Это важно.

– Уж не для вас ли? – нетвердым голосом съехидничал Ардиан.

– Для многих, очень многих людей, – туманно изрекла Таана, в упор глядя в растерянные  глаза кукольного мастера.

– Хорошо, – невнятно, точно мочалку жевал, согласился Ардиан. Выпитая водка горела в его желудке жутким пламенем и отвлекала от красивых, но безрадостных голубых глаз. Он немного поколебался и усадил ведьму прямо в холодной кухне, выдернув деревянный табурет из-под стола. Не вести же, в самом деле, было ее в мастерскую или в спальню. Он откуда-то заранее знал, о чем сейчас пойдет речь, и потому заранее приготовил и проговорил в уме несколько нужных фраз, совсем как в тех случаях, когда готовился к беседе с важным клиентом.

– Ну? – спросил кукольный мастер, выдержав некоторую паузу и падая на другой табурет напротив своей странной гостьи.

Таана нервничала и от этого слегка позировала и кривлялась, точно перед ней сидел один из ее запуганных судьбой клиентов, а не самый обычный кукольный мастер, которого будущее интересовало так же мало, как и прошлое.

– Вы больны, – сказала она наконец без всякой жалости, как будто разговаривала с самым убежденным на свете палачом, который недостоин простого доброго человеческого чувства, как все другие люди. – Вы скоро умрете.

– Я знаю, – равнодушно сказал Ардиан.

– А! – воскликнула ведьма. – Так он сказал вам!

– Откуда вы знаете о нем? – почти автоматически спросил Ардиан.

Теперь он понял (хотя, следует отдать ему должное, даже не пытался разобраться во всем происходящем), понял ясно, откуда возникло нереальное чувство, будто он заранее знал, о чем поведет речь Таана. В глазах или, скорее, во всем лице – да что там, во всей фигуре, в движениях, в голосе незваной гостьи был отпечаток той силы, что наполняла огнем круглые безжизненные глазки капитана Валаса. Ибо ему и никому другому служила эта прекрасная девушка, хотя теперь ей отчего-то казалось, что она пошла против его воли, явившись к Ардиану.

– Бегите! – страшным шепотом произнесла вдруг ведьма, наклонившись в его сторону и широко распахнув небесно-голубые глаза. – Бегите, пока можете. Ради всего святого, – если вы еще знаете, что это такое, – я умоляю вас! Иначе вы погубите не одного человека и сами не сможете умереть спокойно. Бегите прочь, чудовище!

Глава 11. О чем говорили ведьма и кукольный мастер

Тварь проснулась неожиданно, точно кто-то позвал ее свежим утренним голосом. Только что ей снились самые приятные сны, какие только могут привидеться созданиям вроде нее – и тут же холодная, отрезвляющая явь замелькала между ее приоткрывшихся век, еще полных сладкой дремы и разноцветных видений. Какие бы заботы ни тревожили Тварь наяву, сны ей неизменно снились длинные, интересные и очень приятные.

На этот раз, к примеру, она преследовала красивого черного оленя, который уносился от нее, заложив на спину великолепные рога. Тварь уже почти настигала его, уже выпускала острые когти (ибо во сне имела и когти), чтобы вцепиться в пятнистую оленью спину, но тут другой олень – золотистый и бодливый – перескочил ее путь и встал сбоку, потряхивая молодыми рожками, фыркая. Тварь приостановилась, но решила не бросать своей законной добычи и продолжала огромными прыжками нестись за черным оленем, а золотой скакал сбоку, изредка почти касаясь мордой напряженных мускулов на ее плечах, заигрывая, дразня. Но Тварь не могла, никак не могла напасть на этого нахала, ей нужен был черный олень и никакой другой. Поэтому она сердито отмахивалась от золотого громадной полосатой лапой, рычала, даже делала вид, что хочет вцепиться ему в горло, но тот лишь грациозно и весело, точно в салочки они играли, а не вели смертельного преследования, отскакивал в сторону, подмигивал красивым глазом, а оставлять ее в покое не думал.

Ах, какой прекрасный сон! Догнала ли она того, черного оленя? Тварь не помнила. Может быть, догнала обоих и вдоволь напилась свежей крови? Очень может быть.

Тварь небрежно тряхнула ушком, протянула вперед мягкие передние лапки, тоненько дрожа ими, потягиваясь, потом сладко зевнула и понюхала воздух. Облизнула черный кожаный нос и с видимым удовольствием понюхала еще раз, разгадывая легкие для нее, смышленой и шустрой, головоломки запахов, находя среди них знакомые и любимые, изучая новые и неизведанные. Именно так Тварь и представляла себе жизнь – спать, видя покойные сны о вечном всевластии ночи, охотится, напрягая все силы, и поедать добычу, вдоволь наигравшись ею и насладившись ее агонией, любоваться непроглядной тьмой, скакать привольно, любить и вдыхать все запахи мира, отдаваясь всему с одинаковой страстью. Иначе зачем, спрашивается, было бы и жить, если что-то делать вполсилы?..

Зимний  день, как обычно, пах снегом, теплым навозом с мостовых и хлебом из ближайшей пекарни. А еще конским и человеческим потом, мокрым деревом тротуаров и могильным холодом промерзшего насквозь камня зданий. Суета гулких улиц пахла медью звонких колокольчиков, подвешенных над дверями многочисленных лавок. Заводские кварталы, обнесенные мрачными длинными заборами, пахли перегретой смазкой, дымом, ядами и темным, до тошноты однообразным трудом громадных машин и маленьких людей.

Все это – естественное и искусственное – казалось Твари каким-то сумбурным нагромождением нелепостей, одна никчемнее другой. К чему людям так ютиться, так лепиться друг к другу, точно и прожить друг без друга невозможно? Ведь куда как приятнее быть одинокой, свободной, счастливой Тварью. Или им радость не в радость, когда сосед не может ей позавидовать? Или не сладок хлеб, если он не вырван из чужой глотки? Воистину смешон тот, кто сам вяжет себя по рукам и ногам законами, которым при всем желании не может подчиняться, моралью, от которой бежит, как от укусов гнуса, теснотою и беспросветностью чудовищных городов, не озаренных, а скорее ослепленных вечным, беспощадным, карающим солнечным светом.

Тварь презрительно пошевелила носом. Запахов были миллионы; они плыли, мелькали, перемешивались над белыми, укутанными снежком крышами. Тварь удивлялась и радовалась им, пока не наткнулась на еще один не совсем чуждый ей новый запашок. Да, несомненно, сейчас ко всем обычным городским ароматам примешивался еще какой-то едва уловимый подозрительный душок – запах падали и мускуса, запах духовной чумы. Запах капитана Валаса.

Что ж, ничего необычного тут не было; видать, такая пришла пора, раз этот гость перестал стесняться и повел себя в городе по-хозяйски. Удивительно только, на что он ему, этот городок, муторный, сизый, болтливый, как водоворот в грязной луже?.. Неужели во всем белом свете и за его пределами не сыскалось ничего получше, потолковее, чем это вот болото? Хотя, если уж разбираться досконально, так кому-то и болото бывает мило. Вот лягушкам хотя бы…

Тварь потеряла всякий интерес к ловле запахов и зевнула снова, одновременно облизывая мордочку раздвоенным розовым языком. Потом она лениво разинула пасть и поймала снежинку, еще одну, заскучала и от нечего делать стала размышлять, чего по природе своей опасалась пуще скуки.

Да, несомненно, этот город уже полностью принадлежал Валасу, и, наверное, уже давно. Впрочем, разве он один? Куда там! Поди-ка его судьбу сегодня разделяют многие – да еще и самые культурные, самые значительные – города. Оно, пожалуй, чем культурней, тем и ближе капитану, тем роднее. И нечего тут чужую выгоду считать – видно, есть капитану корысть возиться с этими муравейниками. Кому от того хуже, кому лучше – какая разница!.. Главное, чтобы ей, Твари, беды не вышло. Ну да уж не выйдет, авось обойдется… Что же до всего остального, то это Твари было абсолютно безразлично; она уже давно неистово мечтала только об одном: схорониться в далеких лесах, отрастить крылья и улететь туда, где она одна будет вольна в своей жизни и смерти. И, – что тоже немаловажно, – где не будет всего этого бессмысленного, но оттого не менее энергичного превращения одной материи в другую, одних сил и их приложений в другие, а в конечном счете – все равно только лишь превращения огня и жизни в пепел и холод.

Нет уж, благодарим покорно, в лесу, на воле жить куда лучше. Там хотя бы каждая пылинка, каждая травинка знает свое место и назначение, живет и тянется к свету, воде, радости. Твари света и радости не надо, ее назначение в другом, да ведь не о том речь. Главное – быть самой собой и на своем месте…

Но мечты мечтами, а в реальной жизни крошечная зеленоглазая душонка Твари покуда целиком и полностью принадлежала капитану Валасу. Нет, не то чтобы он был как-то особенно зол с нею, не то чтобы он обидел Тварь или обошелся с нею каким-то беззаконным образом. Не было такого. Но тот, кто не зол, вовсе не обязательно бывает добрым. Вот и капитан как будто находился с окружающим миром (а соответственно, и с ней, Тварью) в каких-то совершенно особых отношениях, лежащих за гранью таких понятий как добро и зло. По сути, Тварь и сама довольно смутно представляла себе эти самые добро и зло в чистом виде. Просто она знала, что злоба может стоить ей жизни, хотя этого легко избежать, если заставить недруга сменить гнев на милость. А уж на это она была редкая мастерица! Доброту же Тварь и вовсе почитала некой разновидностью глупости. Правда, разновидностью весьма удобной и полезной, когда она проявлялась не в ней самой, а в других…

Как бы там ни было, а с капитаном следовало бы поскорее развязаться. Мало ли что может взбрести в голову такому, как он? Сегодня помиловал – завтра казнит. Сегодня пользуется – завтра наиграется и выбросит. Разумеется, если Тварь честно выполнит свою часть сделки, то и он от своих обещаний не откажется. А ну как не выполнит? Вдруг этот Ардиан сам одумается и явится к капитану на поклон? Ничего удивительного в этом не было бы. Наоборот, удивительно, что этот дуралей до сих пор еще не понял своей выгоды и все о чем-то размышляет, все какие-то ходы просчитывает, будто и в самом деле задумал сторговать с капитана побольше!.. Что же будет, если он таки одумается, таки просчитает все до крошечки – да и отправиться к Валасу сам, без всякой ее, Твари, помощи? В хорошеньком же положении окажется она тогда!..

Вдруг Тварь забеспокоилась, вскочила, закружилась на одном месте, принюхалась вновь, высоко задирая голову, так что ее шелковистые ушки легли к ней на спину. В воздухе явственно пахло угрозой. Не той, не валасовской. Как ни грозен был этот человек, но Тварь пока все же была ему необходима, а значит, и угроза с его стороны, наполнявшая этот город отчетливым дыханием мертвечинки, для нее пока опасности не представляла. Но что-то еще, погаже, определенно витало в воздухе, и сгущалась эта туча именно над ее маленькой бескрылой жизнью.

Вот это уж было совсем нехорошо, вот этого-то она и опасалась. А оно возьми да и случись взаправду!..

Тварь запрыгала по крыше, подобралась к водостоку и покачала лапкой проржавевшую трубу. Нет, спуститься по ней было никак невозможно – этак недолго и вниз полететь вместе со всем металлоломом, наделать шуму, оскандалиться, чего доброго… Тварь заскулила, пробежала по краю крыши и, закрыв глаза лапами, отважно ухнулась в огромный сугроб внизу.

Выбравшись из снега и слегка пошатываясь от только что пережитого волнения, Тварь сердито встряхнулась, точно собиралась дать хорошего нагоняя сугробу, обошедшемуся с ней не очень-то ласково, а то и самой зиме, разбросавшей повсюду такие неласковые сугробы. Зеленые глазки сверкнули было злобой, но Тварь тут же вспомнила о том, что заставило ее совершить столь лихой спуск, забыла все свои трения с погодой и одним прыжком очутилась на карнизе кухонного окна того дома, что приютил ее на своей крыше.

И то, что Тварь увидела в мутном этом окне, обеспокоило ее до невероятной степени. Повизгивая, поминутно подскакивая, как напуганный кот, Тварь ринулась к окну мастерской и застучала в стекло всеми четырьмя лапами. За стеклом показалось испуганное и растерянное личико Пастушка, и Тварь знаками велела ему впустить ее внутрь. Пастушок послушно защелкал задвижками, и Тварь, как змея, бесшумно скользнула на подоконник, нервно хлеща себя по бокам хвостом – ни дать – ни взять тигрица.

Тварь и сама понимала, что чересчур явно показывает свою хищную натуру; делать это она до сих пор отваживалась только во сне, да и то не всегда. Пастушок, оторопев, наблюдал за тем, как столь вежливая и милая прежде гостья вдруг разом превратилась в опасное и неведомое создание: красивые глаза прищурились холодно и беспощадно, белые зубки оскалены, мягкая шерстка на спине встала дыбом. Тварь резко втянула носом воздух и перескочила через Пастушка, точно и знать его не знала, точно он был самым обычным, самым безмолвным куском дерева или подставкой для инструментов.

Не мешало бы, конечно, быть и повежливее с этим казенным кучерявым созданием. Пастушок еще ох как мог пригодиться ей. Да не до дипломатии было бедной запыхавшейся Твари, даже и не поздоровалась: ну что тебе нож у горла!

– Что, что, что? – зашипела она, извиваясь от непереносимого страха, знакомого всем Тварям, которым необходимо всею своей волей, всеми силами подтвердить свою способность к существованию и доказать законность своего появления на свет. – Что тут происходит? Я чую, чую, чую недоброе! Кто, кто, кто эта баба, что сейчас сидит с твоим хозяином? Что, что, что ей нужно от него?

– Ах, я не знаю, Тварь, – ответил Пастушок, спускаясь с подоконника вслед за ней. Губы его дрожали; он и сам был в ужасе – не меньшем, чем Тварь, правда, не за себя, а за своего хозяина. – Не знаю, милая. С моим хозяином творится что-то ужасное. Он почти совсем как полоумный. А эта… Эта… Ну зачем она пришла?! Что она говорит ему?! Как только она смеет говорить ему такие вещи?!

– Какие вещи? – Тварь ухватила Пастушка за плечи и безжалостно затрясла, тщетно пытаясь привести его в чувство. Однако на бедное создание это должного действия не оказало. Пастушок только всхлипывал и охал в мягких, но сильных твариных лапах, а говорить вовсе ничего не говорил, будто язык проглотил. – Что она говорит? Кто она? Да говори, говори, говори же, проклятое создание, или я из тебя душу вытрясу!

– Гонит его, – выдавил наконец из себя Пастушок пополам с рыданиями и клацаньем зубов, происходящем от применяемой к нему терапии. – Идти велит… Что же это будет? Как она посмела, Тварь, милая?!

– Разберемся, – сказала Тварь. При виде паники Пастушка она, как водится, тотчас сумела взять себя в руки (вернее – в лапы) и стала на редкость деловита и хладнокровна. Шерстка у нее на хребте вновь улеглась, а глаза засветились уже не прежним страхом или злостью, а своеобычной верой этого существа в свои силы. Тварь знала, что трудностей не избежать, но Тварь трудностей не боялась, ибо знала – она может справиться со всем, чему назначено выпасть на ее долю. Ну а коли не сможет справиться, коли потеряется и проиграет обстоятельствам – туда ей, неумехе, и дорога. Обидно, да ведь играть по правилам надо!.. – Посмотрим. Послушаем. Ой, да не трясись ты так, пустоголовый, не съест она твоего Ардиана. Даже не укусит. Раз уж на то пошло, то это мне надо бояться этой бабы, а не ему и уж тем более не тебе!

Выпалив всю эту небольшую речь без малейшей запинки, Тварь бросила теребить Пастушка, тихонько подкралась к косяку, кошачьей повадкой поддела мягкой лапкой кухонную дверь и заглянула в образовавшуюся щель. Пастушок заикнулся было что-то спросить у нее, а может быть, надумал предостеречь подругу, но тут Тварь так шикнула на него, что бедный оступился и сел на пол. Затем маленькая шпионка просунула на кухню милую острую мордочку, навострила хорошенькие ушки и, закусив губу, притихла.

– Может быть, вы и правы, – тихо и монотонно, будто затверженный урок учителю отвечал, говорил Ардиан.

– Разумеется, я права, – откликнулась Таана, горячась.

– Вам, конечно, лучше знать обо всех подобных вещах, – не глядя на ведьму и, скорее, всего, даже не слушая ее, продолжал тянуть свое Ардиан – ни дать – ни взять шарманка, скрипящая кое-как по выходным дням под окнами домов.

– Разумеется, я знаю, о чем говорю! – немедленно вставила Таана, только кукольный мастер снова (издевался, сукин сын, не иначе!) скушненько смотрел в угол и бормотал:

– Но вот куда мне идти, если уж на то пошло? Этого-то отчего вы не говорите? Как же мне теперь – в пустынники податься или просто удавиться? Вы, может, быть и билет на поезд до ближайшей пустыни с собой захватили? А может быть, веревку?

Таана сообразился, что собеседник попросту смеется над великодушием ее гнева. Войдя, она распустила концы платка и теперь так крепко сжимала их в руках, точно то были концы веревки, которую она затягивала не где-нибудь, а на худосочном небритом горле кукольного мастера, очень кстати выставившемся из засаленного воротника.

– Как вы смеете шутить такими вещами? – хрипло выкрикнула она. – Вам ли еще спрашивать у меня о том, как поступить? Просто уходите. Прочь. Куда угодно. Главное – подальше от вам подобных.

– Ну, от некоторых мне подобных я и прямо сейчас не отказался бы оказаться подальше, – протянул Ардиан. – Ведь я вас не звал.

– Шут, – выплюнула ведьма.

Тут Ардиан впервые взглянул прямо на свою гостью и сразу же бог знает чего испугался. Голубые глаза Тааны смотрели упорно, смело и яростно. Знала она, что говорила, этого у нее не отнять. Как тут отделаться глумлением и пустословием, если человек с правдой пришел? И пусть правда эта только его личная, так ведь от всех правд не отвернешься, на чем-нибудь и остановиться придется. Кукольный мастер уставился в щель между половицами. Если бы ведьма отругала его, надавала пощечин, назвала вором, мерзавцем – ну и как там еще полагается в таких случаях – было бы куда проще выставить ее за дверь. Теперь же ему пришлось поневоле задуматься над ее словами, а задумавшись, он решил, что приблизительно что-то подобное ему уже и самому давно мерещилось. Только вот обосновать такие мысли прежде раз за разом оказывалось ну никак невозможно. Разве что у Тааны выйдет лучше…

– И все-таки почему? – не поднимая глаз, прошептал Ардиан, будто кто-то неумолимо выдирал у него из глотки эти ненужные вопросы, ответы на которые, может быть, знала и ведьма, но лучше всех знал он сам. – Разве я даже не достоин разумного объяснения? Разве не имею права знать, какие несовершенные преступления должны гнать меня прочь, как стая волков гонит оленя? Или я просто сбесившийся пес, к которому хозяин не отваживается подойти, чтобы объяснить свой поступок, а просто выгоняет со двора палкой?

Все эти вопросы, несмотря на приниженный, почти умоляющий тон кукольного мастера, очень разгневали Таану. Словно сидящий перед ней человек не был способен на смирение, а просто нагло лицемерил, ища ее сочувствия и – кто знает! – может быть, даже прощения, которого ни она и никто на свете дать ему не мог.

– Бешеного пса пристреливают, – отчеканила ведьма. – Вы не можете просить и этого. Никто ради вас не пойдет на преступление, чтобы прекратить вашу жизнь!

– Вот как? – только и сказал Ардиан. И, не удержавшись, добавил: – Занятно.

Теперь уже и ему самому показалось, что горькие вопросы, сорвавшиеся у него минуту назад – одно лишь лицемерие, тоскливое, привычное его лицемерие, с которым тащился он по жизни, подобным же образом, как со многими другими вещами: старыми сапогами, мерзкой шляпой и приторной тягучей улыбкой.

– Вы и представить себе не можете, с кем связались и кем теперь сами стали! – в истерике закричала кукольному мастеру молодая женщина. Безжизненный голос Ардиана, видимо, выводил ее из себя, но пальцы пока затягивали платочек только на ее собственной шее.

Ардиан очень внимательно смотрел на побелевшие от усилий костяшки ведьминых пальцев. Интересно, – почему-то подумалось ему в этот момент, а что было бы, если бы она попыталась задушить его? И что стало бы, если бы ей это удалось? Хотя и думать нечего – подобным образом капитана Валаса не обманешь. Поднеси он теперь пистолет к виску, глотай он крысиную отраву почем зря, прыгай с моста в ужасающую ледяную быстрину реки, что не замерзает даже зимой от лютой скорости своего течения, – все едино не свести ему счеты с жизнью. Хочешь – не хочешь, а изволь получить что причитается. Так еще батюшка Ардианов говаривал, снимая с заветного крючка за дверью широкий ремень и приготовляя его к известному местному применению.

– Да я ведь, милочка, вас, кажется, не просил надо мною судьей быть, – пробубнил все так же кукольный мастер, словно не слышал ее крика. Он сидел на табурете в позе смертельно уставшего человека, опустив руки между колен и ссутулившись. Хотя разговор явно интересовал его и даже прежний обреченно-приниженный тон успел уже смениться у него на некое тоскливое подобие любопытства. – Как вы меня нашли? Да и зачем искали? – добавил он совсем тихо, будто про себя.

– Я следила за этим бедным мальчиком, вашим учеником. Он и привел меня к вам.

– Бедным мальчиком? – слегка усмехнулся Ардиан. – Он так легко продается, что, пожалуй, далеко пойдет. За что же, душа моя, вы так жалеете его, если не хотите пожалеть меня?

– Не вам судить его! – отрезала Таана. – Достаточно будет, если вы подумаете о страшном преступлении, на которое он пошел из-за вас, и о той каре, которая грозит ему.

– Господь с вами, Таана. О чем тут и думать-то? В порту матросы напиваются пьяными и бьют друг друга до смерти из-за вина и женщин. В закоулках Базарной площади воры и разбойники делят добычу и режут друг другу глотки из-за денег и власти. Главы государств посылают солдат на смерть из-за клочка земли и влияния на соседей. Воля ваша, но я не понимаю, как Смажик мог пойти на преступление из-за меня, если у него вполне достаточно на то своей гордыни, своих нечистых мыслей и своих порочных желаний.

– Быть может, он и вправду, глуп и подл, но заслужил ли он участи быть втянутым во все это?

– Я никого никуда не втягивал, – мямлил кукольный мастер, как-то совсем уж одичало соскучившийся от ведьминой патетики. – Оставьте меня в покое, Таана. Не мне судить других, быть может. Но не вам судить и меня. Для чего вы искали меня? Сообщить о том, что я проклят, недостоин милосердной смерти и должен сам избавить мир от своей скверны? Полно, душечка, мы что, среди святых живем? Или я проснулся не на том свете, на котором лег спать?

– Проклят, – тихо произнесла ведьма, отворачиваясь с видимым отвращением. – Сам понимает, да без толку… Да, в наших преступлениях всегда виноват кто угодно, только не мы… И судить за них мы готовы кого угодно, только не нас самих. Что ж, если мир плох, то нам позволено делать его еще хуже? Если вокруг одно зверье, то надо быть самым диким?

– Да кто сказал вам, что мы вообще можем что-то изменить вокруг нас или внутри нас самих – безразлично в какую сторону, лучшую или худшую? – пожал плечами Ардиан. – Мы ничего не можем изменить, мы можем только выбрать. Да и выбор этот ограничен настолько, что я порой сомневаюсь, существует ли он на самом деле или это просто хитрая уловка нашего сознания, которое всегда пытается придать человеку больше значимости, чем у него есть на самом деле… Может быть, мне только кажется, что я могу выбирать. Может быть, нам с вами и теперь это только кажется.

– А вы пытались? Скажите мне, Ардиан, вы действительно пытались выбрать меньшее из зол или окончательно убедили себя в своей неспособности сделать это и лишь плывете по течению туда, куда получится? Докажите себе раз и навсегда, что выбор есть! Уходите, Ардиан, пока можете… Поймите, так будет лучше для всех.

– И для меня?

– Если для вас еще может существовать «лучше» и «хуже», то да! Уходите, пока вы еще не совсем стали…

– Злом? – подсказал Ардиан с кошачьей улыбочкой, невесть откуда явившейся на его лице в столь неподходящий момент.

– Хуже, – прошептала ведьма, отпуская наконец края удушающего платка и прижимая дрожащие ладони к лицу. – Зло – всего лишь разумное отрицание целесообразности добра. Вы же – тот, кто не знает ни зла, ни добра. Тот, кто не поклоняется ни Богу, ни дьяволу, а служит одному лишь искусству…

– Что ж, это плохо?

– На что вам всегда нужно знать, что плохо, а что хорошо? Это убило вас. Разве этого мало? И это будет убивать снова, потому что чудовище, которое вы выпустили на свободу, требует самых больших жертв. Оно алчет крови и огня. Ибо человеку нельзя ставить себя за черту человечности, нельзя отрекаться от своей сущности, каким бы заманчивым это ни казалось.

– Положим, что все это так, – с медленным вздохом произнес Ардиан. – Положим, что этого действительно делать нельзя. Но тогда я не понимаю, почему это так трогает вас. Что вам и всем тем людям, которых я, по вашим словам, могу вовлечь в большую беду, мои взаимоотношения с моею сущностью и человечностью? Кто послал вас предостерегать меня?

– Действительно не понимаете? – отшатнувшись, спросила Таана. – Да ведь и я человек. Разве нет? Я боюсь и за себя тоже. Тот, кто теряет грань между тьмой и светом, теряет в тот же самый миг и свою душу. Но проклят он не потому. Он проклят из-за того, что впускает в себя там, за гранью, серое ничто и позволяет ему завладеть им. Но рано или поздно это ничто, стремящееся ни к чему, вырывается из него наружу и повергает мир в хаос. Потому что и зло, и добро могут быть направлены лишь к созданию того или иного порядка, как любая из человеческих категорий, а по ту сторону добра и зла лежит лишь бесконечно спокойная и бесконечно бунтующая пустыня хаоса. Понимаете ли вы, что такое эта пустыня? Понимаете, что такое холодная и обжигающая, ни к чему не стремящаяся и никаким законам не подчиняющаяся, бессмысленно созидающая и бессмысленно уничтожающая, вечная и несуществующая бездна?

– Да ведь эта бездна, пожалуй, и есть сущность мироздания, – недоуменно проговорил Ардиан, будто ведьма только что объяснила ему, что дважды два – четыре.

– Вот видите… – всплеснула руками Таана. – Понимаете ли вы, кто вы такой после этого? Пощадите же нас, демон.

– Вон! – заорал вдруг Ардиан так, что ведьма от неожиданности едва не упала со своего табурета. – Дура! Ты-то сама много понимаешь?!

Пастушок, слышавший все до последнего слова, хотя почти что ничего ровным счетом не понявший, зарыдал в голос и тогда Тварь, одним прыжком подобравшись к нему, зажала его голосящий рот лапой, стараясь не упустить ни единого слова из интереснейшего разговора, который происходил на кухне.

Ведьма вскочила и отклонилась назад, словно ожидая, что Ардиан ее ударит. Впрочем, она смотрела на кукольного мастера без малейшего испуга, совсем не так, как слабая женщина – на разъяренного мужчину. Не было в ее взгляде и намека на сострадание, которое, казалось, должно было неминуемо проявиться в той, что так походила на небесного ангела. Нет, Таана смотрела сухо, внимательно, спокойно и чуть настороженно, точно ко всему готовый боец в поединке – на своего соперника, который не является врагом, но щадить которого – значит подставить себя самого под удар.

– Неужели пути назад нет? – спросил кукольный мастер сквозь стиснутые зубы, словно и не он орал только что. Наверное, это был последний раз, когда ему пришло в голову задать кому-либо, подобный вопрос и последний раз, когда что-то нормальное и человеческое проявилось в его холодном идолообразном лице. Только вот что это было? Страх? Может быть, боль? Признаки обычной физической немощи или знак духовной борьбы? Нет, Бог с вами, проигравший в борьбе с самим собой один-единственный раз будет проигрывать на этом поле боя всегда. И совсем неважно, одному демону или нескольким достанется победа над ним…

– Нет, для вас этого пути не существует, – скорбно сказала женщина. – Зачем вы стали бы искать его? Ведь вы получили то, чего всегда хотели. Вы видели то, чего смертному видеть не положено. Вы поняли то, чего смертному понять не дано. Теперь живите с этим, если умеете. А не выйдет – разбейте свое зеркало, если, конечно, хватит мужества. Лучше всего – сойдите с ума. Безумие все решит за вас, раз уж вы сами не беретесь выбирать.

– Неправда! Разве я хотел этого? Хотел понять и увидеть? – исступленно спрашивал Ардиан, наступая на Таану, но пока не размахивался, только сжимал перед грудью сухие кулаки. – Ты, пророчица, разве ты не понимаешь, что я не мог не видеть того, что мне показали? Не мог не понять того, что сунули мне под нос? Звал я, что ли, этого Валаса? Заклинаниями вызывал из самой преисподней, как по-твоему? Он сам явился, сам мне под нос сунул свой клятый ларчик. Я и отвернуться не успел бы…

– Не успел бы? – ухмыльнулась Таана, будто Ардиан сморозил только что бог знает какую глупость себе в оправдание. – Значит, и не пытался, сам говоришь. Вон чем оправдываться надумал! Если бы ты не хотел смотреть – так умер, а не посмотрел бы! Да знаешь ли ты, что иные-то и глаза себе выкалывали, чтобы не видеть того, к чему ты всей своей душонкой черной потянулся. Руки себе отрубали, чтобы не коснуться того, что ты горстями черпал. Умирали иные прямо подле ларчика, точно громом пораженные, а заглядывать в него не заглядывали. Можешь ты себе представить, что такое издохнуть от жажды, когда перед тобою стоит кувшин с ключевой водой? Знаешь, как дух испускают от истощения перед столами, яствами уставленными? Не знаешь! И никогда не узнаешь, потому что не про тебя священные книги писаны, потому что нет у тебя закона и Бога нет, и дьявола.

– А Валас-то как же? – едва слышно спросил Ардиан. – Как же нет у меня дьявола, когда вон он – душу у меня купить собирается?

– Кто же это сказал тебе, что Валас – дьявол? Уж не он ли сам? – ощерилась ведьма.

Кукольный мастер молчал. Он больше ничего не понимал в этом так невероятно усложнившемся отчего-то мире – мире полного безумия, где добро и зло лишь делают вид, что борются, а на самом деле одиноко и безнадежно строят свои хрупкие конструкции и форпосты, чтобы хоть немного отдалить, хоть чуть-чуть удержать неумолимый, иррациональный, ликующий хаос.

– А ты? – слабо спросил Ардиан, хватаясь за последнюю соломинку здравомыслия, хотя он уже знал ответ, ибо ведьма смотрела на него, как на равного. – Ты-то тоже… не отвернулась. Ты, в таком случае, разве не такая же, как я? Ты не видела того, что нельзя видеть в своем хрустальном шаре?

– Да, – кивнула ведьма безжалостно. – Но я отдала свою душу только тьме.

Ардиан опустил глаза, поэтому он не видел, как ушла ведьма. Да и проделала она это очень тихо и незаметно, точно опасалась возможной погони. Только вот зачем бы кукольный мастер стал ее преследовать? Чтобы задать новые бесполезные вопросы и получить на них новые абстрактные ответы, прилепить которые к реальной жизни никак невозможно? Или чтобы все-таки ударить наглую ведьму, посмевшую показать ему что-то, очень и очень похожее на его настоящее лицо?

Когда сильный холодный ветер дует в лицо, мешает идти, замораживает кровь в жилах, человеку начинает казаться, что природа не так уж слепа. Она, верно, нарочно отправила ему навстречу этот ветер, дующий с идиотским, нечеловеческим упорством. Человек готов лупить кулаками тупую морду ветра, орать на него, сыпать ругательствами, да только ветру это все равно, и человек это знает. А потому скрипит зубами и с бешенством в сердце продолжает идти своей дорогой.

Таана прилетела, как ветер с севера, ослепила, обожгла холодом, пробудила в сердце мертвенную злобу… И нет ее – улетела, ищи ветра в поле.

Глава 12. Первая кукла

Кукольный мастер еще долго, очень, очень долго (как ему казалось, хотя, на самом деле, прошла всего лишь навсего пара минут) сидел в печальном оцепенении – один посреди своей грязной кухни, которая с уходом Тааны стала так пуста, будто в этом доме не жили уже бог весть сколько лет. Подобно заколдованному замку из старой, очень страшной, но увлекательной сказки, ардианов дом будто бы подвергся какому-то неведомому заклятию и теперь никак не мог очнуться от зачарованного сна, а все ждал чего-то, замирая весь, от конька крыши до студеных, забитых рухлядью подвалов. Быть может, он ждал одного лишь нового заклятия, способного разрушить предыдущее. Только ведь никто не может знать, сколько лет, веков или тысячелетий должно минуть до той поры, когда явится великий чародей, способный произвести нужные чары и освободить дом – а заодно и его хозяина – от сна наяву.

Ардиан окончательно погрузился в жуткое предание, только что им самим сочиненное. Ему казалось, что он уже много столетий не двигался с места, что он уже успел состариться и поседеть на своем табурете, а избавление все не приходило. Но тут мрачные грезы его рассеялись самым банальным образом. Это часы, никогда не забывавшие о своем гнусном предназначении, поспешно закряхтели, – будто тоже крепко призадумались, а теперь вот спохватились, – и пробили половину часа. Половину часа, которая почти полностью ушла на разговор с ведьмой, не принесший Ардиану ни избавления от мучений, ни каких-то новых небывалых мук, а явивший лишь тупое изуверское давление благих намерений.

Скажите на милость, зачем было тревожить то, что час за часом, день за днем, год за годом терпеливо нагнивало, бродило, смердело в его, ардиановой, душе? Ведь капитан Валас не сразу и не вдруг выбирает свои жертвы, он знает, где искать, знает, что за химическая реакция должна произойти внутри Божьего чада, чтобы человек, как поганая жаба, начал брызгать вонючим ядом, скопившимся на старых, незаживающих ранах его нутра.

И вот что скажите еще: кто пробовал отучить гробового червя от мертвой плоти, стервятника – от падали, паука – от паутины? Кто пытался убедить волка в том, что убивать грешно (не говоря уже о том, как это возможно – объяснить серому, что такое грех)? Много ли они в том преуспели? Так почему человека неизменно пытаются убедить в том, что он суть зло и от зла произошел, если он всего только живет, как умеет? Впрочем, тут-то речь шла как раз не о зле, а о чем-то куда большем. Или меньшем?.. О чем-то настолько другом, неведомом и ужасном, что ни понять это нечто, ни пропустить его мимо своего сознания было невозможно. Проще, о, гораздо проще сойти с ума, чем все это понять. Да ведь и безумие не каждому дается, вот в чем штука!..

Ардиан сплетал и расплетал пальцы, молча глядел сквозь окружающие предметы. Он ничего не видел и не слышал, точно спал и видел во сне все ту же грязную тоскливую кухню, и не существовало на свете никакого избавления от этого вечного, нудного кошмарного сна…

– Ходят тут всякие, болтают нелепое, – сказал вдруг кто-то над самым ухом кукольного мастера. И так ловко сказал, что пропустить эти слова мимо ушей было ну никак невозможно!

Ардиан медленно повернулся на приветливый голосок и увидел на кухонном столе, прямо посреди грязной посуды, маленькую, прелестную собой Тварь. Шустрая, нежная, она, заметив его внимание, тут же прыгнула к нему на колени и без спроса, но так вовремя, так к месту положила свои прохладные лапки на его усталые веки. Теплая мордочка Твари уткнулась Ардиану в шею, и он почувствовал себя так спокойно и уютно, точно в объятиях доброго старого друга или верной и любящей женщины.

Нет, пожалуй, это было даже лучше, гораздо лучше. Да что там, у матушки на коленях кукольный мастер и то не чувствовал себя радостнее и уютнее, даже в ту пору, когда за окнами, как и сейчас вот, кружил снежок, в печке весело гудел огонь, пахло пирогом и праздником, а матушка неторопливо вязала, обняв его обеими руками, так что рукоделие оказывалось как раз у него перед грудью, и мягко, сонно, ласково, с ноткой грусти по небывалым временам и чудесным событиям, рассказывала одну из своих длинных прекрасных и всегда счастливо заканчивавшихся историй.

Тогда и самому крошке-Ардиану, очарованно прислушивающемуся к медленным и милым словам повествования, казалось, что жизнь его – всего только одна из этих прелестных, манящих в дальние, маревом подернутые, чудом наполненные дали, длинных, всегда разных, но всегда одних и тех же историй, рассказанных под говорок и треск огня добрым родным сказочником, который никогда не желал ему зла…

Где уж было мрачным словам Тааны сравниться с этой всеуспокаивающей и всепрощающей лаской пушистого комочка, рассказывающего Ардиану свою сказку без слов!.. Кукольный мастер замер, едва дыша, боясь одним своим вздохом, не то что движением или звуком, спугнуть волшебное существо. Потом, через некоторое время он усмехнулся, поднял руки и играючи убрал мягкие лапки со своего лица. Тварь не противилась, только смешно задергала лапами, которые он все сжимал в своих руках и никак не хотел отпускать.

– Ведь я узнал тебя, Тварь, – сказал кукольный мастер после того, как оба они вдоволь наигрались и как следует познакомились. – Тебя сделал Смажик. Еще очень давно, когда увлекся мифологией. Он даже пытался подарить тебя мне на день рождения, да я не взял. На что ты мне была? Кстати, послушай-ка, ты ведь прежде была игрушкой, обычной, неживой.

– С чего, с чего, с чего ты это взял? Может быть, я и была, была, была живой, да только ты не видел того?

– Тебе виднее, но ты не шевелилась и не говорила тогда. А по мне, так это жизнью не назовешь.

– Ну, значит, я ожила, ожила, ожила потом, миленький. И знаешь, знаешь, знаешь для чего? Никогда не угадаешь, и не пытайся. Чтобы принести тебе покой и радость, – ответила Тварь голосом, столь же мало походящим на ее собственный, как матушкины сказки не походили на изумительную историю, безмолвно поведанную ею кукольному мастеру.

– Мне нет покоя, – покачал головой Ардиан, хотя вовсе не так печально, как сделал бы это еще полчаса назад. – И я не умею радоваться.

– Для каждого, каждого, каждого существа на свете есть покой и радость. Рано или поздно каждый, каждый, каждый находит их. Хотя не каждый согласен удовлетвориться этими, этими, этими состояниями. Только вот меньшего ты желаешь или большего, тебе все-таки придется, придется, придется удовлетвориться именно ими.

– Так, значит, ты… смерть? – тихо спросил Ардиан с робкой надеждой. Он, впрочем, понимал, что едва ли смерть могла принять персонально для него обличье изготовленной Смажиком игрушки. Но ведь случались на свете и более странные вещи. А из царства мертвых еще никто не возвращался, чтобы поведать оставшимся в живых, в каком именно виде явилась им смерть: костлявой старухой с косой или прекрасной девой-воительницей, черной затягивающей в ничто точкой или… вот хотя бы Тварью.

– Я лучше, лучше, лучше, смерти! – засмеялась гостья наивному предположению Ардиана. – Это сказки, сказки, обычные детские сказки, будто смерть дает покой. Не говоря, не говоря, не говоря уже о радости. Смерть – это ничто, ничто, ничто, мой милый. А значит, она ничего, ничего, ничего никому не дает. Только забирает.

– Почему же ты пришла ко мне? Ведь не я создал тебя, я тебя даже не звал. И не предполагал, что ты можешь явиться мне так неожиданно. Или Смажик сам уже обрел все, что ты была в состоянии ему дать?

– А как ты, ты, ты сам думаешь? Таким, таким, таким, как Смажик, везде будет покойно и радостно. Ведь это только, только, только умным и сильным оставаться сложно, а дерзкому, но простому сердечку бояться нечего, нечего, нечего. Не понимаешь? Ведь мой, мой, мой создатель – твой единственный друг. О тебе-то он и заботился, для тебя-то меня и готовил, тебе-то покоя и радости и желал, желал, желал!

– Полно, – довольно уверенно отмахнулся Ардиан. – Не может этого быть. Он меня ненавидит, как и все, кому удается узнать меня поближе. Таким уж я уродился неказистым, сам знаю. Вот и Таана говорила…

– Нет-нет-нет-нет! – заверещала Тварь так, будто само имя ведьмы обожгло ее до костей. – Не думай, не вспоминай ты об этой бабе, не смей! Ты думаешь, думаешь, думаешь, что она желает тебе добра? Она-то как раз ненавидит тебя, ненавидит люто, ненавидит и завидует тебе. Но не Смажик, нет, нет, только не Смажик. Может быть, ты и хотел бы, хотел бы, мечтал, чтобы он ненавидел тебя. Может быть, тебе и было бы так, так, так проще. Но он предан тебе, как пес. Он боготворит тебя с первых, самых, самых первых минут вашего знакомства. И все, все, все, кто тебя знает, знает по-настоящему, боготворят тебя, мой повелитель. А кумира нельзя, нельзя, невозможно ненавидеть. Его можно не понимать, можно дерзать на него и испытывать его на прочность, но только, только, только не ненавидеть. Разве, разве, разве ты не видишь этого? Хотя нет, нет, нет. Тебе приятней, приятней, много приятней думать, что ты не понят и одинок. Ведь так меньше ответственности за тех, тех, тех, кто тебя окружает, правда, миленький?

– А ведь ты, кажется, права. Действительно, ответственности меньше, когда никому ничем не обязан за преданность и любовь… – прошептал Ардиан. – Теперь я это вижу. Я и сам думал, что ненависть не так просто заслужить… Ты открыла мне истину, Тварь.

Кукольный мастер вдруг рассмеялся самым мальчишеским образом, как не смеялся уже давно – с тех пор, когда сам был только беззаботным подмастерьем собственного отца. Он почувствовал, как безумие отпускает его и как на смену этому безумию приходит светлая радость и чувство великой, всеобъемлющей мощи своей души, которое почти можно было назвать покоем за неимением лучшего.

Ардиан бодро встал, поднял голову и расправил спину, как раб, который только что стал свободным человеком и которому все еще кажется, что рабство его выражалось лишь в одном внешнем виде его униженности и безнадежной покорности. Теперь кукольный мастер чувствовал, что может прямо смотреть людям в глаза, будь это даже истеричная Таана со всеми ее лживыми проповедями возомнившей о себе Бог весть что гадалки. Тварь мигом вскочила к нему на плечо, будто совсем ручная, и он почувствовал дыхание живого и теплого существа на своей щеке. И вот Ардиану, который по сугубой своей нелюдимости до сих пор еще ни разу не ощущал какой-то особенной нехватки ласки или внимания от окружающих, показалось, что одним этим дыханием Тварь сделала его живым человеком – со всеми проистекающими из этого силами и слабостями.

– Ты славная, Тварь, – сказал Ардиан весело, почесывая плутовку за ушком. – А теперь мне, пожалуй, пора и поработать. Но ты ведь останешься со мной? Скажи, что ты больше не уйдешь. Мне бы хотелось, чтобы ты была рядом, когда я буду работать, и потом, после – тоже…

– Теперь я всегда, всегда, всегда буду с тобой, – уверила его Тварь. – Даже если ты этого не захочешь.

Ардиан усмехнулся такому нелепому предположению, будто он когда-либо может не захотеть видеть свою очаровательную Тварь, и отправился в мастерскую, а его новая подруга по дороге ловко соскочила с плеча кукольного мастера и осталась в кухне, зацепившись хвостом за дверную ручку и повиснув на ней вниз головой, словно обезьяна из зоологического сада.

– Эй, Пастух, давай, давай, давай, приготовь-ка нашему повелителю обед. Да такой, такой, такой, смотри, чтобы он пальчики облизал!

– Но, видишь ли, у нас снова ничего нет. Да и денег, сама понимаешь, не прибавилось. Никто не доверит мне в долг даже медяка. А хозяин не велел мне воровать, – виновато заморгал Пастушок, который едва успел оправиться после посещения ужасной ведьмы. Он даже и теперь все еще не верил, что все ее невероятные слова и жестокие обвинения, смысла которых он не понимал, но которые, как он видел, очень больно ранили его хозяина, не обернулись ровным счетом ничем. Удивительная Тварь одним словом, одним взмахом своего хвоста превратила скорбные увещеванья Тааны в то самое серое ничто, о котором так упорно толковалось накануне.

– Ах, не велел… – задумчиво повторила Тварь, раскачиваясь на хвосте и счастливо улыбаясь своим темным и глубоким, как колодец, мечтам. – Ну, это ничего, это он не всерьез. А ну иди, иди, иди и достань еды! – велела она тут же – совсем не как гостья, а как полновластная хозяйка дома или, по крайне мере, как та, что говорит от имени полновластного его хозяина. – О средствах, которые ты, ты, ты для этого используешь, ни мне, ни нашему повелителю знать вовсе, вовсе, вовсе не обязательно, заметь. Как хочешь, так, так, так и достань, но чтоб была еда – и вдоволь. Больше он ничего, ничего, ничего не будет тебе запрещать, – задумчиво добавила она вслед заторопившемуся Пастушку. – Никогда, никогда, никогда. Уж я-то позабочусь, позабочусь, первым долгом позабочусь об этом.

Ардиан закончил свою куклу к вечеру. Наслаждение, которое доставила ему эта работа, наконец-то медленно перешло в глубокую сладкую усталость, которой можно было отдаться до конца, ни о чем не думая, ничего не боясь. Ни боли, ни ярости не было больше в его измученном сердце. Все хорошее и дурное, что он имел, мастер отдал своей кукле без остатка.

Медленно обойдя мастерскую, Ардиан остановился у окна, и тогда ему внезапно захотелось взять и распахнуть его настежь, окунуться всем телом в освобождающий холод зимней улицы, стать легким и свободным, как темная вереница ворон, медленно совершающая в этот час свой ежевечерний лет с обильного пропитанием кладбища в теплые гнезда городских колоколен. Да, стать свободным навек, не иметь долгов и никому не одалживать… И – самое главное – никогда, никогда, никогда больше не делать кукол.

Тут уж Ардиан и сам испугался странной своей мечты. Плечи его потерянно сжались, словно некий суровый судья мог подслушать и осудить эти его мысли. Закат над городом показался холоднее льда и загрозил простудой, а вороны оказались весьма неряшливыми, голодными и недостойными птицами. Не делать кукол? Как их не делать, если уже сейчас, завершив очередную из них, он понимал и видел все ее недостатки. Он бы прямо сейчас взялся переделывать ее, но знал, что едва ли удовлетворится и следующей. Нет, об этой кукле уже можно забыть. Отдать ее принцу и поскорее выкинуть из головы всю эту нелепую историю. В следующий раз он будет менее небрежен и кукла выйдет лучше. Только и всего.

Бедный Ардиан в глубине души – где-то очень глубоко! – понимал и то, что вряд ли когда-нибудь будет доволен хотя бы одной своей куклой. Такой уж бес сидел в нем и нес околесицу о вещах бессмертных, великолепных и – что греха таить! – недостижимых. Не слушать его было невозможно. Верить ему – значило сойти с ума. Нет, все-таки Таана была неправа. Разве может служить хаосу тот, кто создает – безразлично, что именно?

Как это бывает? Кузнец делает меч, а воин с его помощью убивает людей и разрушает государства. Крестьянин растит свиней, а они заболевают и заражают людей, употребивших в пищу их мясо. Один человек создает закон, а другой нарушает его. Этак можно подумать, что законы пишутся для того только, чтобы их нарушали, а кузнецы существуют лишь для того, чтобы ковать убивающие мечи. Но все это еще не хаос, ибо создавать и разрушать само по себе еще не является злом или добром. Тут нет противоречия, потому что создавать и разрушать одновременно не способен никто. Что-то вышло – и то хорошо, пусть будет. Что-то рухнуло – и слава Богу, значит, можно будет построить новое.

Получается, его, Ардиана, личная катастрофа лишь в том и состоит, что он не видит разницы между созиданием и разрушением. Ведь он творит то, что заведомо его не удовлетворяет, никогда не удовлетворит. И, сколько бы он ни создавал, ни одна вещь никогда не сможет его удовлетворить. То, что он делал, было мертвым еще до рождения, а значит… Уйти. Действительно, ведьма подсказала единственный выход – уйти. От себя и от других. Никогда не делать кукол, чтобы не ненавидеть плоды своих трудов, не мучить себя идеалами, не знать этого холодного отвращения к себе, ко всему, к этой липкой, засасывающей хаотической бездне.

Но вот в чем штука: ошибаться можно бесконечно много раз, а узнать истину – лишь однажды. То, что ты понял, останется с тобой навсегда. Как уйти, таща на плечах всю ту бездну, что открыл ему капитан, а показала по-настоящему лишь прекрасная, и ограниченная Таана?..

Кукольный мастер помотал головой, потрогал пальцами холодное стекло и решил, что пора зажечь свет. Но ему вдруг стало страшно и пошевелиться. Ему мерещилось, что кукла на столе за его спиной смотрит прямо на него своими мертвыми глазами и проклинает – за торопливость, небрежность, неправдоподобность работы над ней. Чтобы не стать рабом очередного страха, Ардиан решительно оглянулся, хотя весь так и сжался внутри от своей решимости, и уставился на куклу, точно шаман, который один и видит духов, с которыми общается.

Страх, как и следовало ожидать, прошел, но сердце билось тревожно и что-то мутное, плавающее в глазах, мешало смотреть. Кукольный мастер потер горячие веки, яростно зажмурился, вдохнул воздух всею грудью – так глубоко, как только мог, – и, только когда совсем уже невмоготу стало сдерживать дыхание, выдохнул весь воздух до последней капли и открыл глаза.

Ардиан неторопливо, отстраненным взглядом, точно совсем чужой человек, уставился на хорошенькую игрушку и замер, переводя дух. Что-то тут было не так. Но вот что именно? Несколько минут он беспристрастно оценивал себя и куклу – и наконец понял. С ним-то как раз все было в порядке – странные вещи творились с бедняжкой-куклой.

Кукольный мастер неожиданно осознал, что ничего ровным счетом не испытывает к ней. Ни давно позабытого им удовлетворения от работы, ни привычного бессилия перед невыразимым. Даже обычная в таких случаях опустошенность не сосала его сердце скользкой серой пиявкой. Он совершенно ничего не ощущал, как будто это не ему принадлежали руки, создавшие глупенькое личико игрушечной Лорины, как будто не его мозг в лихорадке созидания в одну секунду перебирал и отвергал миллионы комбинаций, чтобы найти одну единственную – ту, что и была ему нужна. Кукла была не его – вот все, что он мог сказать.

Именно благодаря этой странной отчужденности Ардиан ясно видел: с профессиональной точки зрения кукла не без огрехов. Для двора, впрочем, вполне сойдет, там отродясь в его мастерстве не разбирались. Никчемная, в общем-то, вышла куколка, пустышка. Но что ему до того, ведь не может же она принадлежать ему. Не мог же он сотворить нечто подобное, нечто такое, чему нет определения и к чему он теперь не в состоянии подобрать даже такое простое понятие как «плохой» или «хороший». Откуда ему знать, удалась ли кукла, если он не представлял себе общей картины, то есть не знал, лучше или хуже обычно работает мастер?.. Кто такой этот мастер, черт его побери?!

– Странно, – сказал печальный кукольный мастер.

– Ну, вот, вот, вот и ладненько, – хихикнула Тварь откуда-то у него из-под локтя. – Дело сделано. А теперь нам с тобой можно, можно, можно и пропустить по стаканчику в соседнем кабачке. Как, как, как ты думаешь, дружочек?

– Бог с тобой, Тварь, – усмехнулся Ардиан, несколько смутившись. – У меня и на еду-то денег нет. Не то что на выпивку. Пришлось раздавать долги – вот и улетел аванс в мгновенье ока.

– Да что, что, что ты это объясняешь! Мне ли не понимать твоего, твоего, твоего положения! А ты бы тогда, тогда, тогда пригласил с собой Смажика. Неужели он откажется, откажется, откажется тебя угостить?

– У него у самого в карманах посвистывает, – безнадежно махнул рукой Ардиан. – Ему ведь еще и матушку кормить приходится, бедолаге. Как у такого попросишь?

– А вот и попроси, не постесняйся. Верно тебе говорю: он сейчас, сейчас, сейчас как раз при деньгах. Сбагрил десяток своих медвежат одному, одному, одному богатею.

– Ладно, – легко согласился Ардиан. – Раз так, то почему бы и нет. Идем, Тварь.

И вскоре Пастушок остался один на один с молчаливой фарфоровой фрейлиной. Что он передумал и перечувствовал за эти часы – известно ему одному. А значит, почитай что и никому, ведь никто не станет слушать душевных излияний глупой слащавой игрушки.

– Странно, – повторил Ардиан, пробираясь сквозь глубочайшие сугробы у своего крыльца, убрать которые он собирался уже не первую неделю, да все руки не доходили.

– Что, что, что это ты находишь странным, повелитель мой? – спросила Тварь, как обычно, примостившаяся у него на плече.

– Сам не знаю, – пробормотал Ардиан. – Но, раз уж ты здесь, то, может быть, сможешь объяснить мне, почему я совсем ничего не чувствую? Я сделал куклу, но даже не могу сказать, хороша ли она… То есть я могу сказать, что она далеко не так хороша, как могла бы быть. Но дело в том, что я никак не соображу, могла ли она вообще, допустим, при каких-либо иных обстоятельствах быть лучше, чем сейчас. Ну, представь, словно стена встала перед глазами, и ничего за этой стеной не рассмотреть: вдруг это вообще предел и в вещественном мире никому не удастся сделать такую куклу по-другому?

– Быть может, это, это, это и есть признак того, что называют творческой зрелостью? Слыхал, слыхал, слыхал о таком? – снисходительно отозвалась Тварь.

– Почему же так может быть? – как мальчик, оживился Ардиан. Слова были красивые и очень ему понравились.

– Потому что ты, ты, ты больше не ощущаешь разницы между образом, рожденным в твоем воображении, и реальной вещью, созданной, созданной, созданной тобой. Эта игрушка – продолжение тебя, тебя, тебя самого. Вот и все, все, все.

Ардиан задумался и долго шел молча. Он вдруг понял, что он и себя-то самого больше не ощущает так остро, как прежде. Как будто тот Ардиан, которым он всегда себя чувствовал – уже вовсе не он, а некая отдельная самостоятельная личность, мало имеющая отношения к нему – Ардиану-наблюдателю. Но что же тогда он, откуда взялся этот холодный наблюдатель с жуткой усмешкой циничного старика? Неужели они когда-то составляли одно целое с тем, другим пылким и страдающим, творящим Ардианом?

Но мысли эти не были глубоки. Они вились легкой стаей голубей, нарезали один круг за другим, удалялись и возвращались, а потом беспечно разлетались кто куда. Ардиан еще никогда так четко не воспринимал себя, как физический и духовный объект, но, вместе с тем, еще никогда, даже в минуты самого неистового творчества не был так отрешен от себя.

– В далеких странах есть жрецы странного культа, – заговорила Тварь гладенько, точно по писанному. – Они пытаются уйти от реальности, потому что не почитают все, что их окружает, за истинную реальность. Для этого они сводят весь смысл своей жизни к тому, чтобы ощущать себя в потоке бытия каждую секунду и каждую часть секунды – без перерывов – и в то же время понимать, что бытия-то никакого и нет, а есть один лишь круговорот обмана.

– И что? – нервно спросил Ардиан, не совсем понявший, к чему ведет Тварь и почуявший в ее рассказе какой-то тщательно скрытый подвох.

– А то, что ты, миленький, теперь достиг большего, большего, куда большего, чем те жрецы. Они только пытаются, пытаются, пытаются уверить себя, что осознают, будто реальность является обманом, а ты сам, сам, сам создаешь этот обман, хотя и не веришь в него.

Ардиан очнулся. Тварь мирно спала у него на плече. Разве она говорила ему что-то? Разве это не он сам говорил с собой? В таком случае, почему он выбрал такой странный предмет для этого мысленного разговора?

Снег валил огромными хлопьями и плясал вокруг фонарей. Ночь была похожа на сказку, страшную сказку, из тех, что матушка никогда ему не рассказывала – сказку, где продажные уличные царевны любят прекрасных чудовищ, а в дикой снежной кутерьме по примолкшим улицам, полным метели и голубого света, бредет печальный, окончательно потерявшийся в удивительном, но не предназначенном для него мире кукольный мастер Ардиан Йошу…

Часть 5. Когда умирают куклы

Глава 13. Болезни тела и духа

А Тварь-то оказалась права: Смажик не только не отказался угостить Ардиана выпивкой, но даже очевидно обрадовался его приходу и дружескому предложению, – и это несмотря даже на безобразную сцену, которая произошла между ними днем. Мальчик был вообще незлопамятен, иначе у Ардиана были бы все шансы добиться его ненависти и схлопотать яду в суп; причем даже не один раз в сутки. Так что и теперь он мигом схватил свой смешной картузик, поцеловал маму и беззаботным козликом поскакал за учителем, болтая без умолку.

Но Ардиана, как ни странно, больше не раздражала суетливая болтовня Смажика. Та стена, что раз и навсегда загородила от него куклу, протянулась и до его отношений с другими людьми. Хорошо это было или плохо (опять они, эти пустые словечки!), – но поладить с учеником это, во всяком случае, помогло. Да к тому же на плече у кукольного мастера для всяческих непредвиденных обстоятельств полеживала милая Тварь, которая поздоровалась с юношей весьма учтиво и которой тот ответил с отменной любезностью, как старой приятной знакомой. Это окончательно решило вопрос в пользу перемирия.

Троица завернула в довольно опрятный, давно знакомый и Смажику, и Ардиану, кабачок у Старой ратуши, и там все взяли себе по кружке пива, потом еще по одной и еще. Смажик расплачивался так весело, что Ардиан с большим удовольствием пил за его счет, чувствуя себя при этом таким же молодым, здоровым, задорным, как простые ремесленники, грузчики, извозчики, что его окружали, пели песни, гоготали друг над другом в тесном прокуренном помещении кабачка.

– Ну, и по какому же это мы поводу? – хитро подмигивая, спросил Смажик, когда выпил достаточно для того, чтобы осмелиться задавать Ардиану вопросы.

– Чего? – рассеянно переспросил Ардиан, наблюдая за дебелой девицей, разливавшей пиво за стойкой. Он только что пришел к выводу, что она всегда ему нравилась и что, пожалуй, неплохо было бы пригласить ее как-нибудь с собой, как только у него случатся какие-нибудь деньжонки.

– Ну, почему ты вдруг опять решил пригласить меня в такое заведение? Ведь тебя уже почитай год как в такие злачные места и калачом не заманить, – сверкая хорошенькими зубками, пояснил Смажик. – А как бы хорошо было почаще вдвоем проветриваться!.. Да ты ведь чудак и дикарь, все дома сидишь, как будто тебе за это Ксет приплачивать станет.

– Вот как? – со странным выражением вымолвил Ардиан и вдруг улыбнулся радостной детской улыбкой. – И то верно, почему бы нам с тобой не проветриваться?.. Я сам столько раз думал: вот бы кутнуть да отвлечься от этих кукол и тряпок проклятущих. Только ведь, сам понимаешь: расслабишься, ан тут-то лень тебя и слопает, костей не оставит. И к работе возвращаться век не захочется.

Смажик вытаращился на Ардиана, как на теленка с двумя головами, которого седой сморщенный в горошинку перца чужеземец показывал на площади в прошлую ярмарку. Мало того, что кукольный мастер говорил – и говорил, видимо, искренне, от всей души, – так еще и в глазах у него стояли слезы – не те пьяные слезы, что наворачиваются у не особенно крепких к хмелю людей после пяти кружек пива, а самые обычные (и именно поэтому – необычные для Ардиана) слезы счастья и даже умиления. «Вот это да! – обмирая, подумал Смажик. – Да ведь он и вправду скоро помрет!» Раньше Ардиан и улыбаться-то от души не умел, разве что растянет рот до ушей и мурлычет что-нибудь этак сладенько, а все будто певичка из кабака ноту тянет – без понятия, без чувства.

– Что это с тобой сегодня, не пойму я, – с неловким смешком сказал Смажик вслух. – Днем выгнал меня, как собаку, в исступление впал; я думал – стулом в голову запустишь, да тут мне и конец. А теперь вот – снова друзья, водой не разлить, будто ничего и не было. Ты не подумай, я не жалуюсь, что мне жаловаться. Я всегда только рад бываю, когда споры да ссоры разные тихо да ладно заканчиваются. Только, воля твоя, удивительно как-то у нас все это… Ну, прямо мир перевернулся.

– Да, – неожиданно согласился с ним Ардиан. – Все миры.

– Бог с тобой! И одного вполне достаточно, – потешно замахал руками Смажик.

– Иногда и целой вселенной мало для серого ничто, – серьезно сказал Ардиан.

Смажик открыл рот и глупо хихикнул, приняв сентенцию кукольного мастера за род замысловатой шутки. На все остальные миры вкупе с каким-то там ничто любого цвета ему было совершенно наплевать – как на все вместе, так и на каждый в отдельности. Да и вообще он решил, что учитель рассуждает так чудно, главным образом, потому что порядком встал на брови и ударился в разную метафизику, свойственную многим в подобном состоянии. Но это для него было совершенно неважно, ведь в ту самую минуту он увидел перед собой прежнего Ардиана, такого, каким он знал его в самом начале их знакомства, каким его крепко любил и уважал. И этот прежний Ардиан, кажется, простил ему все сразу и тоже взглянул на него, как на прежнего славного мальчика, каким Смажик сейчас себя в действительности ощущал. Потому-то бедному юноше и показалось вдруг, что все самое хорошее, еще может вернуться, и все еще очень даже может быть как раньше.

И, несмотря на то, что такому случиться было не суждено, Смажик с Ардианом провели в кабачке полтора замечательных часа, наговорившись всласть и о других мирах, и о глупой привычке Ксета читать мораль своим работникам, и о замечательной зимней погодке – да бог весть о чем еще! Под конец Тварь устала, соскучилась – ни вина, ни водки она не пила, музыку маленького цыганского хора с бубнами и скрипкой слушать ей не понравилось, а от болтовни друзей у нее и вовсе уши вяли – и запросилась домой. Ардиан душевно распрощался с учеником и они разошлись по домам с самыми теплыми чувствами.

Время между тем подбиралось к полуночи, и город странно замер, словно ждал беды, да не знал, откуда она явится. Легкий хмель на удивление быстро покидал отяжелевшую голову Ардиана, и он снова начинал чувствовать себя пустым и гулким, словно старая сухая тыква – впору запускать в собственную голову пару камешков и ходить, гремя ими там на потеху малым детям.

Домишка на Липовой улице был темен и тих. Вздрагивая от северного ветра, пробиравшегося во все его многочисленные щели, Ардиан машинально растопил печь и только потом с удивлением вспомнил, что Пастушок почему-то не вышел встречать его, не говоря уже о том, что мог бы, растяпа, и проследить за огнем.

– Эй, – позвал кукольный мастер добродушно, еще расслабленным пивным голосом. – Пастушок, ты где?

Никто не откликнулся на его зов. Ардиан совсем было решил махнуть на все рукой и улечься спать, к чему испытывал самый настойчивый позыв, но тут шустрая и заботливая Тварь, которая уже успела обскакать по-обезьяньи  весь дом, включая кладовки, крикнула ему из мастерской голосом маленькой ябеды:

– Повелитель! Твой, твой, твой барашек здесь. Потрудись-ка взглянуть, чем он призанялся!

Ардиан с огромной неохотой и не меньшим подозрением шагнул в мастерскую. Ему показалось, что Тварь нарочно заманивает его туда, чтобы ему снова пришлось смотреть на отгороженную от него убийственной и беспросветной незримой стеной куклу. Но картина оказалась ровно вдвое неприятнее, чем он мог предположить: Пастушок в непонятном оцепенении стоял в мастерской прямо на столе перед готовой куклой, разведя руки в стороны, приоткрыв рот и совершенно по-бараньи выпучив глаза. Тварь ухмылялась и демонстративно тыкала в него пальцем, но Пастушок совершенно не реагировал на ее приставания. Ардиан даже засомневался, уж не превратился ли он обратно в бессловесную и недвижимую игрушку. Однако этого удовольствия Пастушок своему хозяину все же не доставил.

– Ты что это тут делаешь? – мрачно удивился Ардиан, начиная терять все свое дешевое, в кабачке на Смажиковы деньги приобретенное благодушие.

– О! – простонал Пастушок, не отрывая взгляда от кукольной фрейлины. – Что это, хозяин? Кто это такая, хозяин?

Тварь пожала плечами и покрутила пальцем у виска на тот случай, если Ардиан сам не заметил, что Пастушок умудрился таки рехнуться, хотя и до этого-то был невеликого ума.

– Кукла, – угрюмо сказал Ардиан, даже не удостоив взглядом свою Лорину. Все равно он не мог разглядеть ее, даже если смотрел на нее в упор. – Разве ты не видишь, что это самая обыкновенная кукла для самого обыкновенного принца?

– О! – снова трагически взвыл Пастушок, как будто собрался податься в актеры и именно сейчас вздумал проводить генеральную репетицию. – Это не обыкновенная кукла, нет, хозяин! Но кто же ее сделал, хозяин? Вы не видели его, хозяин?

– Ты что, совсем спятил? – опешил Ардиан. – Какие вопросы, дурак, задаешь! Да ведь я, я сам, своими руками, – он на всякий случай показал Пастушку свои руки, – ее и сделал. Что это ты спрашиваешь?

– О! – голосил пастушок. – Вы уверены в этом, хозяин?

– К-конечно! – сказал Ардиан, рассердившись не на шутку – ан не без крошечной, впрочем, запиночки. Ведь у него и у самого возникали кое-какие сомнения по этому поводу.

– Так вот что я вам скажу, хозяин. Вы создали это или кто-нибудь другой, а только это создал величайший гений, хозяин, – тихо, но очень твердо заявил Пастушок.

– Дурак! – прошипел Ардиан. Его ненависть к Пастушку достигла в этот момент такой степени тошноты, что теперь, по его вине, кукольного мастера начинало тошнить и от самой куклы, которую тот так высоко оценил.

Ардиан торопливо поставил свечу на стол и обеими руками довольно бесцеремонно ухватил куклу поперек туловища. Пастушок потянулся было, чтобы ему помешать, но сразу же смирил себя и только тревожно смотрел, как его хозяин тискает и мнет в руках беспомощную игрушку – ну в точности мальчишка, поймавший голубя или щенка и решивший как следует над ним поиздеваться.

Ардиан так долго, так пристально смотрел на куклу, что зрение мало-помалу начало изменять ему, и вместо куклы он видел перед собой только пустые руки. А может быть, в них действительно ничего не было, а вся эта кутерьма с заказом принца только приснилась ему и приснилась долгая кропотливая работа, поиски, сомнения, решения – стена наконец?!

– Ах, не смотрите на нее так, хозяин! – не выдержал наконец Пастушок. – Почему вы так смотрите, хозяин! Она не камень и не кусок дерева, хозяин! Она ваша кукла, хозяин!

– Я не вижу! – пробормотал Ардиан, сосредоточенно уставясь в пустые, как ему все отчетливее казалось, руки. – Эй, Пастух, – крикнул он, хотя Пастушок был в двух шагах от него. – Я ее совсем не вижу, понимаешь? Ты уверен, что в этих руках что-то есть?

– О да, хозяин, она там! – страдальчески подтвердил Пастушок.

– Ну, раз ты видишь ее, так скажи мне, хороша ли она?

– О, да, хозяин! – едва слышно вымолвил Пастушок и слезы покатились по его круглому доброму личику.

Ардиан скрипуче засмеялся и прокричал еще громче прежнего:

– Тварь, милая, твоя очередь! Я слишком много выпил и не вижу куклы. А ты видишь? Ее ли я держу в моих руках?

– Да, вроде, вроде, вроде бы там что-то виднеется, – неохотно ответила Тварь. – Уж не знаю, кукла ли это или другое, другое, другое что…

– Можешь сказать мне, хороша ли она? – орал Ардиан, как полоумный.

– Хороша? Ну, это смотря для кого. А разве твое сомнение не говорит само за себя? – нараспев сказала Тварь самым сладким из своих голосков.

– Вот как ты заговорила!.. А как же быть с моей творческой зрелостью? Где же она? – хохоча, спросил Ардиан. – Была же вроде какая-то творческая зрелость? Или мне только померещилось?

– О, мой, мой, мой повелитель! Творческая зрелость тут совсем, совсем, совсем ни при чем. Ведь ты, ты, ты – не то, что ты создал. Ты не можешь, не можешь, не можешь быть одновременно и творцом и тем, тем, тем, что творишь. Эта, эта, эта кукла, может быть, и хороша. Но разве она – то, что ты хотел, хотел, хотел видеть в ней? – загадочно лопотала Тварь, заикаясь даже больше обычного.

– Пожалуй, нет, – с сомнением протянул Ардиан. – Разве я мог хотеть видеть пустоту? Пустоту и увидеть-то нельзя, а уж создать – тем более. Но возможно ли добиться того, чтобы кукла стала мной, а я куклой? Чтобы ее и меня ничто не разделяло, чтобы я растворился в ней и говорил ее устами?

– Ах, мой миленький, – причитала Тварь. Глазки ее светились торжеством и жестокостью, но голос был нежен, точно у влюбленной, а маленькое сильное тельце ее так и дрожало от напряжения, невыносимого напряжения воли, стремящейся подавить, обмануть, заманить и растерзать чужую личность. – На свете нет, нет, нет ничего невозможного. Протяни только, только, только руку. Нет ничего ближе недостижимого.

– Ах, мудрая ты Тварь! – в восторге провозгласил кукольный мастер. – Я знаю, мечта рядом и нет ничего ближе ее.

С этими словами Ардиан спокойно развел руки, и Лорина безмолвно полетела на пол, где разбилась – не с большим и не с меньшим грохотом, чем любая самая обыкновенная кукла.

Пастушок зажмурился, и весь сжался в комочек, присев на корточки, подтянув колени к груди и что было сил обняв их руками. Он понял, что не хочет больше быть живым, мыслящим, сознающим все происходящее, не хочет видеть, не хочет принимать своего хозяина, поднявшего руку даже не на человека – о, это он бы с легкостью простил Ардиану! – но на свою собственную игрушку.

– Нет-нет-нет-нет! – твердил он, как заведенный. – Нет-нет-нет-нет-нет!

– Глупый, – устало сказал Ардиан. – Она ведь не была тем, что я хотел. Так зачем же она мне? Что бы я стал с ней делать?

– Вы разбили ее, хозяин! – едва смог выговорить Пастушок, словно сердце его разрывалось от горя. – Неужели вы сами не понимаете, что вы ее разбили, хозяин?

– А тебе что, ее жаль? Ну так попробуй собрать ее и склеить. Авось, склеенная она тебе станет еще милее, а мне она не нужна и целая, будь она хоть из бриллианта сделана.

– Ах, нет, хозяин, вы ошибаетесь, – крикнул Пастушок. – О, как вы ошибаетесь, хозяин!.. Не ее, не ее вовсе мне жаль, хозяин. Как вы смогли ее разбить, хозяин?!

– Пошел вон, безмозглое ты создание! – слабо закричал Ардиан. – Он чувствовал, как могильный холод растекается по полу от жалких осколков погибшей куклы и как встает из этих осколков вместе с холодом какой-то новый непредвиденный ужас.

– Я уйду, хозяин, – опустив глаза, покорно сказал Пастушок. Он встал и дрожащей рукой стряхивал с себя нечто невидимое глазу. – Но вы… вы все-таки должны знать, что разбили свое собственное сердце, хозяин!

– Сердце? – Ардиан в задумчивости положил руку на левую сторону груди и закрыл глаза. – А вот и нет, Пастух, неправда твоя. Оно бьется, – торжествующе заключил он через некоторое время. – Оно болит, но это пройдет. Ведь так? Всегда проходит.

– Так, повелитель мой, так, – ласково прошептала Тварь, увиваясь между ног кукольного мастера, как кошка. – Что, что, что тут попусту слова терять: кукла была нехороша. Ты избавился, избавился, избавился от нее. И правильно, очень мудро и разумно поступил. О чем же тут жалеть? Или ты не властелин своим, своим, своим собственным творениям? Право, смешно слышать от тебя даже намек на столь нелепые мысли!.. Что Пастушок – он всего-навсего игрушка, так зачем, зачем, зачем слушать его? Или мыши прислушиваются к сыру, который грызут?

– Да ведь и ты, матушка… – начал Пастушок и получил от Твари такой красноречивый шлепок, что у него надолго пропала всякая охота высказываться на эту тему.

– Да-да, – быстро закивал Ардиан. – Все правда. Я поступил мудро и разумно. Но все дело в том, что я… я, кажется, любил ее.

– Нет, нет, нет, что ты. Ты, ты, ты ее ненавидел. Любовь и ненависть занимают в сердце одинаковое, одинаковое, одинаковое место. Поэтому-то когда, когда, когда мы вырываем из сердца ненависть, то испытываем при этом такую, такую, в точности такую же боль, как при потере любви.

– Да, очень больно, – жалко протянул Ардиан, прижимая кулаки к горлу, в котором чувствовал горький обжигающий комок.

– Это все пройдет, пройдет, пройдет, – повторила Тварь. – Работай, и это, это, это пройдет само собою. Ведь у нас с тобой еще остались материалы, так о чем тужить?

Следующие двое суток Ардиан совершенно не спал и ел, что придется, торопливо, жадно, но совершенно не чувствуя вкуса. Изредка он подкреплял себя глотком водки на кухне, а затем, крякнув, снова по-медвежьи лез к своему столу, не ощущая боли, даже когда ему случалось весьма чувствительно наткнуться на подвернувшуюся мебель, не испытывая голода или жажды, не помня себя самого.

Бедный Смажик однажды попытался было, как прежде, сесть и поработать рядом с ним, но Ардиан попросту не заметил его. Уж лучше бы он злился, орал, топал ногами. В конце концов, съездил бы по морде – все было бы общение. Так ведь нет – сидит, как истукан, работает, работает и глаз не оторвет. Сколько бы анекдотов – свежих и не очень – юноша ни припомнил, сколько бы ни городил огороды, собирая все мыслимые и немыслимые городские сплетни, Ардиан не видел его. Даже не то, чтобы не обращал внимания или делал вид, что не видит, а действительно не видел.

Под конец Смажик и топал, и кашлял, и обращался к Ардиану напрямую с самыми невероятными и непозволительными фразами, правда вот, тронуть не решился, хотя отчаянно мечтал дать кукольному мастеру здоровую оплеуху, плюнуть и забыть о нем раз и навсегда. Окончательно убедившись в том, что сфокусировать на себе ускользающее сознание кукольного мастера не получится, юноша решил положиться на силы его природных инстинктов. Он разжег костер прямо посреди мастерской и довольно долго стоял подле него, держа наготове ведро воды и наблюдая, как Ардиан не замечает ни открытого огня, ни вони, ни дыма. Тогда совершенно ополоумевший Смажик вылетел в кухню и шарахнул об пол самой большой кастрюлей, какую только смог найти в шкафу. Ардиан даже не вздрогнул. Смажику стало страшно. Он понял, что его учитель сейчас находится там, куда ему, бедному ученику, пути никогда не будет, там, где мастер спорит с сами Господом Богом.

Откуда-то с потолка на плечо к трясущемуся юноше соскочила Тварь.

– Тебе нечем, нечем, нечем заняться, милый? Отчего бы тебе, тебе, тебе не взяться наконец за своих медведей? – довольно угрюмо сказала она. Ей уже изрядно наскучило возиться с Ардианом, но нельзя же было бросать дело не полпути из-за того только, что ей чего-то там не хочется!..

– Я боюсь, – признался ей Смажик. – Он сходит с ума. Или, вернее всего, уже сошел.

– Что, что, что с того? – зевнув, сказала Тварь. – Безумие, знаешь ли, – вещь вполне, вполне, вполне безобидная. Гораздо хуже тому, тому, тому, кто имеет ум, да им не пользуется. Хотя, на мой, мой, мой взгляд, сейчас Ардианов ум здрав, как никогда не был и не будет. – Тварь неискренне, но старательно подмигнула Смажику, а потом нехотя добавила, забавляясь его золотым локоном, упавшим на щеку. – Что ж, раз уж у тебя нету, нету, нету такой охоты делать своих мишек, так не погулять ли тебе пока, милый мой, мой, мой мальчик? Покуда Ардиан не видит тебя, мне, мне, мне за тебя как-то спокойнее. Но я не ручаюсь за него, когда, когда, когда он очнется.

– Вон как дело повернулось, а ведь я его даже любил, – вздохнул Смажик, разворачиваясь, чтобы уйти.

Тварь прямо у юноши на плече упала на спинку и захохотала что было мочи.

– Ох и вкусы у современной, современной, современной молодежи! На что, на что, ну на что тебе это пугало огородное?! – еле-еле выдавила она из себя сквозь смех. – Ты и семечки в жизни не посадил.

Смажик тоже поначалу рассмеялся, но потом пожал плечами с самой серьезной и значительной миной:

– Все-таки он мой учитель. Как же мне было не любить его? Ничему нельзя научиться у того, кого не любишь.

– Ты ошибаешься, милый. Когда-то он, возможно, и в самом деле был, был, был твоим учителем, – мягко поправила его Тварь, прыгая на подоконник и удобно устраиваясь там на специально приготовленной ею самой для себя подушечке. – Но все проходит, хотим, хотим, хотим мы это признавать или нет. Больше он уже никого, никого, никого и ничему не научит.

– Я его не понимаю, – жаловался Смажик, заправляя за ухо растрепанный Тварью локон и натягивая свой картузик. – Я не понимаю, что с ним происходит. Иногда мне кажется, что я вообще ничего не понимаю.

– Так, так, так оно и есть. Ты ничего не понимаешь и никогда, никогда, ни за что не поймешь. Скажешь – плохо? А я скажу – хорошо. И знаешь, знаешь, знаешь, почему? – неожиданно на редкость сварливый сегодня голосок Твари превратился в страшный шепот, от которого юноша вздрогнул, как ужаленный: – Смертный, твое счастье, что ты ничего не понимаешь. Разве отец не учил тебя самой мудрой мудрости людей? Есть вещи, которых лучше не знать.

Смажик ничего не сказал на это. Эту новость еще надо было как следует переварить. Он всегда завидовал таланту Ардиана, по сравнению с которым его собственные способности всегда выглядели довольно убогими, а теперь, когда этот талант обернулся к самому его обладателю самой темной, самой ужасной своей стороной, мальчик понял, что завидовать-то было нечему. И сейчас, в этот самый момент он, пожалуй, в самом деле от всей души полюбил Ардиана.

Уходя, Смажик заметил, что на грязной темной лестнице Ардианова дома, забившись в угол у самой двери, плакал навзрыд маленький глупый Пастушок. Но успокаивать эту игрушку он не захотел…

Ардиан закончил вторую куклу на третий день упорного, изнурительного труда. Это случилось так неожиданно, что он и сам не понял, как произошел таинственный переход от лихорадочного действия к тяжелой апатии, заполнившей свинцом все его существо и означавшей только одно – ладно она вышла или нет, а кукла готова совершенно.

Ардиан бессильно опустил руки на колени и просто посидел немного, вдыхая и выдыхая воздух, как автомат. Потом он сжал руками колени и с трудом поднялся. Все движения почему-то давались ему труднее обычного. Наконец кукольному мастеру даже удалось доискаться причин подобного поведения собственного тела. Какая-то неясная, но очень острая боль в спине мешала ему шевелиться, мешала даже разогнуться до конца. Впрочем, когда Ардиан не пытался дышать слишком глубоко, боль эту вполне можно было переносить.

За окном стоял, как музейный экспонат, как невероятное громадное полотно на небесной выставке, красный, чуть принаряженный тучками закат. От яркости красок у Ардиана нестерпимо заломило глаза, он неловко повернулся посреди мастерской, пытаясь восстановить зрение и одновременно стараясь понять, кто он и что здесь делает. Но вместо этого он понял совсем другое – что во всем доме царит самая настоящая лютая стужа, едва ли хоть градусом отличающаяся от леденеющего багрового вечера снаружи. Еще бы!.. Целых три дня в доме не топилась печь, не готовилась еда, не велось бесед – было отчего заледенеть любому помещению.

– Эй, Пастушок, – крикнул Ардиан хриплым, не повинующимся воле голосом, но ответа не получил. – Где ты?

– Ты прогнал, прогнал, прогнал его, – напомнила Тварь, раскачиваясь на карнизе. О том, что это она сама выставила Пастушка за дверь, хитрюга предпочла умолчать. Как и о дальнейшей таинственной судьбе этой игрушки, которая, впрочем, для нее-то как раз не составляла никакой тайны. Ибо Тварь сама, волею капитана Валаса заставила Пастушка прекратить свою нелепую кукольную жизнь.

– А ты? – пошатываясь, спросил Ардиан. – Почему ты сама не топила печь?

– Дорогой, дорогой, бесценный мой! – пропела всегда всем довольная Тварь. – Химерами печей не топят!

Ардиан двинулся было на кухню, но остановился, так и не дойдя до порога. Под ногами у него жалобно захрустели обломки первой куклы, которые никто и не подумал убрать с пола. Вот тут-то черная стена – на сей раз самая настоящая, а не мнимая, – и поднялась перед глазами Ардиана, скрыв от него весь окружающий мир и скрыв его самого от этого мира. Кукольный мастер не помнил, как добрался до кровати, и как эта черная глухая стена окружила его заплутавшееся сознание со всех сторон.

Ардиан не вставал с постели две недели. Он надрывно кашлял и трясся в ознобе, временами забывался, а потом снова приходил в себя, словно выныривал из затягивавшей его все глубже черно-огненной трясины. Смажик сбился с ног, водя к кукольному мастеру лекарей, но те, как назло, оказывались один другого спесивее и, очутившись в грязной, нетопленной халупке, в тот же миг напрочь переставали разбираться в медицине, только бубнили по-латыни что-то о скорой кончине.

Бедный юноша, бросив и матушку и милую невесту, как нянька ходил за больным учителем: варил ему обед, менял холодный компресс на лбу, ругаясь на чем свет стоит, готовил варварские снадобья, которые наперебой советовали ему матушкины кумушки. В благодарность за это он ежедневно получал от Ардиана изрядную порцию бреда, где между прочим нередко упоминалась и его персона. Смажик только руками разводил, слушая все, что когда-либо думал о нем кукольный мастер. Слышал он и о капитане Валасе, и о Таане, да, на свое счастье, ничего не понял – все-таки эти персонажи интересовали его куда меньше, чем он сам.

Под конец юноша все-таки не уследил за Ардианом. Пока тот спал, измученный жаром и премерзким лекарством, Смажик решил сбегать в лавку за продуктами. В этот момент Ардиан проснулся в более или менее ясном сознании. Наверное, он ни за что не встал бы с кровати, но ему вдруг показалось, что кукла в мастерской зовет его, рыдая.

Тварь с интересом проследовала за кукольным мастером. Она уже совсем было отчаялась заполучить свои крылья, думая, что Ардиан помрет раньше, чем она успеет довести свое дело до конца, но это его неожиданное путешествие по дому в одном белье оживило в ее скверной душонке все самые заманчивые надежды.

Ардиан молча неверными шагами прошел в мастерскую. Ум его стал необычайно ясен, несмотря на огромную физическую слабость. Хватаясь за все попадающиеся по пути стулья и полки, кукольный мастер кое-как добрался до своего рабочего стола, где всю неделю пылилась нетронутой новая кукла. Раскачиваясь из стороны в сторону, как мертвецки пьяный человек, кукольный мастер стоял у стола, опираясь на него обеими руками и уставив мертвые угольные глаза отжившего свое шамана на вторую Лорину. Синеватая бледность все яснее проступала на щеках Ардиана, но он продолжал не отрываясь смотреть на свое творение, пока его не начало выворачивать наизнанку от одного вида этой куклы.

Тварь тихонько уселась в кресло и с радостной ухмылкой наблюдала за Ардианом. О, теперь она поняла, что для нее потеряно еще далеко не все. Ардиан еще собирался бороться, а значит, бороться будет и она. Но если Ардиану суждено проиграть в любом случае, то она-то, скорее всего, получит при этом свое.

Тем временем медленная жестокая улыбка все дальше и дальше раздвигала синие спекшиеся губы кукольного мастера, пока окончательно не превратилась в холодный оскал черепа.

– Нет, – процедил он сквозь зубы. – Похоже, я сделал это в бреду. Это нехорошо. Нет.

Желтой костлявой рукой он ухватил новую Лорину поперек туловища и поднес ее к самым глазам, точно решил обнюхать своим страшным заострившимся носом.

– А я, думаю, думаю, думаю, что сойдет. По крайней мере, для такого, такого, такого лопуха, как Дамьерро, – задумчиво изрекла Тварь, закинув ногу на ногу.

– Дамьерро? – не на шутку удивился Ардиан. – Ах, ты о принце… А впрочем, что же это я?..

Тут он с силой, которую едва ли можно было угадать в измученном болезнью и словно за две только недели состарившемся на добрый десяток лет человеке, швырнул несчастную куклу об стену, а потом, не взглянув даже на то, что от нее осталось, почти совсем твердо пошел на кухню.

– Странно, – сказал он собственному мутному отражению над умывальником. – И для чего только человеку выносить все это?

– Да человек и не пойдет на то, на что пошел ты, – просто сказал Тварь.

– Значит, и ты говоришь, что я не человек? – кукольный мастер обернулся и посмотрел на нее тем печальным и беспомощным взглядом, каким загнанный олень смотрит на своих преследователей в последнюю секунду смертельной погони.

– Не всякому, не всякому, ох, не всякому дано родиться человеком, мой милый, – рассудительно зачастила Тварь. – Есть звери и птицы, есть растения и насекомые. Есть твари и демоны.

– Дай мне яду, Тварь, – попросил Ардиан глухо.

– Еще не время. – Тварь мигом вылетела из своего кресла и привычно забралась к нему на плечо, принявшись нежными лапками расчесывать слипшиеся волосы кукольного мастера. – У нас еще остались, остались, остались материалы, разве нет?

Третью куклу Ардиан разбил через два дня после того, как начал над ней работать. Он топтал ее ногами и грязно ругался, задыхаясь от кашля и от собственной безумной ярости, душившей его, раздиравшей изнутри его утробу подобно тому, как болезнь раздирала ржавыми крючьями своих процессов его впалую грудь. Потом кукольный мастер с рычанием сорвал с вешалки пальто, выскочил из дома, одеваясь на ходу и мелькая подштанниками, и, собрав последние силы, не разбирая дороги, поминутно оступаясь, падая, раздирая руки и лицо о смерзшуюся шероховатую поверхность ледяных дорог, побежал в гостиницу «Весы».

Тварь проводила его умильным взглядом, даже в окно высунулась, чтобы лучше видеть направление этого дикого бега. Потом она удовлетворенно потянулась, разминая все до одной маленькие косточки, обнаружила на столе бутылку с остатками водки, налила себе в стакан прозрачной жидкости и залихватски тяпнула сколько пришлось.

– Свобода! – сказала она, сворачиваясь клубочком у печки, чтобы как следует выспаться перед дальней дорогой.

Глава 15. Конец Ардиана

Ровно месяц спустя после того, как принц Дамьерро заказал печальному кукольному мастеру Ардиану Йошу сделать куклу, похожую на юную фрейлину Лорину, он отправил к мастеру своего слугу, чтобы тот разузнал, как продвигается эта работа. Если только она вообще продвигается, ведь едва ли такому одаренному мастеру как господин Йошу может потребоваться целый месяц на изготовления самой рядовой куклы.

Смышленый слуга быстро узнал в конторе Ксета адрес кукольного мастера и засим поспешил прямиком на Липовую улицу. Кстати сказать, сам Ксет о ходе работы Ардиана мало что мог сообщить. Дело в том, что он уже давно отчаялся увидеть вновь своего мастера, от которого целый месяц не было ни слуху ни духу. А потому, опасаясь, как бы Ардиан не вздумал перейти к другому хозяину, старик воспользовался случаем и передал несколько монет для «бедствующего мальчика» через посланца принца.

Однако вместо этого самого «бедствующего мальчика» слуга обнаружил нечто совсем в другом роде. Обветшалый и покосившийся домик Ардиана был тщательно очищен от снега, а на двери вместо прежнего удручающе-огромного замка красовался новый – последней заморской конструкции. Все это никак не говорило о какой-то особой нищете или запустении, которое так красочно расписывал ему Ксет. Впрочем, слуга, имея кое-какой опыт общения с чудаковатым принцем, привык ничему на свете не удивляться. Поэтому он спокойно постучал в дверь, и ему тут же открыла нарядная, румяная служанка.

– К кому изволите? – кокетливо спросила она, вытирая руки о вышитый передник.

– К господину Йошу, – с достоинством сказал посланец.

– Еще не вставали, – равнодушно объявила служанка и хотела самым нахальным образом захлопнуть дверь прямо перед носом у посетителя, но тут слуга принял самый надменный вид, на какой только был способен, и сообщил куда-то в пространство, чуть повыше служанкиной макушки:

– По поручению его высочества принца Дамьерро!

– Ах ты, господи!.. – всполошилась девушка. – И в самом деле? Ну, раз так, то конечно… Проходите, милости просим.

Слуга принца как можно медленнее (ведь он нес на редкость тяжелое чувство собственного достоинства!) прошел через сени в опрятную кухоньку и остановился в нерешительности. Служанка тем временем бойко застучала в дверь спальни.

– Хозяин! – закричала она. – К вам от принца пришли, вставайте!

Заспанный Ардиан с всклокоченной челкой, которая в этом сезоне являлась последним писком моды, выглянул из-за двери с таким потерянным и удрученным видом, будто его собирались выводить на казнь.

– Вы действительно от принца? – хрипло спросил он.

Слуга кивнул как можно солиднее и торжественнее.

– Одну минуту, – попросил Ардиан и приказал служанке слабым, срывающимся на хрип голосом: – Детка, давай-ка, бегом, помоги мне.

Посланцу так и пришлось присесть на кухне, слушая, как на плите на малом огне кипит суп. Наконец, через полчаса Ардиан, сияющий, умытый, в прекрасном, с иголочки костюме и тончайшем белье, с завитыми щипцами темными локонами возник перед посетителем.

– К вашим услугам! – весело сказал он. – Прошу прощения, что приходится принимать вас на кухне, но в мастерской у меня, сами понимаете, дикий беспорядок. Я ведь теперь старший костюмер Первого Имперского Театра. Так что работы – по горло. Вы себе и не представляете… К тому же, сами видите, жилье никуда не годится. Если бы вы только знали, как мне осточертела эта конура!.. Я как раз собираюсь снять подходящую квартиру поближе к центру. Да вот пока никак не найду ничего достойного. В общем и целом, великодушнейше прошу меня простить за этот хлев и за убогий прием. Итак, что вас привело ко мне?

Слуга, слушая все эти излияния, чувствовал себя, надо признать, довольно неуютно, так как ему по должности не полагалось входить в столь интимные подробности личной жизни Ардиана. К тому же завитые кудри кукольного мастера, его лимонные духи и обилие перстней на время совершенно сразили и ослепили посланника, ибо все это как нельзя более соответствовало современным лакейским вкусам.

– Принц прислал меня узнать, как продвигается ваша работа над его куклой, – наконец выдавил он из себя.

– Ах, над куклой… – несколько разочарованно протянул Ардиан и что-то странное промелькнуло в его черных и явственно косивших глазах. – Да, в общем-то, она готова.

– В таком случае, почему бы вам поскорее не передать ее Ксету? Он давно ждет результатов вашей работы. Как и его высочество…

– Вот без этого можно было бы и обойтись, – странно заявил Ардиан, возводя глаза к потолку в непонятной жеманной тоске.

– Понимаю!.. – глазки у слуги хитро блеснули. – Не хотите делиться? Не хотите, чтобы он захапал себе львиную долю вашего заработка? Ваш Ксет что-то в таком роде и подозревал. Что ж, тогда просто передайте куклу мне, а уж я передам ее прямо самому принцу.

– Нет! – возмущенно тряхнул своими лакейскими кудрями Ардиан, и глаза его остановились, уставясь куда-то мимо всех предметов. – Нет, это совсем не то! Вы меня совсем не так поняли, милейший.

– Не так понял? – пробормотал слуга. – Но что же тогда…

– Ах, да  что здесь может быть непонятного? – нетерпеливо крикнул кукольный мастер и тут же, цепко ухватив посланника за рукав довольно неприятного вида желтыми пальцами, почти силком поволок его к себе в мастерскую. – Идемте же, ну! Вы сейчас все сами увидите!..

Среди поддельной парчи и фальшивых драгоценностей, в грудах мишуры и стразов слуга как-то сразу оробел и перестал сопротивляться Ардиану, но и тот перестал тянуть и тормошить своего посетителя с неприятным напором и наскоком. Кукольный мастер остановился в середине комнаты и развел руками, словно говоря: «Видите, в каких условиях мне приходится работать?»

– Дело в том, любезный, – произнес он, в упор уставившись на слугу своими мертвыми глазами, – что я просто не могу отдать принцу эту куклу. Уж не знаю, знакомо ли вам это состояние?

Слуга неуверенно кашлянул. Чудаков на своем веку ему довелось повидать немало, были среди них и буйные. Поэтому о всевозможных «состояниях» (по преимуществу – навязчивых) посланец принца знал достаточно. Он знал и то, что всем несчастным, подобным Ардиану, ни в коем случае нельзя перечить. А потому слуга придал своему лицу по возможности большую подвижность, чтобы мгновенно сопровождать все слова хозяина дома приличествующими случаю гримасами.

– Вижу, что вы все еще не понимаете меня. Но я все же постараюсь объяснить вам это, иначе получится, что вы приходили зря. Дело в том, что то, о чем вы говорите, сделать абсолютно невозможно, – продолжал Ардиан с маниакальной настойчивостью. – Я вам все покажу, и вы сами убедитесь…

Тут он не без ловкости подскочил к красивой старинной ширме, отгораживавшей угол и без того тесной мастерской, и отодвинул ее в сторону. В углу, на новехоньком, прекрасной работы столике стояла кукла. И то была самая потрясающая кукла из всех, которые когда-либо доводилось видеть этому слуге.

Спервоначалу посланец узнал в этом легком и обаятельном крошечном существе скандальную фрейлину королевы, но он тут же сообразил, что это, конечно, не она, не безмозглая жадная девка по имени Лорина. Да, кукла точь-в-точь копировала ее миниатюрную нервную фигурку, ее рыжеватые кудряшки, ее большой рот и выпуклые русалочьи глаза. Но Лорина была всего-навсего жеманной вертихвосткой, пленившей принца своими полусумасшедшими выходками. А эта кукла была по-настоящему прекрасна.

Не соображая толком, что это с ним происходит, слуга заворожено смотрел на нее, только толстые губы его шевелились, будто бедный парень вздумал молиться на ардианово произведение.

– Вы видите? Ну, теперь-то вы видите? – лихорадочно спрашивал у него Ардиан. – Вам ясно, почему я никак не могу отдать ее принцу? Разве заслуживает какой-то там принц, чтобы это чудо досталось ему?

– Аг-га, я, кажется, понимаю, – промямлил слуга.

На самом деле бедный малый, конечно, ничего не понимал. Он просто чувствовал, что не в силах отвести взгляд от куклы, что он просто умрет, если только совершит малейшую попытку отвернуться от нее, а еще он чувствовал, что ревнует ее даже к ее собственному создателю.

– Представьте себе, она далась мне очень легко, – вполголоса признался Ардиан, снизу-вверх заглядывая на придурковатый профиль слуги и явно очень довольный тем эффектом, который произвела на посетителя его кукла. – Я мигом угадал все до мелочей – позу, платье, даже украшения. А потом я вдруг почувствовал, что, где бы я ни находился, ее взгляд неизменно следит за мной.  – Ардиан еще немного понизил голос, словно боялся, что игрушка может услышать его слова и обидеться на них. – Даже когда я был в другой комнате, в другом доме – он все равно преследовал меня там. Понимаете?

«Совсем сумасшедший! – мгновенно пронеслось в голове у слуги и тут же он мысленно возразил сам себе: – Или нет?»

Взгляд куклы? Пожалуй, он и вправду был слишком живым для игрушки. Отчего бы не допустить, что он может следовать за человеком всюду? О, посланник принца дорого бы дал за то, чтобы этот взгляд всюду преследовал его.

– Понимаю, – кивнул он.

– Да ни черта ты не понимаешь! – внезапно заорал Ардиан, хватив по рабочему столу кулаком. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди, на лице появились красные пятна. – Я люблю ее! И я никому ее не отдам! Так и передай своему идиотскому принцу! Она моя, а если он захочет забрать ее у меня… Что ж, пусть попробует! Я не посмотрю на то, что у него на голове корона и что перед ним гнет спины вся страна; я сверну ему башку, как птенцу – пусть только явится сюда.

– Хорошо, – отступая, сказал слуга. Ему пришлось таки оторвать глаза от чудесной игрушки, но он тут же утешил себя мыслью, что это не надолго. – Я все в точности так и доложу его высочеству.

Посланник торопливо вышел, на ходу запахивая шубу. Глаза у него горели, он знал, что Лорина следит за ним своим невероятно живым взглядом, и всегда будет следить, пока он не явится к ней снова и не бросит к ее кукольным ногам все, что имеет. На самом деле он вовсе не о том собирался заботиться, чтобы кукла попала к принцу, являвшемуся ее законным владельцем. Нет, его мысли шли дальше и он уже в душе накрепко порешил выкрасть куклу у принца, когда тому удастся отнять ее у сумасшедшего Ардиана. Ведь ясно же, как день, – жить без этой куклы, зная, что где-то она существует и кому-то принадлежит, просто невозможно.

А вслед слуге неслось нездоровое сухое покашливание Ардиана.

Ледяной воздух немного освежил лицо посланца и одним дуновением содрал с его глаз пелену очарования, навеянного куклой. Слуга удивленно помотал головой и с глуповатой ухмылкой вскочил в свои сани. Нет, он и теперь все еще думал, что заполучить эту куклу было бы совсем неплохо. Но красть ее у принца!.. Впрочем, можно и украсть, но когда-нибудь после, когда Дамьерро сам вдоволь налюбуется на нее, когда она ему наскучит, и он забросит ее.

– Богиня, – пробормотал слуга, катя на санях своей дорогой и едва ли не облизываясь на свои воспоминания о небывалой, неописуемой, подавляющей радости, которую ощутил рядом с ардиановой куклой.

Некоторое время спустя Ардиану Йошу была оказана величайшая честь. Вечером того же дня к нему прибыл сам принц Дамьерро. Россказни слуги, побывавшего у кукольного мастера, привели его высочество в полное недоумение, вот почему он и решил самолично разобраться с судьбой своего заказа, который как-никак имел для принца большое значение.

Ардиан принял августейшего гостя до странности холодно и надменно. Дамьерро смотрел на кукольного мастера и не узнавал в нем того замызганного, голодного, бессильного работягу, каким увидел его в день их первой встречи. Ардиан сидел напротив принца в самой независимой и изящной позе, какую только можно вообразить; он небрежно обмахивался шелковым платком, пропитанным лимонными духами, а на его пополневшем, но все-таки сохранявшем признаки болезни лице довольно вольнодумно поигрывала смесь подозрительности и самодовольства.

Да уж, этот разряженный господин едва ли походил на прежнего раздавленного бедностью и находящегося в постоянном голодном озлоблении червяка. Но принцы на то и являются принцами, чтобы повелевать любым человеческим существом, находящимся в их власти, – от червяка до министра. В этом смысле и нищий ремесленник, и самоуверенный богач были перед Дамьерро равны.

Побеседовав положенное время на отвлеченные темы, принц счел наконец возможным приступить к цели своего визита:

– Я искренне рад вашему успеху на новом поприще, дорогой господин Йошу, – очаровательно закруглил он предыдущий разговор. – Однако, как ни приятно мне общение с вами, явился я, как вы могли догадаться, главным образом для того, чтобы выяснить, в каком состоянии находится мой заказ.

– Ах, – без выражения сказал Ардиан. – Он давно готов.

– В таком случае, я могу забрать его прямо сейчас? – с ударением произнес принц, улыбаясь несколько напряженно.

– Нет, этого вы сделать никак не можете, – невозмутимо сказал Ардиан, глядя ему прямо в глаза.

– Отчего же так, друг мой? – Улыбка принца стала отстраненной, а за чистыми, как хрусталь, стеклышками очков полыхнуло довольно явственно. – Или вы не успели, как это говорится, нанести последние штрихи?

– Да какие там штрихи?! – недовольно буркнул Ардиан, вертя на пальце самый большой перстень. – Все готово, говорю же вам.

– Значит, я могу, по крайней мере, увидеть ваше… м-м… творение? – ласково осведомился принц.

– Нет ничего проще, – с явным облегчением растянул губы Ардиан. –  Глядеть можете сколько влезет. Но забирать – нет.

Принц решил пока не спорить с кукольным мастером, так как у него тоже, как и у его слуги несколькими часами раньше, промелькнула мысль о безумии своего собеседника. Придерживая алмазные ножны своей шпаги, Дамьерро прошел вслед за Ардианом в его мастерскую. При этом ему удалось сохранить самое идеалистическое и мечтательное выражение на лице.

Кукла произвела на принца какое-то странное впечатление. Сперва он окинул ее одним только мимолетным взглядом и тут же отвернулся, словно отчего-то испугался ее вида. Упорно глядя в стену, принц сделал несколько шагов по направлению к столику, на котором располагалась миниатюрная копия фрейлины. Лишь подойдя ближе, принц наконец взглянул на куклу и не отводил взгляд уже до самого своего ухода.

Ардиан ревниво наблюдал за ним, прижав ко рту надушенный платочек. Глаза его превратились в два нацеленных ружейных дула, но где уж попавшему в капкан кукольных глаз Дамьерро было обращать внимание на выражение лица кукольного мастера.

– Так вот оно что! – сказал наконец принц, как и прежде безукоризненно корректно, но предательски перекосившийся рот выдал произошедшую в нем роковую перемену. – Теперь я хорошо понимаю ваши чувства, любезный Ардиан.

– В самом деле? – выдохнул кукольный мастер, слегка смягчая безумный блеск своих глаз. – Я так рад, вы и представить себе не можете…

– Да-да, – прохладно закивал головой принц. Если он и слышал кукольного мастера, то видел, во всяком случае, одну только Лорину. – Я очень хорошо вас понимаю, но вам все же придется отдать эту куклу мне.

– Нет, – севшим голосом отрезал Ардиан. – Требуйте чего угодно, только не отнимайте ее у меня. Если хотите, я верну вам деньги. Я…

– Я засажу тебя в подземелье, – не меняя любезного тона, сказал принц. – Я сгною тебя среди крыс и мокриц. Я могу все. Отдай мне ее.

– Нет, – прохрипел Ардиан, чувствуя, как очередной приступ кашля начинает разрывать его больные легкие, но пока надрывно сдерживая его в себе. – У тебя есть живая Лорина. Оставь мне куклу, ты обойдешься и без нее.

– Дурак! – крикнул принц, разом утратив все свое хваленое самообладание. – Кому нужна эта живая, болтливая, глупая девка, когда есть такая же, но в тысячу раз лучше?!

Ардиан задыхался, руки его тряслись, дешевые перстни сверкали, как елочные украшения. Ему в голову пришла дикая мысль придушить принца прямо здесь, на этом самом месте, но он отдавал себе отчет в том, что на такое предприятие у него теперь не достало бы ни сил, ни смелости.

– Так не отдашь? – с безобразной косой улыбкой спросил Дамьерро.

– Никогда! – стиснув зубы, ответил Ардиан.

– Что ж, посмотрим!.. – почти обрадовался принц. – В таком случае, тебя посадят в тюрьму за оскорбление величества, а куклу твою конфискуют. И она таки достанется мне, дерзкий оборванец.

Посмеиваясь совершенно нелепым и несвойственным ему образом, громко и злобно, принц буквально с кровью отодрал свой прикованный к кукле взгляд и стремительно ринулся к выходу.

– Это она! – бормотал он по дороге во дворец. – Это она!

Спроси его кто-нибудь, что именно он имеет в виду, произнося эти странные слова, он вряд ли нашелся бы что ответить. А дело было в том, что искусный в интригах, но, на беду, не особенно крепкий разум принца оказался раз и навсегда подчиненным холодному кукольному взгляду – слишком долго он смотрел на эту нечистую игрушку, и теперь она всюду была с ним и внутри него самого. Принц так до самой кончины и не смог очнуться от зловещих чар куклы.

А кукольный мастер, едва принц покинул его дом, и думать забыл о том, что произошло между ними двумя (или лучше сказать – тремя). Ибо для него его Лорина была всем миром, и весь мир – лишь отражением в ее зеленоватых бесстыжих глазах.

Воистину странные вещи творились в этот день на Липовой улице. Ближе к вечеру некая дама, с головы до ног закутанная в темный плащ вышла из роскошной кареты у дома кукольного мастера.

– Какой ужас! – нервно фыркнула дама, увидев, в каких трущобах оказалась, однако в дверь кособокого домика она постучала довольно смело.

Ардиан стука не слышал. Он сидел в своей мастерской, опустив подбородок на руки и безмолвно уставившись в неизменный центр притяжения всех его грез наяву, стоявший на хорошеньком столике у ширмочки.

Служанка открыла дверь и, поколебавшись, все же впустила неожиданную посетительницу, у которой под простеньким плащом сверкали изысканные драгоценности и дорогие шелка. Дама, ничем не смущаясь, прошла сперва в кухоньку, повертела носом и, повинуясь знаку служанки, зашла в мастерскую.

– Добрый вечер! – резко вскрикнула дама, увидев кукольного мастера, прикорнувшего за столом.

Тот вздрогнул от этого возгласа, как от удара бичом, и резко обернулся.

– Кто там? – запоздало пробормотал он.

– Да это же я, Ардиан! – протянула женщина, с брезгливым интересом разглядывая мастерскую. – Как, неужели вы меня не узнаете? Я – Лорина. Мы познакомились с вами на новогоднем балу. Нас, впрочем, друг другу, кажется, не представили. Ну да это ведь предрассудки, не так ли? Так вот как нынче живут гении… Не очень-то впечатляет, но если вам так нравится…

Тут гостья стремительно откинула с лица капюшон, и Ардиан увидел перед собой живое нахальное личико Лорины во плоти.

– Ч-что вам нужно? – недоуменно спросил он, вскакивая и кланяясь, как болванчик.

Лорина опешила. Она полагала, что каждому должно быть ясно как божий день, зачем прекрасная свободная дама может явиться под вечер к интересующему ее кавалеру. Ее, по крайней мере, такой фразой еще ни разу не приветствовали, а уж это что-нибудь да значило!..

– Ах, мой друг, говорят, что вы сделали куколку точь-в-точь как я, – капризно сказала она, надув губы. – Вот я и решила полюбопытствовать.

– Ах, это… – рассеянно пробормотал Ардиан. – Что ж, ничего нет проще. Смотрите сколько душе угодно.

И он вяло махнул рукой в сторону заветного столика. Лорина пожала плечами и как-то не очень охотно переключила внимание на куклу. Ардиан, в свою очередь, не без некоторого любопытства наблюдал за реакцией девушки на собственный в некотором роде портрет, сам не зная, чего в этом случае можно и ожидать. Но напрасно он думал, что и тут случиться нечто необычное и из ряда вон выходящее.

– Как здорово! – сказала Лорина, наглядевшись на свою копию, и даже в ладоши от восторга захлопала. – Как похоже! С ума можно сойти! И как это вы только все так точно запомнили за одну-единственную встречу?

Несколько минут Ардиан с удивлением, граничащим с ужасом, смотрел на нее, потом рассмеялся тихо и жутко.

– Вот оно что! – пробормотал он себе под нос. – Наверное, во всем мире нет большей дуры, чем вы, милочка. Потому против вас бессилен и сам хаос.

Но тут его страшный смех перешел в ужасный приступ сухого кашля. Лорина так и отскочила в сторону, с презрением уставившись на кукольного мастера, зажимающего рот платком.

– Да вы больны! – укоризненно сказала она.

– Что есть, то есть, – усмехнулся Ардиан через силу.

– Что ж, приятно было повидаться. Жаль, что уже мне пора уходить, – брезгливо заторопилась Лорина и выжидательно замерла у двери.

– Значит, Таана все-таки ошибалась: на свете есть вещи, которые сильнее хаоса. И цена этой силы – простая глупость, – проговорил Ардиан, и не думая провожать строящую ему глазки фрейлину. Он утер окровавленные губы, посмотрел на окрасившийся красным душистый платочек и впервые в жизни пожалел себя, потому что самую простую истину капитан Валас припас для него напоследок, когда бороться с серым ничто уже не имело никакого смысла.

Эпилог

Вот и вся история!.. Собственно, все описанные выше события являлись по сути  лишь завязкой большой и кровавой драмы. Но для того, чтобы рассказать о ней, потребовалось бы написать еще не один толстый том. К тому же, это была бы уже совсем другая история, с другими героями и другой моралью. Хотя, собственно, почему «другой моралью»? Просто историей с моралью, ибо у данной, уже законченной истории морали вовсе нет и быть не может.

Так вот, повествование закончено, выводы читателями сделаны, если в них у кого-то была нужда. Добавить остается разве вот что: на следующее же утро печального кукольного мастера Ардиана Йошу арестовали. Несмотря на явное смертельное заболевание, истощившее его силы, он оказал людям принца бешеное сопротивление. Которое, впрочем, ни к чему не привело, да и привести не могло. Ардиана заточили в одиночную камеру старой полузатопленной тюрьмы, после чего о нем попросту забыли.

Так и сидеть бы кукольному мастеру в сыром подвале до самой своей скорой кончины, если бы своевольная капризная Лорина не приняла особое участие в его судьбе и не вызволила его при помощи самого простого подкупа. Этот поступок был продиктован девушке не добросердечием, а всего только расчетом, хотя свобода оттого не стала Ардиану как-то особенно немила. Но, если фрейлина рассчитывала на то, что кукольный мастер чем-то ей поможет, то она жестоко ошиблась. Оказывается, Ардиан не имел ни малейшего представления о том, как избавить принца от наваждения, целиком захватившего его. Более того, кукольный мастер и сам, похоже, слегка помешался на пресловутой кукле. Но это уже интересовало Лорину куда меньше.

Ардиан принял освобождение так же равнодушно, как и заточение. Он мечтал лишь о том, чтобы вновь увидеть свою обожаемую куклу. Он бродил в окрестностях дворца принца, пытался умолять стражу впустить его, но, разумеется, тщетно. Смажик, которому пришлось в эти дни работать за двоих, как мог, помогал бывшему учителю, кормил его и пытался удержать от всяческих безумств, но разум окончательно покинул Ардиана. 

Впрочем, не его одного. Принц, казалось, тоже тронулся рассудком. Он целые дни напролет просиживал перед своей куклой, забывая пить и есть. Государственные дела не просто перестали его волновать, – они для него больше не существовали. Так что нечего удивляться тому, что придворные в конце концов решили предотвратить возможность восхождения на престол скорбного разумом и устроили переворот. Дамьерро сопротивлялся, как лев, но не имел ничего против лишения его прав наследия. Он просто не хотел, чтобы его разлучали с куклой. Не совсем уразумев всех психологических тонкостей его поведения, мятежники на всякий случай посадили принца за решетку – правда, обошлись с ним любезнее, чем он сам обошелся с Ардианом и выбрали местом его заключения новую тюрьму, посуше. Тем не менее, уже на следующий день Дамьерро обнаружили в камере мертвым. Он перегрыз себе вены, не выдержав разлуки с куклой.

Последствия переворота оказались самыми ужасными: в стране началась гражданская война, принесшая гибель многим людям. Соседние государства не растерялись в столь выгодной политической ситуации и мигом набросились на государство, утратившее внутренне согласие, словно стая волков: каждый норовил урвать себе кусок пожирнее.

Так пала империя.

Что до Ардиана, то никто не знает точно, как это произошло, только услыхав крики бунтовщиков, штурмующих дворец, бедный безумец заметался и бросился к реке. Покончить с собой кукольному мастеру не дал Смажик. Он силой утащил его с моста и со временем, не имея возможности и терпения ухаживать за помешанным самостоятельно, определил его в дом для умалишенных. Где Ардиан тихо скончался через два с небольшим года, поздней осенью, в полном одиночестве.

Смажик погоревал положенный срок и через некоторое время (когда улеглась смута и остатки государства кое-как пришли в равновесие) открыл собственный магазин, который – благодаря усилиям газет, раструбивших о небывалой истории Ардиана Йошу, которую они приводили не иначе как со слов самой супруги первого президента страны (звали супругу Лориной) – стал очень популярен среди жителей столицы.

Сам Смажик в эту историю верил мало, но от подобной рекламы не отказывался. Тем более, что сам он газет не читал, а обо всем странном и необычном, что приключилось с ним в последнее время, старался и вовсе не вспоминать. Впрочем, и было ли тут что-то странное? Ожившие игрушки бесследно исчезли, а потому, вероятнее всего, никогда не существовали на свете. Капитан Валас? Но кто слыхал о таком человеке? Не приснился ли он юноше в страшном (да и не особенно-то страшном, между прочим!) сне? Ответить на этот вопрос могли бы гадалка Таана и последняя кукла, созданная Ардианом. Но ведьма вскоре после переворота неожиданно постриглась в монахини и приняла обет молчания. Что до куклы, то никто не видел ее после событий во дворце. Скорее всего, она попросту разбилась во время штурма.

2005-2008