Непопулярный Чехов

Скажу сразу: вынося в заглавие атрибут «непопулярный», сразу ставлю себя в уязвимое положение, поскольку принимаю обязательства объясниться по поводу содержания этого понятия. Популярный – это широко известный, активно потребляемый массами, востребованный людьми творческими, находящийся постоянно в зоне пристального внимания критики. Следовательно, непопулярный – означенными признаками не обладающий. Под последнее определение можно подвести едва ли не треть написанного Антоном Чеховым. Если мыслить в масштабах полного собрания сочинений писателя в тридцати томах, то собственно художественные произведения (исключая пьесы) составляют десять томов. Известными можно назвать рассказы, включенные в школьную программу, экранизированные, положенные в основу спектаклей. Считается, что это и есть настоящий Чехов. Но очень хочется иногда заглянуть за предел очерченного кем-то круга. Общепринятое не всегда самое умное, тонкое, совершенное в художественном отношении. Поэтому «необщее выражение» так привлекает.

Например, «Рассказ старшего садовника» (1894) – произведение не самое известное большинству читающих Чехова. Герой, Михаил Карлович, описан автором в двух абзацах. Но как! «Это был умный, очень добрый, всеми уважаемый человек. Все почему-то считали его немцем, хотя по отцу он был швед, по матери русский и ходил в православную церковь. Он знал по-русски, по-шведски и по-немецки, много читал на этих языках, и нельзя было доставить ему большего удовольствия, как дать почитать какую-нибудь новую книжку и поговорить с ним, например, об Ибсене».
 
Не с каждым садовником, заметим в скобках, уместно заводить разговор об Ибсене в надежде порадовать его. Стало быть, этот садовник – не чета многим! – человек исключительный, хотя и не лишенный несовершенств. «Были у него слабости, – пишет Чехов, – но невинные; так, он называл себя старшим садовником, хотя младших не было; выражение лица у него было необыкновенно важное и надменное; он не допускал противоречий и любил, чтобы его слушали серьезно и со вниманием».
 
После этих слов, характеризующих его, сам Михаил Карлович как бы отступает в тень, и его место занимает хорошо известный по реальным жизненным ситуациям тип человека – признающего только за собой право на обладание истиной. С таким собеседником приходится нелегко: он имеет обыкновение слушать только самого себя, то есть готов к монологу, но не к диалогу. Допустимы здесь только речи, подтверждающие его правоту. Чехов таким образом готовит читателя к тому, что сейчас ему будет предложена некая неоспоримая истина. И читатель, втайне сказавший свое «не приемлю!», ждет случая выразить его явно. Но не тут-то было…

Зашел между героями рассказа разговор о преступлении и наказании, о пользе и вреде оправдательных приговоров. И старший садовник сказал свое веское слово: «Даже когда моя совесть говорит мне, что, оправдав преступника, присяжные сделали ошибку, то и тогда я торжествую. Судите сами, господа: если судья и присяжные более верят человеку, чем уликам, вещественным доказательствам и речам, то разве эта вера в человека сама по себе не выше всяких житейских соображений? Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте! Эта вера доступна только немногим, кто понимает и чувствует Христа».

Мысль не бесспорна. Тут можно и соглашаться, и возражать – смотря по обстоятельствам. Но Михаил Карлович, как нам известно, несогласия не приемлет. И в подтверждение правоты своей рассказывает легенду, которую ему когда-то поведала по-шведски родная бабушка. Рассказывает с оговоркой, что, мол, в переводе, то есть по-русски, она будет звучать не так красиво. Суть истории такова.
 
В одном маленьком городке поселился пожилой, одинокий и некрасивый господин, доктор. Он был всегда угрюм и необщителен. Но все знали, что он увлечен медициной и проводит много времени за чтением специальных книг о лечении болезней. Пациенты считали, что доктор знает все. «В груди этого ученого человека билось чудное, ангельское сердце. Как бы ни было, ведь жители города были для него чужие, не родные, но он любил их, как детей, и не жалел для них даже своей жизни. У него самого была чахотка, он кашлял, но, когда его звали к больному, забывал про свою болезнь… Денег не брал, и, странное дело, когда у него умирал пациент, то он шел вместе с родственниками за гробом и плакал… Взрослые и дети, добрые и злые, честные и мошенники – одним словом, все уважали его и знали ему цену. В городке и в его окрестностях не было человека, который позволил бы себе не только сделать ему что-нибудь неприятное, но даже подумать об этом…»

История о замечательном докторе закончилась трагически: «человек, который, казалось, своею святостью оградил себя от всего злого, … был найден убитым. Окровавленный, с пробитым черепом, он лежал в овраге, и бледное лицо его выражало удивление. Да, не ужас, а удивление застыло на его лице, когда он увидел перед собою убийцу…» Это событие потрясло жителей города. Растерянность и отчаяние овладели ими. Случившееся не укладывалось в рамки здравого смысла. Такого человека нельзя было убить – это чудовищно, немыслимо, невозможно представить. Но это – свершившийся факт! Изменить реальное положение вещей нельзя, как нельзя вернуть к жизни лекаря. Но факт можно переосмыслить, дать ему приемлемое обоснование.

«Судьи, которые производили следствие и осматривали труп доктора, сказали так: ;Здесь мы имеем все признаки убийства, но так как нет на свете такого человека, который мог бы убить нашего доктора, то, очевидно, убийства тут нет, и совокупность признаков является только простою случайностью. Нужно предположить, что доктор в потемках сам упал в овраг и ушибся до смерти... С этим мнением согласился весь город. Доктора по¬гребли, и уже никто не говорил о насильственной смерти. Существование человека, у которого хватило бы низости и гнусности убить доктора, казалось невероятным. Ведь и гнусность имеет свои пределы».

Итак, проще заставить себя поверить в то, что лекарь стал жертвой, чем поверить в существование (и торжество!) зла. Человек вообще склонен принимать желаемое за действительное…
«Но вдруг, можете себе представить,– продолжает рассказ старший садовник, – случай наводит на убийцу. Увидели, как один шалопай, уже много раз судившийся, известный своею развратною жизнью, пропивал в кабаке табакерку и часы, принадлежавшие доктору. Когда стали его уличать, он смутился и сказал какую-то очевидную ложь. Сделали у него обыск и нашли в постели рубаху с окровавленными рука¬вами и докторский ланцет в золотой оправе. Каких же еще нужно улик? Злодея посадили в тюрьму… На суде убийца упорно отрицал свою вину. Всё говорило против него, и убедиться в его виновности было так же нетрудно, как в том, что эта земля черная, но судьи точно с ума сошли: они по десяти раз взвешивали каждую улику, недоверчиво посматривали на свидетелей, краснели, пили воду... Судить начали рано утром, а кончили только вечером.

– Обвиняемый! – обратился главный судья к убийце.– Суд признал тебя виновным в убийстве доктора такого-то и приговорил тебя к...
Главный судья хотел сказать: «к смертной казни», но выронил из рук бумагу, на которой был написан приговор, вытер холодный пот и закричал:
– Нет! Если я неправильно сужу, то пусть меня накажет бог, но, клянусь, он не виноват! Я не допускаю мысли, чтобы мог найтись человек, который осмелился бы убить нашего друга доктора! Человек неспособен пасть так глубоко!
– Да, нет такого человека, – согласились прочие судьи.
– Нет! – откликнулась толпа. – Отпустите его!
Убийцу отпустили на все четыре стороны, и ни одна душа не упрекнула судей в несправедливости. И бог, говорила моя бабушка, за такую веру в человека простил грехи всем жителям городка....»

Когда Михаил Карлович кончил рассказ, один из героев хотел что-то возразить ему, но старший садовник сделал жест, означавший, что он не любит возражений.

Критики обычно связывают проблематику этого рассказа с путевыми заметками (как назвал их сам автор) «Остров Сахалин», написанными после далекого путешествия на остров. Та жизнь, которую мог воочию наблюдать там писатель, высветила и сделала значимой – и уже не теоретически, а практически – проблему «преступления и наказания», причем в аспекте нравственно-религиозном. Чехов предъявляет ее читателю, делая его соучастником обсуждения жизненно важных вопросов.