Яблоня

Моя жена истинно русский человек – это каждый за версту скажет. Из тех, кто привык делать все основательно, терпеливо, со своеобразным, порой непредсказуемым пониманием каких-то сложных и несколько отвлеченных ситуаций (в политике, например, иногда «с точностью до наоборот»), склонный прощать и объяснять многие грехи и безобразия российской жизни, но твердо стоящий на своем, как тот солдат на Шипке с картины Верещагина, человек, в котором, пользуясь языком русских пословиц, больше разума, (то бишь мудрости), что до раздумья доводит, чем ума, который доводит до безумья. Ее знают во всем доме. Да в этом девятиэтажном доме почти все знают друг друга с детства: в него из бараков переселили почти весь портовый рабочий поселок, что когда-то был здесь, а в другие пятиэтажки и многоэтажки разметало соседнюю деревню Аксинньино – теперь от нее, в квартале от нас, осталась лишь маленькая удивительно живописная, похожая на праздничный торт, сельская церквушка у пруда, до которой надо было идти через ржаное поле.Теперь с одной стороны от нее шоссе, с другой – громадная, будто готовящаяся ее прихлопнуть , вертикально поставленная плита общежития, а пруд зарос осокой, осел… Жена рассказывала как все изменилось: кажется недавно был рабочий поселок с болотом, деревня Аксиньино с ржаным полем, а теперь здесь довольно престижный для жилья московский район: два парка, искусственные пруды, канал, по которому ходят белые пароходы… отсюда на метро до самого центра столицы не более получаса ехать…
Страсть к чистоте, столь часто присущая русским женщинам, у жены развита необыкновенно: любое пятнышко на плите после того как я жарю яичницу углядит и будет тереть ее до блеска, ворча на меня ( она и в работе такая: не пропустит ни одной мелочи). Однажды она призналась, что в детстве мечтала стать дворником: может быть оттого, что рабочий поселок , где провела детство был далеко не самым чистым местом на земле… Большую, заметную, с чистым открытым лицом, внимательного, терпеливого и вдумчивого детского доктора, ее знают и уважают в районе, особенно мамаши и бабушки. Такое уважение, авторитет  не возникают в одночасье, как фокус, - накапливаются долгими годами достойной жизни, работы… Мне, перекати-полю, все детство которого прошло в переездах по необъятному Союзу, такая жизнь кажется чем-то необыкновенным, хотя, быть может, это и есть самая нормальная, приличествующая человеку жизнь. Но я не жалею: жизнь в таком поселке, который здесь когда-то был, мне бы показалась скорее всего необыкновенно беспросветной и скучной.
А вот моя жена, кажется, прямо выросла из этой земли и так гармонично восполняет ее, так уверенно ступает здесь , что кажется каким-то нелепым, высказанное было однажды моим переселившимся в Америку другом само предположение о переезде нашем на Запад, в «цивилизацию». Со свойственным ей консерватизмом жена боится нового, незнакомого и неуверенно чувствует себя на чужом подворье. Переехать с ней, допустим в Нью-Йорк, было бы так же неестественно, как спилить дерево и вывезти в неизвестные дали неизвестно зачем.
Мы живем на втором этаже и к нашим окнам тянутся густые ветви могучей яблони, видимо потому что наша солнечная сторона нагревается и от кухни исходит тепло, Яблоню эту щедрую, тоже когда-то посадила жена, хотя ни одного яблочка с нее даже не надкусила.
Весной она пышно цветет и ее белые цветы заглядывают в окна: до ближайших ветвей можно дотянуться рукой. Летом, в сумерках, листва кажется сказочно сиреневой и сквозь нее многочисленными, движущимися при ветре глазами, просвечивает небо… На месте облетевших лепестков постепенно растут крошечные зеленые шарики. К августу они вырастали в большие , пока еще зеленые яблоки, от плодоносной тяжести которых ствол яблони несколько горбат. Мы с замиранием сердца ждали: вот-вот они начнут румяниться и белеть…
Но каждый раз, именно в этот момент, появлялся дворничихин сын Сережка ( они с матерью жили под нами), лез на нее, обтряхивая почти всю, без остатка, не воплотившуюся красоту: дворничиха Шурка снизу всегда очень беспокоилась, что их кто-нибудь опередит. Для еды яблоки были еще кислыми и вскоре они воплощались в яблочный сидр, которым дворничиха потчевала своих гостей и мордовских родственников. И тогда до поздней ночи, не давая сомкнуть глаза, сводя с ума, на полную мощность, сотый. Тысячный раз орала их любимая пластинка голосом Адриано Челентано: «Italiano vera!…» – «Ит-тальяна вера!…» – нередко подхватывали, притопывая, разгулявшиеся гости и пускались в пляс… В начале мы стучали по трубе, но чаще безуспешно, тогда приходилось одеваться и идти вниз…
Шурка была развеселая, но хваткая, работала чуть ли не в десяти местах (профессия считалась не престижная и дворников в Москве не хватало) и копила, копила, закладывая, согласно своим понятиям, основу будущего благополучия сына, не отказывая ему , однако, и в настоящем: купила, к примеру, уже косвенно упомянутый самый мощный проигрыватель, от которого стены дома дрожали… а в 18 или 19 лет сделала то, о чем бесплодно, с тоскою бредило большинство советских людей, гораздо более высоких ступеньках социальной лестницы: купила парню машину! – По тем временам это было знаком наивысшего материального благополучия, - по своему утерла носы всяким средне и «верхне» образованным. В самом деле, при стоимости обычного советского «жигуля» или «москвича» и средней зарплате советского человека, от которой в те времена существовали лишь незначительные отклонения (оклады врачей и учителей были, кстати не забывать, меньше, чем у рабочих), на машину можно было накопить лишь лет за 10, при условии полного отказа от затрат на еду и одежду. Поэтому существовало даже совсем не безосновательное мнение, что машину могут купить лишь те, кто ворует. Ничего не хочу сказать плохого про дворничиху Шурку, если даже она и воровала у государства, которое всех просто грабило, да еще бдительно наблюдало, чтобы никто, случаем не разбогател, законами запрещая, например, устраиваться на дополнительные заработки. Во всяком случае, работала она более чем достаточно для женщины, да и соседям охотно помогала, давая взаймы с полуслова. Ну а наши просьбы убавить громкость, возможно, вообще считала интеллигентской блажью: ведь разве шум помеха, если спать хочется!
Едва исполнилось Сережке двадцать и у него появились франтоватые усики, Шурка его женила. Привезла из родной деревни скромную, тихую, слегка заикающуюся девочку по имени Вера (неизвестно, сыграл ли здесь в подборе какую-нибудь роль А. Челентано) и отпраздновала свадьбу.
Впрочем, девочка была симпатичная: ладная, черноволосая, с темными испуганно-оленьими глазами. Вера и Сережа подходили друг другу. Внешне они даже напоминали героев бесконечных латиноамериканских «мыльных опер», захлестнувших в начале «перестройки» телеэкраны, слезами и радостями которых, так же как и судьбами близких родственников и ближайших соседей, жила чуть ли не вся женская половина России от Пскова до Камчатки, - некий адаптированный вариант какого-нибудь Дона Диего или Дона Хуана и какой-нибудь Марианны и Есении… Мудрая Шурка сразу после свадьбы отделилась от молодых: все у нее шло как по расписанию. Сережка избежал калечащей армии, обычных соблазнов, присущих сверстникам: гулянок, пьянок,  безделья, вывихов и мыльных пузырей молодости, которые зачастую приходиться расхлебыватьт всю оставшуюся жизнь; в нем явно прорастал материн хозяйский корешок. Потихоньку, много не болтая, он стал заниматься запретным частным извозом на линии между конечной станцией метро и международным аэропортом. Потихоньку он становился опытным профессиональным водилой. Главное мать в него заложила: веру в деньги и недоверие к людям. Иногда я встречал на лестнице Шурку и мы здоровались. Мне кажется это давалось ей не без труда, возможно она вообще считала человечий язык ненужной роскошью, гораздо красноречивее были ее глубоко посаженые черные глаза, горящие неугасимым пещерным огнем.
…А скоро у молодых родилась дочка, они все чаще стали обращаться к жене за советом и помощью и голос Адриано Челентано внизу навеки замолк. Материальное благосостояние наших соседей явно улучшилось: на окнах у них появились железные решетки, за яблоней они уже не так строго следили: зеленые яблоки теперь успевали зарумяниться, а кое-какие и вовсе перейти в совершенно зрелое бело-краснобокое состояние…

Осенью листва яблони облетает и в ноябре у нее самый печальный, оскорбленный вид: с ветвей тут и там свисает кое-как прикрытый листвой мусор - какие-то тряпки слетевшие с верхних балконов, со временем истлевающие: то полотенце, то чей-то носок, то трусы, блестят на солнце пряди магнитофонной ленты… а однажды между ветвей прочно застряла горлышком вниз, брошенная кем-то сверху пустая бутылка. Мы видели ее, подходя к окну, всю зиму, каждый день… и не раз тогда я вспоминал о западных художниках авангардистах: дураки они все! Не надо ничего придумывать – приезжай в Россию, просто пиши, что видишь, и успех в странах Шенгена тебе обеспечен! – А сколько они уже упустили в недавнее советское время с его сюрреалистически эпическими картинами долгостроя, плавно перетекающего в распад!?..
Советская власть, все смешав, отшибая охоту что-либо делать и во что-либо верить, внесла в не устоявшуюся русскую душу столько абсурда и анестезии, что их еще долго не избыть. Моя жена возмущается, когда при ней ругают русских это и в самом деле пошло и несправедливо. Ведь самое удивительное, что много еще в России хороших и честных людей, хотя и живется им, как обычно, нелегко, - встретить такого человека, поговорить с ним – вот оно истинное счастье: когда душа душе знак подает!
Жизнь идет, дочка наших соседей подросла и пошла в школу и (кто бы мог подумать!) родители купили ей пианино, стали водить на музыку! – первый шаг… Хочешь-не хочешь, а культура потихоньку прививается! Достаток наших соседей вырос настолько, что они , стали еще больше побаиваться грабителей и разменялись с известными всему дому братьями пьяницами на равноценную квартиру на пятом этаже.
Теперь мы старых соседей вспоминаем почти с ностальгией: беспокойные новые. Живут почти всю жизнь родные братья вместе, под одной крышей и люто ненавидят друг друга: один бывший рабочий, всю жизнь пил и дебоширил, другой институт закончил, выучился на инженера, стал даже небольшим начальником, а потом покатился: теперь пустые бутылки собирает, но ужасно надменен, - теперь все едино: пьют, кто кого перепьет, матерят, кто кого перематерит и из лишенной мебели с голыми стенами, усиливающей любой звук квартиры, доносится тогда едва ли не каждое бешено выкрикиваемое подлое слово. Теперь им раздолье: можно не работать, пропивать полученные за размен деньги. Для них я «нерусский», хотя в том, что они русские у меня большие сомнения – фамилия Кончаковы! – Был, кажется, такой хан Кончак – не то татарский, не то половецкий…
Яблоки в этом году едва не перезрели (новым соседям не до них) – зато вот уж был пир воробьям, синицам и воронам: наклевались! А яблоня была необыкновенно щедра, гнулась, кажется вот-вот обломится… Наконец, уговорили соседского мальчишку собрать урожай.
Теперь зима. Я стою напротив окна. Я стою напаротив окна. Яблоня необыкновенно красива: снег тонким белым налетом покрывает ветви, мельчайшие веточки, будто прорисовывая их, образуя невероятно сложный, уходящий в глубину узор. Тишина…
…И вдруг отчетливо, будто рядом, снизу четко доносится полное редкой, с придыханием, ненависти:
-С-сука!…
Какой силой обладает пошлость! Я пытаюсь вернуть состояние покоя и счастья, на секунду это удается, как снизу вновь доносится то же слово. Оно повторяется вновь и вновь, с подвывом на «у», будто с его помощью хотят пробить стену, в которую упирается взгляд… Я не могу больше чувствовать яблони, будто между нами образовалась невидимая, неодолимая стена, ненависть как зараза, как чума, передается мне, но она есть ее красота, а в том, что я перестал видеть яблоня не виновата.

                1998