Стихия смятение

               


Я терпеть не могу, когда ко мне пристают на улице. Когда подходят молодые люди с анкетами, и если ты ответишь на все вопросы, то получаешь в подарок одно посещение в фитнес-клубе не за 10 евро, а, скажем, за 7.50. Или когда пред тобой вдруг, как из-под земли, вырастает панк с жестянкой, в которой гремят медяки, и вежливо просит подать на прокорм собачке. Собачка тоже наличествует – лежит мирно рядом, как правило, в шейном платочке, с любовью, как видно, выбранном. Я ничего не имею против собаки – ни боже мой! Наоборот даже – я готова обцеловать её со всех сторон, невзирая на протесты, её и хозяина. Но кто бы объяснил этому панку, что подобный выход на контакт – это прямое вторжение в мое личное пространство. Я иду себе, никого не вижу, ничего не слышу – вся в своих мыслях – одиночество в толпе – это, кстати, классное состояние! И вдруг – бац! – он уже стоит перед тобой, как лист перед травой, и позвякивает своей погремушкой.


И этот тоже – возник ниоткуда и начал сбивчиво объяснять, что мы, де, знакомы. Что виделись, вон там, за вокзалом, помните, там ещё вечер авторской песни был, а потом самодеятельность…. Помните? Когда мое оцепенение прошло, я действительно вспомнила – был и вечер, была и самодеятельность – его я только не могла вспомнить – сидел, наверно, где-нибудь в уголочке. Я к нему сначала отнеслась вполне благосклонно – а почему бы и нет? В эмиграции знакомствами не разбрасываются. Поэтому шарахаться от него, как от панка, я не стала. Наоборот, вежливо покивала головой в такт его речам, потом мы обменялись телефонами, и я продолжила свое плавание в толпе. Ни с какой стороны этот тип не был мне интересен, во-первых, во-вторых и в-десятых. Если у тебя несчастная любовь, а у меня как раз случилась несчастная любовь… Постой, постой, а почему это она несчастная? Она просто любовь. Вот как приходит любовь? Почти как панк – внезапно. Вырастает перед тобой во всей своей красе – сияет! И сколько ей ни объясняй, что она абсолютно некстати, совершенно несвоевременна, и объект неподходящий, или как сейчас: объект подходящий, но я, я абсолютно неподходящая. Ну, посмотри на меня: куча седых волос, глаза уже такие уставшие, что - зачем ты пришла?! Найди себе кого-нибудь помоложе, поподходящее. Бесполезно – она стоит перед тобой и продолжает сиять. И ты тоже начинаешь сиять и летать, едва касаясь ногами земли, наполненная эйфорией, как воздушный шар воздухом гелием. Поэтому она, конечно, не несчастная, она просто бес-пер-спек-тив-на-я! Во-первых, во-вторых и в-десятых. Во-первых, он – мой шеф. Во-вторых, он женат. А в-третьих, он моложе меня, как минимум лет на десять. А может, даже и больше. Причем, я не уверена, что расположила эти такие разумные доводы в правильном порядке. Что эта убийственная разница в возрасте на третьем месте. Конечно же, она на первом, а все остальное – на сотом и двухсотом! Стыдно ли мне, что мне наплевать на то, что он женат? Нет, не стыдно! Господи, до чего я дошла! Ведь вот только вчера в моей беспутной голове выкристаллизовалась гениальная мысль! А именно: почему это я должна беспокоиться о совершенно посторонней мне женщине больше, чем о себе самой? Каково? И главное: попробуй, опровергни этот тезис. Логика – убийственная. Но вот возраст, возраст…


Когда Аська два года назад влюбилась, объект был совершенно точно неподходящий. Я не могла понять ее одержимости. Ну, влюбилась, так разлюби – нечего там любить. Ты что, не видишь эти толстые щёчки – могут ли у настоящего мужика быть такие щёчки? А эта самовлюблённость? Он тебя не видит, он видит только себя! Мне хорошо было рассуждать – я давно и хорошо забыла это состояние. И я была этим очень довольна, мне очень нравилась моя рассудительность, моя успокоенность, моя способность рассуждать трезво и взвешенно. Разлюбить-то она его разлюбила, со временем, измучив его, а главное – себя. И вот не далее, как три недели назад, мы, собравшись на очередной девичник, единогласно постановили после долгих рассуждений: влюбиться в нашем возрасте – не-воз-мож-но. Потому что невозможно. Потому что вслед за бурей приходит покой. И вот он уже пришёл, этот покой, и он нам, как это ни странно, нравится.


И раз у тебя с твоим Рудиком такой раскосец, добавила Аська, то давай-ка приходи к нам на работу, нам как раз человек нужен на пару часов в день. Ну, я и пришла. И тут я  и увидела своего нового шефа. Мы с ним быстренько обо всем договорились, и я была страшно рада, что вот начало моему уходу от мужа Рудика положено: первая работа найдена, осталось найти еще одну, чтобы уж укрепить основу моей финансовой независимости. А вслед за финансовой можно форсировать и все остальные, а проще говоря, свалить из семейного очага, раз уж в нём так тошно. Больше никаких мыслей у меня после первого видения шефа не было!


А этот тип из толпы стал перманентно появляться на моем горизонте. Сначала решил меня куда-нибудь пригласить поесть. Я за время моего брака с немцем интегрировалась настолько, что стала хорошо разбираться практически во всех кухнях, но идти с ним есть?  Советские шутки типа: кто девушку кормит, тот ее и танцует – не окончательно выветрились из моей памяти, поэтому мое лаконичное «нет» я посчитала достаточным, чтоб он сделал выводы. Кто его знает, какие планы относительно меня у него были. Может, и не было никаких планов. Может, он тоже настолько интегрировался, что забыл все совковые пошлости. Но я даже голову себе над этим не ломала. Были у меня темы для размышления если не поинтереснее, то, во всяком случае,  злободневнее: как жить дальше.


А как жить дальше, если с некоторых пор образ длинного, худого парня с волосами до плеч и с серьгой в левом ухе – а так мой новый шеф и выглядел – занял все, все уголки и уголочки сознания! Дошло это до меня примерно через неделю после первого видения. Как? А так, что я стала – ни с того, ни с сего! – видеть его везде: как он идет, наклонив голову, и его ноги, как складной метр; как он щурится на солнце, а круглые, маленькие солнечные очки запутались в его богемных волосах. Эти глюки меня ошарашили. Почему?! Это была моя первая естественная реакция. Ответа на этот вопрос не было и быть не могло. Я не могла влюбиться по определению: я уже обрела свой покой. И потом: не могла я влюбиться в бас-гитариста, владеющего и руководящего по совместительству еще парой-тройкой музыкальных школ! Это не мой мир! Но она стояла передо мной и сияла, эта непредсказуемая штука любовь! И я пыталась в ней разобраться, раз уж бороться не получалось.


Над семейным кризисом надо работать – так вполне разумно советуют психологи. В нём, то есть в семейном кризисе, виноваты всегда оба. Если один начинает вести себя, как последняя свинья, то другой это как-то когда-то допустил. Логично. Я и собиралась работать. Еще не знала как, но собиралась. Для этого нужно было как минимум сесть и сосредоточиться. На позитивном: на том, что нас когда-то роднило, что нас в итоге и сблизило.  А что нас сблизило? На месте всех воспоминаний стоял все тот же длинный, худой парень с волосами до плеч, далее по тексту. Все мои усилия анимировать воспоминания о совместной жизни с мужем Рудиком заканчивались неизменным провалом. Как работать над семейным кризисом, если я даже не могу сосредоточиться на образе мужа? Нет больше такого образа! Значит, и работать не над чем – психолог во мне умер, так и не родившись.


Ну что ж, что такое психология и с чем её едят, можно испытать и на другом опытном материале. Если уж ты меня, любовь, превратила в своего подопытного кролика, попробую-ка и я тебя препарировать. За всю мою долгую, насыщенную любовями жизнь у меня ещё не было такого, чтобы я влюбилась в человека, на которого поначалу не обратила никакого внимания, а потом, практически не видя его, вдруг поняла, что смертельно (немцы говорят: не смертельно влюблена, а бессмертно), до потери пульса и памяти и т.д. и т.п. влюбилась в него. Конечно, можно сказать, что всё когда-то бывает в первый раз. Если бы у меня уже не было последнего. Причём, довольно-таки давно. И я совершенно спокойно, без малейшего вздрога в подвздошье, рассматриваю на улице молодых людей – намного меня моложе! – которые пялятся на меня. Немцы пялятся тактично и ненавязчиво: смотрят на женщину, как на Мону Лизу, и ждут. Ждут ее ответной реакции на свое пяляние. Она сама должна решить, что ей нужно и нужно ли ей это вообще. И сделать первый шаг. Или не делать его. И не дай бог ему самому сделать первый шаг – может загреметь за сексуальное домогательство. Поэтому я с интересом пялюсь в ответ, шагов, естественно, никаких не делаю – просто развлекаюсь. Да, о чём это я? Начала-то я про психологию…. Ну, ладно, тогда я ею же и закончу. Одно важное открытие я за свою любовную биографию сделала, а именно: мужчина чувствует сигнал женщины на уровне подсознания. Ты можешь даже не смотреть на него, но если ты на него запала, он это просекает безошибочно. Значит – вернёмся в реальность – и наоборот должно быть то же самое. Ну, то есть, женщина тоже должна чувствовать сигнал мужчины – она же тоже живое существо, да ещё какое живое! Это я сейчас к какому выводу подошла? А к такому, что если он мне стал мерещиться, то это он первый начал! А решать, то есть, делать или не делать первый шаг, решать мне. Тяжела ты, женская доля! А  ведь я  за эту эмансипацию вовсе не боролась! Я даже толком не знаю, что с ней делать, с этой эмансипацией. Я из другого поколения и из другой культуры. Меняться нужно, но страшно как!


Аське я, конечно, ни слова, ни полслова. Как такое облечь в слова? А она мне: чтой-то ты, мать, так похорошела? Подозрительно-о… Что тут сказать? Врать – терпеть не могу! Пришлось обрисовывать ситуацию, не вникая в подробности. А ей как раз подробностей и хочется послушать! А я их обрисовываю общо – аж в пот бросает! – как бы не выдать себя.

 
Не рассказывать же ей про этого любителя авторской песни, как он ходит ко мне на уроки немецкого – а это, кстати, ход конём, и хорошо, что он этого не знает, а именно того, что я к своим ученикам отношусь всегда очень хорошо. Я их, можно сказать, люблю, как мать родная. И пока он, надо признать, ведет себя вполне прилично: не докучает, выполняет домашние задания. Может, зря я его подозреваю? Но что-то не даёт мне расслабиться, какое-то то ли седьмое, то ли восьмое чувство.


Но я лучше про первое. Мое воспалённое сознание отдыхало только ночью. Удивительно, что он мне не снился, ну, то есть, совсем! С другой стороны, я очень даже хорошо могу понять свой мозг: надо же когда-то и отдыхать. Есть такая немецкая песня, которая начинается со слов: ты - моя первая мысль. То есть, когда человек просыпается, то его/её первая мысль – о нём, то бишь, о ней. Если бы! Я могла бы спеть песню на тему «Ты - моя единственная мысль». Удивительно, но так тоже можно жить. Ну, вот о чём, о чём можно думать по семнадцать – восемнадцать часов в сутки? О! Обо всём: как он говорит, а нежный тембр его голоса…  А его изысканный немецкий с большим количеством придаточных предложений – как у Томаса Манна! – и грамматически безупречный. Уж я-то как   германистка определяю по языку без промаха, хорошо ли человека воспитали и  какое образование он получил. Тебя, мальчик, любили в твоей семье – какое это счастье! Тебе позволили – при твоих-то способностях – делать в жизни то, что ты хочешь. Гитара? Пожалуйста – выбирай лучшее учебное заведение – мы всегда тебе поможем. Или помогу. Кто так безоглядно любил тебя? Оба родителя или один? Каким же жестоким казался тебе мир, должно быть, за порогом родного дома.


Ах! Думать о тебе я могу бесконечно и неустанно. Но мне хочется кое-что испытать. Я хочу, чтобы ты почувствовал силу и интенсивность моей мысли – силу и интенсивность твоих мыслей я уже испытала на себе.


Сказано – сделано. В одно прекрасное утро я явилась в ближайшую из школ, чтобы рассортировать очередные счета. В дверях меня встретил мой шеф, который явился тоже с утра пораньше по причине подключения телефона с интернетом. Что ж, случай подходящий. Мне было совсем нетрудно настроить все свои антенны на него, только на него. Его растерянность можно было объяснить чем угодно – я знала, чем ее объяснять. И когда я на прощание ещё и победно улыбнулась ему в лицо, знай, мол, наших, он замер, не решаясь перевести свой взгляд со стенки на меня.

 
О, мне до него как до игрока было далеко! Он играл не в лоб, как это сделала я, он играл исподволь, перебирая одновремено несколько вариантов и обыгрывая один, почему-то  полюбившийся ему в данный момент, используя полутона, аллегории, метафоры, плетя тончайшие кружева чувственности и распуская их вдруг за ненадобностью или по мимолетному капризу  взмахом руки ли, легкой гримаской губ. Я так не умела. Я была до примитивности прямолинейной. Но мне о-очень хотелось научиться его стилю игры, просто очень!


Бывало, мы не виделись неделями – я начала избегать его, справедливо полагая, что ничего хорошего из этого выйти не может. Но он не исчез  из моей жизни, он везде оставлял мне маленькие знаки. То это был смайлик, нарисованный на листе бумаги, с надписью Hallo! Hallo, тихо шептала я  ответ и рисовала ответный смайлик. То это были его маленькие очки, забытые на моем столе, или бутылка его любимой кока-колы. Я шипела на себя еле слышно: идиотка, ну напрягись, напрягись, придумай же сама что-нибудь, оставь какой-нибудь знак. Но у меня ничего не получалось, и я продолжала избегать его.


А мой новый ученик был очень дисциплинированным и организованным: приходил регулярно с добросовестно сделанными уроками. Я всё-таки решилась сходить с ним в ресторан, выбрав бельгийский – там я ещё не была. Столики в этом заведении стояли в застеклённом внутреннем дворике, таком своеобразном патио, и там было тепло и сухо в любую погоду. Кухня тоже произвела на меня приятное впечатление: похожа на французскую, что, впрочем, не удивительно, учитывая родство языков и народов. А куда мы теперь пойдём, спросил меня мой спутник после трапезы и неторопливой беседы ни о чём. Начинается, застонала я внутренне, а вслух бодрым голосом предложила сходить в музей на выставку портретной живописи. Это я, конечно, пошутила, потому что на выставки живописи всегда хожу одна: ведь никогда не знаешь, перед каким полотном тебя вдруг как будто парализует и ты будешь стоять перед ним не меньше часа, а может и вообще ничего не парализовать, и тогда осмотр экспозиции займет каких-нибудь полчаса. Тут спутники совершенно некстати: у каждого своя манера освоения прекрасного, и мешать друг другу здесь не нужно. Он тоже понял, что я пошутила, не понял только подоплёку – истолковал ее по-своему и приуныл. Так тебе и надо! – торжествовала я -  возомнил  о себе невесть что, портретная живопись – это ещё цветочки, в следующий раз нарвешься и не на такое. Ещё один намек – и мы поедем кататься на роликах, злорадно размышляла я, поглядывая искоса не его неуклюжую фигуру человека, никогда не занимавшегося спортом.

 
Ну, не умеют наши мужики по-дружески общаться, у них в голове схема: женщина – нравится – постель, и сбить их с этой схемы не-воз-мож-но. Само по себе это довольно грустно, когда человек оказывается неспособным менять образ своего мышления и чувствования. И тут я себя пресекла: о чём это ты, мать? А ты способна изменить сейчас образ своего мышления, не говоря уже о чувствовании? Это что же – он в меня, что ли, влюблен?! А что ты думала, продолжал мне втолковывать мой разумный внутренний голос, никто, кроме тебя, уже и влюбиться не может? Так-то оно так, но ни уважения, ни сочувствия эта влюблённость во мне не вызвала.


Может ли человек влюбиться безответно? По моему глубокому убеждению – не может. Ну, вот встречаешь ты, к примеру, мужчину, и тебе кажется, что это – он, и тут может что-то такое созреть, большое и настоящее. А от него – никакого отклика, ведь это чувствуешь мгновенно: просто нет ответного сигнала. На какой почве тогда может созреть это большое и настоящее? Нет интриги – нет почвы – это же как дважды два. Другое дело, если ты себе эту интригу, эту почву придумываешь. Но тогда и объект здесь совершенно ни при чём, потому что  объект этот ты себе тоже придумываешь – в действительности он, может, и объект, только не твой, потому что на тебя он не реагирует. Что он – не чувствует, что ли, этот любитель самодеятельности, что от меня не исходит никакого сигнала? А я думала, это все чувствуют…


Домой я приходила, когда муж Рудик отправлялся на свою работу, а уходил он в половине второго. Я бродила по пустой квартире, сомнабулически поедала свой обед, садилась за компьютер и занималась переводами длинных медицинских таблиц. Как я любила эти таблицы! Моя семейная жизнь летела в тартарары, и даже моя сияющая любовь, бросившись ко мне спасательным кругом, не могла изменить того факта, что я несусь навстречу катастрофе. И только медицинские таблицы были в этом хаосе островком реальности, упорядоченности и стабильности. И, вникая в названия болезней, описания симптомов, показаний и противопоказаний, я хотя бы на пару часов в сутки обретала иллюзию упорядоченности и стабильности. Хотя бы на пару часов в сутки.


Я решила съездить в Прагу. Купила в начале мая автобусную экскурсию в русском турбюро и поехала. Моя надежда на то, что время вылечит меня от моей любви, не оправдалась. Прошло уже полгода с того момента, как я с изумлением констатировала, что моя психика при виде нового шефа ведёт себя как-то странно, а ничего за эти полгода не изменилось, хотя последние месяцы я старательно избегала его. Меня не время вылечит, рассуждала я в отчаянии, меня в кому надо погружать.


Май, Прага, Карловы Вары, симпатичные спутники – ничего лучше этой поездки в этот сумасшедший период моей жизни я не могла бы придумать. Славянская душа Чехии, соприкасаясь с моей душой, залечивала ее раны, утешала и успокаивала.


Твоя любовь болит во мне, и нет надежд на исцеленье. Моя любовь горит в тебе, мосты сжигая к отступленью. Борьба и нежность, страх и страсть плетут, куют свои оковы, и рабства сладостная власть в свои права вступает снова. Я знаю: все уйдёт, как дым, в ничто и в вечность, канет в лету. За то, что ты, мой ангел, был, мой поцелуй – тебе и небу.


Это родилось в Чехии, и как я благодарна ей за то, что это вышло из меня, хоть на миг поманив иллюзией освобождения. Но, к сожалению, только иллюзей. Тебе, моя сияющая, удалось не только пленить меня, но и прочно заточить в свою хоть и небесную, но башню, из которой никакого, ну, совсем никакого выхода мне не виделось!


Вернувшись рано утром из Праги, я прилепила на дверку холодильника пражский магнитик и позже имела удовольствие лицезреть мужа Рудика, с изумлением рассматривающего его. Сначала я не поняла причин его застылости перед столь незначительным предметом. А потом до меня дошло: ведь он думает, наверно, что моя поездка в Прагу – ответ на его одинокую поездку женатого человека в прошлом году в Испанию, с обоснованием: ведь у тебя нет денег на такой отпуск. Господи! Если он так думает, как же он ошибается! Я ведь даже не вспомнила о том, что всего лишь год назад перевернуло все мои представления об отношении людей в браке, что явилось почвой, на которой выросло мерзкое растение под  названием каюк. Каюк всему, что было. Каюк доверию. Каюк иллюзии жизни вдвоём. Каюк уверенности в завтрашнем дне. Я начала тонуть, а муж Рудик заботливо и изобретательно помогал мне в этом, создавая -   для себя самого -  иллюзию моего самоубийства.


У моего ученика и поклонника (тайного – на явного он не решался и правильно делал – получил бы отпор по полной), оказывается, была  одна способность, которой я даже позавидовала. Он мог «заказывать» себе сны.  То есть, если перед засыпанием он о чем-то думает, то это ему и снится. Надо же,  как здорово! - восхитилась я. Поначалу. Потом я представила себе, о чём он конкретно может думать, и мне стало не по себе. И это еще мягко сказано. Мне стало просто противно. До омерзения! А ты сама, тут же прервала себя я, о чём ты думаешь? Ну, не только об этом, я, скорее, в общем думаю. Пытаюсь, например, восстановить выражение его глаз, лица и тут же ужасаюсь, что не помню! Совсем не помню его лица! Голос – да, помню, а лицо забыла! А об этом…. Наверно, это стоит где-то рядышком и ждёт своего часа, чтобы о нем подумали, терпеливо пережидая, когда я наконец закончу витать в своих эмпиреях.

 
А с мужем Рудиком «это» как раз и стало камнем преткновения во взаимных попытках возродить к жизни наше сосуществование вдвоём под названием брак. Для меня об этом даже речи быть не могло! Нет! – сказала я однажды твёрдо и позиции своей больше не меняла. Не могла я ее изменить, потому что так далеко ушла от себя прежней, так бесповоротно отдала себя во власть своей сияющей, что в моей брачной постели меня больше не было. И переехала я на диван в гостиную, начав поиски новой квартиры. Квартиры только для себя, без мужа Рудика. Там я смогу, наконец-то повесить на стенки свои картинки и фотографии, разместить все «моё», которое томится сейчас в картонных коробках в подвале. Там я разберусь наконец-то со своим сумасшествием и поищу выход из небесной башни заточившей меня любви.


Поиски квартиры затягивались, но предложений было много, и я не теряла надежды. Аська посвятила в мои семейные перипетии нашего шефа, даже не спросивши меня об этом. А чего ей было спрашивать, ведь она была уверена, что я умираю от любви к какому-то постороннему предмету.  Пришлось звонить ему. Долго уговаривала себя, что позвонить надо, что надо объяснить ему, что сдавать мне квартирку в школе, о которой просила Аська, нет никакой необходимости. Что я в рабочем порядке сама найду то, что меня устраивает. Звуки его голоса выбивали почву у меня из-под ног. Он говорил со мной и не обращал никакого внимания на то, что говорил ему ребёнок рядом  с ним. Его ребёнок? А он его не слышал. Его легкий смех с придыханием в ответ на мою шутку, мой смех - я забыла, где я, что я, что в мире есть еще, кроме этого голоса, этого легкого смеха.


Я уходила все дальше и дальше от мужа Рудика. Проводя с ним вместе в одной квартире целые часы, я не думала о нём ни одной минуты! Вечерами я надевала наушники и возводила между нами еще одну стену – слушала музыку, на полную громкость, оглушая себя и не замечая проплывающего по коридору туда-сюда мужа Рудика.  Я была вроде здесь, в квартире, в пределах досягаемости, до меня можно было даже дотронуться, но меня здесь не было, и мужу Рудику оставалось любоваться лишь моим призраком. Это было бесчеловечно, и надо было скорее выезжать из квартиры, это было ясно. Пора было вывозить из бывшего семейного очага мое тело, душа же уже давно обитала в построенном ею самой раю, который так трудно было отличить от чистилища.


Бесчеловечно!? – орала Аська -  блаженная! Ты о себе подумай! Нет, знаешь что? Пойди лучше к нему и скажи  большое человеческое спасибо за то, что оставил тебя без медицинской страховки! И ещё за то, что ничего не сделал для твоего вида на жительство! Вот как ты теперь выживать собираешься, блаженная?! Она что-то еще поорала, а потом успокоилась, и мы мирно расположились у неё на террасе на тёплом весеннем солнышке. Я уже к этому времени рассказала ей о своем «предмете», ввергнув ее в шоковое состояние. На фига мне эти ландыши! – простонала она вначале, заволновавшись о своем рабочем месте, но потом любопытство взяло верх. Но мне нечего было рассказывать, и она активно мне сочувствовала.


Ночами я слушала   музыку на MTV. Самое крутое, самое интересное показывали совсем поздно. Я слушала музыку, мне нравилось почти всё; читала эсэмэски, присылаемые зрителями. Настроение было хреновым: муж Рудик уже в который раз протыкал колеса моего велосипеда, который и был для меня основным видом транспорта. Велосипед мой стоял всегда во дворе, после первого прокола я поставила его в велосипедный подвал нашего дома. Подозрения у меня были смутными, как-то не верилось вначале, что муж, такой совестливый и верующий, способен на  подобные мелкие пакости. После второго прокола в подвале, куда имели доступ только жители из нашего подъезда, то есть десять человек, из которых пятеро были пенсионерами…. Да это и неважно, кем они были. Главное, в этот подвал имел доступ и муж Рудик. Короче, мне стало всё ясно. Наука психология в Германии очень гуманна. Она всё трактует без агрессии. Она во всём пытается разобраться и спокойно объяснить. Мне это в ней, то есть в науке психологии, очень нравится. И я прекрасно понимала, о чём сигнализирует поведение мужа Рудика. Раз он что-то разрушает, что имеет отношение к моей жизни, значит, он считает, что я разрушила что-то в его жизни. Или: он психологически ощущает стену между нами, чувствует, что он для меня больше не существует, и пытается таким образом – да всё равно каким! – привлечь мое внимание к себе.  Объяснения были логичными, но настроение все равно было пакостным. Эсэмэски мелькали на экране одна за другой. Бьянка, прости меня. Томас. Или: Бен, вернись, я была не права. Кьяра. Мысли тоскливо вились дальше: насколько же немцы далеки от ксенофобии, когда дело касается имён, проследить, что ли, за именами, которые мелькают в этих эсэмэсках? И проанализировать их. И вдруг меня как ударило. И меня выбросило из кресла, в котором я полулежала, пристроив ноги на подлокотнике. Мое русское имя, а после него: я люблю тебя. Без подписи. Уж наверное, я не единственная носительница своего имени в Германии. И излишним самомнением я не страдаю. Наоборот: всегда во всём сомневаюсь. Но сейчас я ни секунды не сомневалась, что послание пришло от него. Это был его стиль игры: исподволь, откуда не ждёшь, дать о себе знать. Изощрённый способ мышления. Я так не умела.


Да, я так не умела, я не умела даже принять подачу, я могла только увидеть её, распознать, что она предназначена мне. И это тоже было много, учитывая, что перекидывать пингпонговые шарики он предпочитал в своем виртуальном мире, куда допускал далеко не каждого.


С каким же изумлением я обнаружила однажды, что его жена о его виртуальном мире и играх в нём понятия не имела! Не могла или не хотела? Я склонялась скорее ко второму. Жили вместе, работали вместе, а виртуальный мир разделили, на два отдельных в разных районах, и чем дальше, тем лучше. По принципу: ты у меня один (знак вопроса), но и я у себя одна (точка). И что ты там делаешь в своем виртуальном, мне не интересно, в реальный только все эти игрушки не перетаскивай, ладно? Но можно ли их так разделить, чтобы они нигде, совсем нигде не пересекались? На первый взгляд – запросто! Достаточно лишь не забывать себя контролировать, каждую минуту, каждую секунду, всегда и везде. Всего лишь. А если вдруг заснёшь – а ведь такое может случиться, даже с самыми-рассамыми супер-агентами и супер-героями -  и если во сне вдруг что-то произнесёшь, что не имеет никакого отношения к реальному миру…. То, что «супер-агент» провалился, я поняла, придя однажды утром в школу, в которой работала его жена. Немцы всегда безупречно вежливы, у них не бывает «настроения», а если им попадает шлея под хвост,  то постороннему наблюдателю ни за что об этом не догадаться! Если немец хорошо воспитан, а Аня была очень хорошо воспитана. И тем не менее она разговаривала со мной сквозь зубы, к чему прилагала неимоверные усилия, потому что единственное, чего она желала – это чтобы я убралась ко всем чертям! Меня удивило совсем не это – меня удивила моя собственная реакция на это шипение сквозь зубы.   Домой я летела как на крыльях и пела про себя песню Серова: Ты меня любишь! Та-та-та-та-та-а…. О, это чудо: ты меня любишь!

 
Моя мораль внушала мне с некоторых пор серьёзные опасения. Не то, чтобы я считала себя какой-то особенной моралисткой, совсем нет. Скорее, я прилаживала свою мораль под собственный душевный комфорт: если я в данной ситуации ощущаю этот  комфорт, то я заключаю со своей совестью мораторий о взаимном ненападении. Мы с моей моралью мирно сосуществуем, в параллельных плоскостях, обе довольны – а чего еще желать? Но именно этот душевный комфорт, несмотря на ликование в моей душе, расползался по всем швам. Он продолжал оставаться моей единственной мыслью, но между этой мыслью и реальной жизнью лежала  и продолжала увеличиваться пропасть….


Неожиданно оказалось, что причина, по которой мы с ним не могли сблизиться, по которой между нами ничего не могло состояться  и которая стояла до сих пор на сотом месте, вдруг выдвинулась на первое. Как и когда это произошло?  Ответа на этот вопрос я не знала.

 
Так значит, мораль – это не только прописные истины? Так значит, это она заставляла меня, умирающую от любви, шарахаться от объекта этой любви, как от чумного? Или страх? Страх перед простым фактом громадной (для меня) разницы в возрасте? Или мораль со страхом, объединившись, вершили одно правое дело – оттаскивали меня, почти потерявшую рассудок, от порога, за которым  начиналось… Что там начиналось? За которым начиналось бесчестие. А с ним жить гораздо труднее, чем с любовными муками. Значит, все-таки мораль.


Я стояла на платформе и дожидалась электрички в Барсингхаузен. Там ждала меня каждую среду пожилая чета, родители подружки Эли, которым я помогала управиться с бытом: заправить и разгрузить стиральную машину, рассортировать бельё, пришить оторвавшиеся пуговицы, найти невесть где потерявшуюся наволочку… Да мало чего ещё не могут два пожилых человека, из которых один слепой, а другой после всех мыслимых и  немыслимых операций еле двигается? На платформе нашей маленькой станции было пустынно, летнее солнышко припекало ласково. Но ведь запретить мне думать о тебе никто не может. Ведь так? Мысль о тебе – это моя, и только моя собственность. Вот опять почти невозможно восстановить в памяти твой образ. Хорошо, что никто не мешает, нужно только сосредоточиться. Ну, напрягись, вспомни его глаза, его лицо… «Liebste», услышала я явственно. Не ушами услышала и не голос. Что это было? Но я уже знала, что это было: мы обменялись мыслями и «услышали» друг друга.


…Прошло почти два года. Как мне хочется подвести черту под этим неповторимым периодом моей жизни, в котором я узнала, что от любви можно почти сойти с ума, но что есть что-то сильнее даже такой любви. Я часто плачу: сожалея, что не случилось, или благодаря Бога за то же? У меня давно своя жизнь, никакого отношения к тебе не имеющая. Но я вижу тебя везде, ты мерещишься мне, как и прежде. Когда-нибудь я стану свободной, Liebster?