Лоскутное одеяльце

 СУНДУКИ
 
Как же я люблю сундуки! Где бы ни встречала их – в старых избах, на чердаках, так и хочется  обратиться: «Ну-ка, сударь, покажи, что там в тебе таится?». И руки чешутся открыть, покопаться, порыться в сундучных недрах, поискать то, не знаю что. А вдруг там настоящий клад - приданое какое старинное или старые вещи, давно вышедшие из моды и вновь ставшие модными, или детские одежды-воспоминания?

В бабушкины и прабабушкины, и прапрапрабабушкины времена сундуки были разные, назывались они укладкой, вольным ящиком, коробьём, ларём. Коренная русская утварь вытеснялась со временем комодами, шифоньерами, да так и не вытеснилась совсем.

Остались ещё сундуки и до нас дошли! Дубовые кованые и со скобами, с замком и ключом. И попроще. Корень-то какой в слове «укладка» - клад! Кладезь мудрости, колодец чистой и светлой воды, хрустальной. В предметах старины глубокой хранится родниковая память о предках наших, святая, как источник.
 
Есть и у меня в деревне такой заветный сундучок. Укладкой называется. Досталась она маме как приданое на свадьбу в 1938 году от бабушки Прасковьи Матвеевны. Складывались в ней стопочками рубашки нательные да панталончики, платки, шали и полушалки, носовые платочки батистовые, чулочки фильдеперсовые, постельное бельё, кофточки на выход. На дне укладки лежал крестик на шнурочке, - всё это настоящий клад по нынешним временам.

Прошли годы, сносилось бельё, и заполнился сундук вещами другого времени. Сейчас стоят на нём полки с книгами, тяжесть невероятная. Но дубовые доски терпят, как атланты. Как-то уж очень захотелось слазить в сундук и заодно освободить его от тяжести, дать ему отдохнуть.

Ватное лоскутное одеяло дохнуло сыростью, и я оттащила его на солнцепёк, на забор. Пока оно просыхало, ходила мимо туда-сюда, посматривала на него,  и это пёстрое пятно, распластавшееся на частоколе, не давало покоя, притягивало и манило, как бы зазывая повнимательнее взглянуть на него. Вдруг откуда ни возьмись,  прилетел воробышек. Сел на одеяло, клюнул  два раза, какнул на розовый клинышек и улетел. Я подошла поближе и увидела до боли знакомый байковый лоскут. Бог ты мой! Да это же кусочек от моего детского платьица. И вообще это пёстрое лоскутное одеяло – настоящий калейдоскоп прошедшей жизни. Вот так встреча! Здравствуй, прошлое.

БАНЯ

Вспомнилось, водила нас с сестрой Надей мама в городскую баню. Было это…  Да, конец пятидесятых – начало шестидесятых годов.  Мама держала меня за руку, я сжимала Надину руку, и так, паровозиком, передвигались мы по предбаннику и помывочному залу. В парилке и под душем цепочка разрывалась и наступала свобода. Можно было взглянуть на голых тётенек и девочек разного возраста. Народу было много, особенно детей, по два, а то и три, у каждой женщины. Маленьких носили на руках и купали в больших оцинкованных корытах. Все боялись потеряться, поскользнуться, особо шустрых матери держали, не отпуская ни на минуту.
 
Страсть как не любила я эту баню с её горячими парами, железными тазами, бешеной мочалкой и особенно - мытьё волос. Мыло попадало в глаза, жгло, и мне казалось, что меня не моют, а надо мной измываются. Банная тирания заканчивалась словами: «С гуся вода, с Галочки худоба». И только тогда выходили мы, намытые так, что аж скрипели, в предбанник. В предбаннике можно было вздохнуть полной грудью и напиться газированной воды сколько хочешь.
 
Розовые, как спелые яблоки, усаживались мы с сестрой на лавку. И мама, вся потная, пока  вытирала нас большим китайским полотенцем и одевала, уходила ополоснуться, а мы сидели, болтали ногами и разглядывали свои новенькие байковые розовые платьица. Мягонькие, с кармашками,  детскими рисунками – зонтиками, человечками, белыми горошками и кубиками.

Из бани выходили мы укутанными, как коконы, плюхались в санки, и мама тащила в горку нас обеих, да ещё и узел с бельём.

ТИЛИ-ТИЛИ-ТЕСТО

Валя-Валечка, я знаю, этот тёмно-синий  лоскуток от твоей плиссированной юбки. Отпарен, отглажен, но полоски всё же видны. Это сейчас тебе 73, а тогда было.…  Да, 23. Модница ты у нас была, старшая сестра, красавица и училась в педучилище.
- Где моё плиссе? - спрашивала тоном барышни у нас, младших сестрёнок, собираясь на очередное свидание, как будто кто-то из нас мог надеть твою любимую и единственную юбку. Помню-помню всех твоих женихов.

Володя Матвеев. Бывало, приедет на мотоцикле. Невысокий, крепенький,  брови  чёрные вразлёт. А тебя, как всегда, дома нет, ушла с другим дружком прогуляться. Володька тихий был, скромный, неуклюжий, как валенок. Прикусит губы от обиды, и чтоб времени не терять, посадит нас с Надей на мотоцикл, меня спереди на бак, а её сзади и ну катать по двору, тебя дожидаться. Ещё Володя играл на гармошке «Подмосковные вечера» или «Мы с тобой два берега у одной реки». Мы сидели рядом, слушали и смотрели, как он раздвигает меха, прошитые ситцем, пальцы бегают по кнопочкам, а в глазах тоска. Склонит голову над гармонью, как будто выслушивает, что там, внутри инструмента, и так ладно, красиво звучала музыка, словно сливалась с его любовными переживаниями. Так и не суждено было сойтись вместе двум берегам.

Другой Володя приходил, Кошелев, высокий, интеллигентный, слегка заикался и жил в соседнем доме. Шоколадки нам, меньшим, приносил. Так он нам нравился своими шоколадками, но мы не выдавали тебя, не говорили, с кем ты сегодня ушла, надев плиссированную юбку. В дом отдыха «Ровки», помню, ты ездила, и там жених нашёлся – молодой художник Рохлин, всё рисовал твои портреты карандашом на больших ватмановских листах.
 
Но железной хваткой взял тебя всё же не художник и не интеллигент, а водитель автобуса Николай. Помнится, увидел он тебя на улице и так и поехал за тобой, минуя остановки, вместе с пассажирами, забыв обо всём на свете, пока не догнал. Что значит любовь и молодость!

И этот беленький полупрозрачный кусочек фаты, тоже твой, Валюша. Помню, когда ты выходила замуж за Николая, мы все три твоих сестры были счастливы не менее тебя – это же событие для всего нашего двора.

Пришли сваты. Худенькая молчаливая тётенька, будущая свекровь, и дяденька-богатырь, впоследствии свёкор. Высокий, черноволосый, с крупным лицом и орлиным носом, Андрей Егорович с порога, поклонившись, спросил про какую-то ярочку, про товар, а сам вроде как отрекомендовался купцом. С перепуга  забралась я под кровать (кровати тогда были железные)и наблюдала оттуда за действом. И только когда папа с мамой ответили согласием и гостеприимно  попросили сватов за накрытый стол, вылезла, отряхнула коленки и поняла: «Всё. Валя уходит от нас замуж».

ДЯДЯ САША МОРЯЧОК

У мамы был родной брат Александр. Служил он на флоте. Мама его так и звала: морячок. Белая роба, белая форменка, белые брюки, белая бескозырка с надписью «Тихоокеанский флот» и синий в полоску воротник, - таким красавцем с гордо поднятым лицом вспоминается он по фотографии.

И в жизни Александр Григорьевич был человеком флотским: надёжным, весёлым, умеющим самостоятельно делать любую работу. День рождения у него был в женский праздник 8 марта. Бывало, позовёт в гости, стол накроют они с женой Аннушкой – чего только на нём не было. Радушные были хозяева и светлые люди, растили двух сыновей. А как наедятся гости, возьмёт наш любимый дядя-морячок гармонь, пробежится по кнопочкам и - раскинется море широко, заплещут холодные волны.

Любил дядя Саша, а с ним и вся наша родня, морские песни, и знали их все от начала до конца. Пели горделиво, светло, в полный голос, и мужчины и женщины, и получался такой замечательный хор. Чем хороши морские песни? В них душа нараспашку,  гордость за отчизну и славный флот, напевность. Почему-то всегда от красивого слаженного пения пробегали мурашки по коже. «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», пощады никто не желает», - пели взрослые, а в голосах железо, доблесть. «Прощай, любимый город, уходим завтра в море», - переходил гармонист на другую мелодию, и грусть-тоска наступала. Прощаться всегда нелегко. И тут вступали другие аккорды, такая песня-бодрячок, в которую все разом тут же включались: «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет», - особенно нравился припев: «По морям, по волнам, нынче здесь – завтра там, по-о морям, морям, морям, моря-ам, нынче здесь, а завтра -  там». Дети тоже подпевали с удовольствием.

А потом все выходили плясать.

- «Яблочко», с выходом! - объявлял кто-то, заслышав первые аккорды. С грохотом отодвигались стулья.

- Выходи, Николай Иваныч, щас мы с тобой сбацаем! – Лёнька пропускал отчаянного плясуна.

 Подняв руки вверх, скобками, проходились по кругу (с выходом же!), словно проплывая, и начинались притопывания, прихлопывания в такт, затем плавно переходили к еле слышным движениям, легковесным, бесшумным, с жестами действий. Руки будто полоскали бельё в воде, мужчины имитировали просмотр водной глади в бинокль, выдавали коленца, как заправские матросы. В нужных местах раздавался задорный присвист. Ловко отбивая каблучками «дроби», выходили шумной толпой в круг ожидавшие своего часа раскрасневшиеся женщины. Квартира становилась палубой, пляшущими заполнялись трюмы – коридор и кухня.

- Эх, яблочко, куда ты котишься,
Ко мне в рот попадёшь, не воротишься,
Эх, яблочко, ты на тарелочке,
Передай привет подружке Верочке,
Эх, яблочко, ты с боку красное…

Звонкими голосами выводили женщины на мотив песни, превращая её в частушку с неизменным «И-и-эх!», что придавало веселью бодрости и азарта.

Самым ожидаемым гостями зрелищем было исполнение «Яблочка» дядей Сашей. Неторопливым движением, сняв с плеч ремни, он передавал гармонь сыну. Музыка продолжалась. Перед настоящим моряком все расступались. Для широкой плясовой ему требовалось много места. Небольшого росточка, он выпрямлялся и становился выше, осанистее, как на картине «Пушкин читает стихи в лицее». Стряхнув чёрные пышные волосы, спадавшие на лоб, одним движением головы, дядя Саша замирал. В глазах зажигалась искра. И тогда начиналось настоящее действо, по всем правилам, как в ансамбле песни и пляски имени Александрова.  Плясал наш морячок зажигательно и красиво.

Потом гармошка опять перекочёвывала к дяде Саше, и начинались танцы. «Севастопольский вальс», «Амурские волны», «На сопках Манчжурии». Заканчивалось веселье торжественным и святым маршем «Славянка», от которого у старших появлялись на глазах слёзы.

Каким образом попали в пёстрый простор одеяла синий в полоску воротник и квадратики тельняшки - загадка.  И разгадывать её сегодня уже некому.

ОДА ПАНТАЛОНАМ

О, панталоны! Как вы были прекрасны и незаменимы! Брюк женщины тогда не носили, разве только модницы щеголяли в узеньких, «в дудочку», стильных брючках. Ну, а все остальное женское население непременно имело панталоны с начёсом, зимой в морозы в них было сказочно тепло. Носили их и осенью, и весной, некоторые, кто постарше, даже летом. Розовые, голубые, салатовые, кремовые, желтоватые, белые панталоны висели на всех бельевых верёвках в нашем, соседнем и других дворах.
 
Розовые и голубые встречались чаще, чем жёлтые или белые. В ГУМе за байковыми штанишками выстраивались длинные очереди. И когда этот вид женского белья вышел из строя, на смену пришли тёплые рейтузы и колготки. Почему-то именно розовые панталоны вспоминаются классикой того времени, брендом номер один.

Моя подружка рассказывала, как в юности ходила на танцы. А была она худющая. Хотелось приобрести женственные формы - бёдра и талию. И она надевала двое-трое панталон и пышную юбку. Тоненькие ножки при крутых бёдрах казались ещё тоньше, зато, кружась в танце, девушка ощущала себя воздушной феей.

Помнится, приезжала к нам с Украины дальняя родственница тётя Наташа торговать семечками. Дело было зимой.Крепко усевшись на мешках и лузгая семечки, розовощёкая торговка сидела на рынке дотемна, домой приходила только ночевать. В тулупчике и пуховом платке, валенках с галошами, она не замерзала в сильные морозы. Спасали её также панталоны с начёсом. Сколько их она взяла в дорогу, не знаю, но на верёвке во дворе ежедневно вывешивала тётка Наташа своё чисто выстиранное богатство. С запахом морозца, бельё приносилось в квартиру листом и досушивалось «стоя», вначале на стуле, а потом на горячей батарее. Одну пару панталон она забыла у нас, уехав на родину. С внутренней стороны к ним аккуратно пришит был на машинке карман для денег. Так вот откуда на лоскутном одеяле столько розовых клинышков! С начёсом.

ТРОИЦА

На Троицу, в светлый летний праздник, выходили женщины гулять нарядные, в ярких ситцевых платьях и босоножках, весёлые и лёгкие. Раньше Троицу праздновали радостно. Приносили берёзки из леса – ветки с уже распустившимися молодыми листочками, украшали ими калитки. Собирались гурьбой и устраивали танцы, пляски, стол на полянке или возле дома. И веяло от всего этого очаровательной свежестью. Пьяными не напивались, хотя пили вино и самогонку.

Женского племени у нас в семье было шесть человек – четыре дочки, мама и бабушка. Помню, у сестры Нины было нарядное платье. По полю – цветочки, цветочки, синие, фиолетовые, жёлтые, беленькие. Белый круглый воротничок. Юбка – солнце-клёш.  («Солнце-клёш, куда идёшь?» - шутили, когда в моду вошёл такой фасон). Ситчик или сатин, не помню, был китайский. Он не линял при стирке и много лет был, как новенький. На Нининой фотографии в молодости: она стоит с подругой, прислонясь к забору, в этом красивом платье. В косах, сложенных на голове корзиночкой, коричневые атласные ленты. Фотография чёрно-белая, но я точно помню, что в школах разрешалось вплетать в косы ленты коричневого или чёрного цветов. У Нины были густые каштановые волосы, и она предпочитала ленты в тон волос.

Мама надевала на праздник штапельное платье в клеточку. Клетки или ромбики – вся геометрия была ярких цветов и в то же время очень скромная, симпатичная.  Весёленькая, как называла мама своё любимое летнее платье с V-образным вырезом.
У Вали был цветастый сарафан с накидкой, кажется, она шила его сама. С карманами, пояском, пышной юбкой и оборкой по низу. Бабушка Маша носила длинные тёмные юбки в мелкий цветочек, ситцевые, штапельные, немаркие. На голове – неизменный платок, или белый в горошек, или цветной «в огурчик». Платков у неё было много. Расчешет гребёнкой свои белые волосы и сразу же укрывает их. Бабушка поседела рано, и уже годам к сорока была белая, как лунь.

Лоскутки, лоскутики, клинышки, кусочки.…  Всё родное, близкое-далёкое, такое сокровенное собралось в одном одеяле. И хочется уткнуться в него, как в детстве в плюшевого мишку.


ДЯДЮШКИН ГАБАРДИН

Дядюшка Митя – музыкант. Он совсем не такой, как дядя Саша-морячок. Важный, талантливый, импозантный. На старом фото он молодой, статный, в лёгком габардиновом плаще. Белые ботинки, светлые брюки. Волосы зачёсаны назад и, скорее всего, чем-то припомажены. Эстет.

Помнится, отдали нас с сестрой Надей в обучение музыке к родному дядюшке. Купили одинаковые папки для нот – такие чёрные «сумочки» из папье-маше с витыми верёвками, очень солидные, как мне казалось тогда. И пошли мы на занятия домой к дядюшке. Он был строг, хотя и добродушен. Мне не повезло. С первых же уроков я поняла, что музыкальная грамота – тёмный лес, и вообще в этом лесу мне медведь наступил на ухо. И посыпались на меня двойки и тройки. Отличница по всем предметам в школе, я не смогла пережить такого позора и всеми правдами и неправдами перед родителями отказалась обучаться музыкальной грамоте.
Но с папкой не рассталась. Очень мне нравилось ходить с ней по улице и по двору, размахивая или, наоборот, прижимая к груди, делая при этом сосредоточенное лицо неимоверно талантливой ученицы по классу фортепьяно. С такой же папкой ходила старшеклассница Вика из нашего дома.

Прошли годы, много лет прошло. Как-то встретила дядюшку в автобусе. Постарев, он уже не играл на инструменте, но репетиторствовал. Кожаное потёртое пальто, пыжиковая шапка со следами моли, кашне, старый, но кожаный, портфель, кожаные чёрные перчатки. Подошёл кондуктор, дядюшка снял одну перчатку и достал кошелёк. И – лучше бы я не видела! – вся ладонь перчатки была в дырках…  Но выглядел он всё равно интеллигентно. Вспомнились двойки, но без злобы, жалостно как-то.

Сейчас дядюшке под девяносто. Он почти не видит, почти не ходит, и больше сидит на диване. Красивый. Любит вспоминать. А вспомнить есть что. Прожито много, и всякое бывало. Серым габардиновым клинышком вписалась в лоскутное одеяло его бурная творческая жизнь.

БОГАТСТВО

А ещё была тётя Таня Лушникова, соседка по коммунальной квартире. Одинокая добрая женщина. Бывало, напечёт она плюшек-ватрушек, и ну всех угощать, особенно детей. Постучится к нам в комнату:

- Девочки, идите на кухню, плюшки поспели.

А мы уже «задыхались» в своей комнате от ароматов, наполнявших всю квартиру, и от ожидания, когда нас позовут. Перебрасывая с руки на руку горячие лепёшки, тётя Таня дула на них, остужая, и передавала нам. До чего же они были вкусны, с хрустящей корочкой, румяные. Из творога выглядывал изюм.

У тёти Тани была непростая судьба. Детей своих у них с мужем Степаном не было, жили вдвоём. И вот в один суровый день приехал «чёрный воронок» и забрал Степана. Когда мужа репрессировали, тётя Таня с горя впала в летаргический сон, до смерти перепугав всю нашу коммуналку. Спала она две недели.

Оставшись одна, соседка занялась шитьём. Она была белошвейкой. Заказчики приходили разные, в основном богатые. Приносили отрезы на пошив мужских костюмов, брюк, жилеток, вечерних дамских платьев, блузок, юбок. От пошива оставались кусочки материи. Совсем малюсенькие, побольше, разные. А мы, девочки тех лет, очень любили играть в тряпочки. Надо было видеть наши счастливые глаза, когда тётя Таня выносила нам из комнаты эти кусочки. Бархат, панбархат, крепдешин, шифон, атлас, шёлк, батист, парча, - какое это было богатство для нас, описать невозможно. Уже сами названия тканей приводили в трепет. Кусочками обменивались с подружками, шили одежду малюсеньким куклам-голышам, особо любимые хранили как нечто обожаемое и заветное в коробках из-под обуви.
Дорогие сердцу тряпочки оказались и в лоскутном одеяле.
 
КОРИЧНЕВАЯ ЛЕНТА

Чья она, эта атласная ленточка, так хорошо вписавшаяся в одеялову поляну? Ведь все мы, четыре сестры, когда-то ходили в школу, носили такие ленты в косах. Стриженых у нас тогда не было. Теперь уже не важно, чья. Наша. Как и одеяло – отголосок, эхо, спетая песня. Но как задушевно спета! Теперь уже не повторить. Выцветший от времени тёплый родной кусок размером два на полтора.


Этот рассказ является окончанием книги "ЛОСКУТНОЕ ОДЕЯЛО. Деревенская проза и мемуары.