16. После суда

НА СНИМКЕ: Даниэль и Синявский несут крышку гроба Б.Л. Пастернака.


Очень скоро после процесса слова «Синявский и Даниэль» (или даже «Синявский-и-Даниэль» как единая сущность) превратились в общественном сознании в некий символ стойкости, чуть ли не в миф. Ведь даже по газетным статьям было ясно, что они не признали себя виновными!

Во многих интеллигентских московских квартирах висели их фотографии. Чаще всего фотография с похорон Пастернака, на которой они тащат крышку гроба; потом появилась хохма: «Синявский и Даниэль несут свою скамью подсудимых»).

Многие из тех, кто не знал Даниэля и Синявского лично, были убеждены, что как только они выйдут на свободу, то обязательно вольются в ряды диссидентов — и были страшно разочарованы тем, что они этого не сделали.

Им удалось устоять не только перед КГБ, но и перед давлением сочувствующего им общественного мнения, которое непременно хотело видеть в них героев.

Суд вынес частное определение в отношении свидетеля Игоря Голомштока о привлечении его к ответственности за отказ от дачи свидетельских показаний: свидетель не стал называть имена знакомых, у которых он брал произведения Терца.
 
Впоследствии Московский городской суд приговорил Голомштока к 6 месяцам принудительных работ по месту работы с вычетом 20% из зарплаты.

Свидетель Ян Гарбузенко, отказавшийся осудить произведение Аржака «Говорит Москва» как клевету на Верховный совет, несколько месяцев не мог устроиться на работу.

***

Я хорошо помню атмосферу процесса: это была атмосфера беснования, затягивающая все новых людей, обнаруживающая их духовную слабость, неспособность защитить себя, свое лицо. И вот уже вослед, после приговора, зряшно, не под петлей, не под угрозой расстрела пишут свое письмо профессора и преподаватели Московского университета, принародно каясь, что "знали Андрея Синявского", но не распознали, что есть "другой Синявский".

В увлечении красным словцом обвинили они Синявского уже не только в клевете на русский народ, как это было на процессе, но и в клевете «на человеческую природу, на все человечество».

А смирнейшего, любимого учениками доцента В. Дувакина, осмелившегося заявить на суде, что Синявский был «человек, ищущий истину, искренний и честный в своих исканиях», что его жизнь была жизнью «очень аскетической», что он был «погружен в русское искусство», отстранили от преподавания, разрешив ему в виде милости заняться незаметной библиотечной работой.

Страна разделилась — «образ врага», еще не умерший, воскрес. Время до процесса было временем надежд на справедливость, силу легального протеста, весомость общественного мнения. Это была самая высокая точка в развитии гражданского самосознания, пик доверия к власти, жажда достучаться до «верхов», найти с ними общий язык.

Писали жены арестованных, писали друзья, незнакомые люди. Они не скрывали своих имен: М. Розанова, Л. Богораз, И. Голомшток, А. Гинзбург, А. Якобсон, И. Роднянская, Л. Копелев, Ю. Герчук, В. Корнилов, В. Меникер, Ю. Левин, Н. Кишилов.

Письма шли в «Известия», в Президиум Верховного Совета СССР, в Президиум Верховного Совета РСФСР, в Московский городской суд, в Верховный суд СССР, в Верховный суд РСФСР.

Свои услуги для защиты обвиняемых предложили видные деятели советской культуры и науки (в том числе Вяч. Вс. Иванов — ученый с мировым именем). Доброжелательные отзывы о творчестве Даниэля и Синявского послали в суд К.И. Чуковский и К.Г. Паустовский.

Не помогло.

Буря негодования поднялась за границей. В числе протестующих были крупнейшие деятели мировой культуры, практически все международные творческие ассоциации и даже руководители ряда зарубежных компартий.

Не помогло.

Речь шла о демократии — а это много значило для пробудившейся страны, для ее самосознания, это много значило и для ее престижа за рубежом. Все требовали гласности (это слово - тоже из тех времен). Все требовали информации. Все требовали соблюдения законности.

Но мнение сограждан и зарубежных друзей Советского Союза было отодвинуто в сторону - за ненадобностью. Протесты писателей и ученых — брошены в корзину.

Защитникам Синявского и Даниэля бесцеремонно дали понять, что в их мнении никто не нуждается.

Сегодня это может показаться странным: ведь все просили всего лишь открытой дискуссии, всего лишь открытого суда, всего лишь гласности. Ведь все говорили лишь о свободе творчества, протестовали против отождествления художественного произведения с политической прокламацией. Всего лишь...

А в это время писатели торопливо исключали Синявского из своего Союза: 22 февраля 1966 года «Литературная газета» опубликовала заметку: «В секретариате Московской писательской организации», где сообщалось о единодушном осуждении А.Д. Синявского и единогласном решении исключить его «из членов Союза писателей СССР как двурушника и клеветника, поставившего свое перо на службу кругов, враждебных Советскому Союзу».

В Институте мировой литературы отстранили от работы - не донес! – друга и соавтора Синявского, благороднейшего человека Андрея Николаевича Меньшутина (Меньшутин А., Синявский А. Поэзия первых лет революции. М., 1964)

Продолжение следует:  http://www.proza.ru/2017/03/20/725