Субботний рейс

- Товарищи! Господа! Пропустите детей. С детьми! – крикнула посадочная –     Маша. Машенька, как её зовут шофёры за маленький рост и наивный, почти детский характер.

Куда там! Первой в узкие автобусные двери протискивается полная дама со злым потным лицом. В руках чемодан и сумка. На пальцах кольца, перстни. Задрав юбку так, что оголились колени, она карабкается по ступеням.

«Эта могла и на такси укатить, - с неприязнью подумал Женька Нюнякин, глядя на пассажиров со своего шоферского места. – Ишь, надушилась, поди, полфлакона на себя выплеснула…»

Сразу за женщиной в дверь ринулись двое мужчин, столкнулись плечами, один с огромным рюкзаком оттёр второго, худого, в очках, пыхтя, поднялся на площадку, сунул Машеньке под нос билет и заспешил, заспешил, будто его место кто-то займёт.

И пошли, пошли. Худые и полные, в очках и шляпах, с рюкзаками, чемоданами, удочками, с детьми и без детей.

«Сбесились они, что ли сегодня, - подумал Нюнякин, видно, электричку отменили…»

- Стоп! – закричала Машенька. – Без билетов не пущу. Не пущу, говорю. Перегруз, - она отчаянно отталкивала долговязого парня в штормовке, нахально втискивающегося в автобус. – Куда прёшь, не видишь, стать негде…

- У меня жена села, - парень улыбнулся, - Во-он там сидит. Пусти, девушка.

- Я тебе не девушка. – Машенька нахмурила  брови, отчего взгляд её не стал злее. Не научилась ещё злиться по-настоящему, мало в этой должности работает. – Сойди, говорю…

К шоферской двери сбоку подошёл мужичок в болотных сапогах и с удочками.

-  Слышь, парень, отъедешь, останови, а?

- Да погоди ты, - отмахнулся Женька. – Маш, а Машенька, пусти ещё человек пять, - он приподнялся на сиденье, взглянул на толпящихся у дверей пассажиров.

«Эге, народу-то ещё… - подумал он и мысленно потёр руки. – Суббота.  В субботу утром можно кататься. Не за зря…»

- Опять, Женька, -  строго посмотрела на него посадочная, но натолкнувшись на его умоляющий взгляд, махнула рукой. – Ну, дело твоё. Только обилетить не забудь.

- Всё будет в ажуре, Машуля, - он сунул Машеньке в карман форменного кителя шоколадный батончик, загодя запасённый на такой случай.

Вообще-то Машеньку можно было и не благодарить, она  в другой раз и без этого не откажет, но что там батончик – полтина с пятачком. Пусть полакомится Машенька.

Мужичок сбоку постучал в дверцу.
- Ну так ты чо?
- Чо «чо»?
- Дак это…
- А-а, остановлю. Посажу тебя, дядя.
- Да я не один.
- Сказал же. Дуй давай за угол.

В автобусе писк и стон. Машенька соскочила со ступней на асфальт, но стояла у дверей, наблюдала.

Влезло человек семь, восьмой цеплялся за поручень, вопя:
- Продвиньтесь, в середине же пусто! И взаду тоже. Ну, чуть-чуть.
- Куда! – орали из утробы автобуса. – Пусто, пусто, вот и лезь сюда, увидишь, как тут пусто. Взаду…
- Шофёр! – кричал женский голос. – Прекратите, я на одной ноге стою, закрывайте дверь.
- На одной, и то не на своей, - сказали со смехом.

Кто-то требовал освободить его место, кто-то ругался, кто-то просил открыть верхний люк – дышать нечем.  Визгливый голос возопил, что дует сильно, а у неё насморк.

Автобус сейчас казался Женьке живым существом, вроде бегемота, дышащим, шевелящимся, кряхтящим. Краем глаза он заметил, что за рыбаком за угол метнулось ещё человек шесть.

 С сожалением он надавил на кнопку. Дверь со скрипом захлопнулась. Тот, что висел в проходе, едва успел отдёрнуть руку.

«Эх, жалко тебя, полтинничек!» - подумал Нюнякин о парне, встал и, высунувшись в салон, крикнул:
- Граждане! Успокойтесь. Всем охота уехать. Все и уедем. Которые без билетов, сдайте деньги. До дома отдыха полтинник, до Берёзовки – три червонца.
- Ехай уж, знаем, сколь сдавать надо, - прокряхтела щуплая старушка, захватившая служебное кресло рядом с кабиной.
- Едем, бабуля, едем, - засмеялся Женька и включил зажигание.

Тяжёлый «Волжанин» дёрнулся и пошёл. В кабину доносились голоса.
- Убери свой сундук, тётка! – сказал кто-то молодым голосом.
- Племянничек нашёлся, тьфу! – весело ответил такой же молодой женский голос. – Куда я уберу, тебе на голову?
- И куда все едут, куда все едут? – бормотала старушка в кресле. – Едут и едут.
- Ребёнка возьмите кто-нибудь у мужчины…
- Фу, дышать нечем…

Автобус завернул за угол. Рыбак со своей командой был наготове.
Женька затормозил, открыл передние двери.
- Куда?!
- Мы что – селёдки?
- Сдвиньтесь, сдвиньтесь, всем уехать надо.

Полезли полтиннички, полезли родимые. Хорошо. А перегруз – это мелочи, езды суть больше часу, потерпят. Опять же всем уехать надо.

Автобус шёл тяжело, мотор ревел с натугой, но вытянет – мощный мотор.
Навалившись на стойку кабины, почти у старушки на коленях простроился какой-то парень – лицо смуглое, прямой нос, черные волосы зачёсаны набок. Знакомое лицо, а вспомнить, кто это, Женька не мог.

- Ну, нагрузился  ты, Жек, - сказал парень,   - на мостах сидим.
Шоферюга тоже, коллега, так сказать.

Точно, Женька вспомнил, только фамилия из головы вылетела. Работал у них в парке с полгода этот парень, потом уволился, с начальником реммастерских не поладил.

А как с ним поладишь, с мурлом толстогубым. Ему каждый шофёр как данник вечный. За вшивую прокладку и то полтинник просит, будто своё личное отдаёт.

«Мне ведь тоже жить надо», - любимая его отговорка. А шофёры будто куют деньги или на трассе, как грибы, собирают. Женька тоже не сразу приспособился, контролёров боялся. Навару никакого, а с зарплаты не шибко-то разживёшься. Потом  разок прокатился, деньги с перегруза собрал, а билеты отдать  забыл. Не нарочно, а в самом деле забыл. Вспомнил,  когда выгружаться стал, оторвал уж от бобины, сколько надо, да пока отрывал – салон пуст, новые пассажиры лезут. В конце посчитал – почти три сотни.

А толстогубый, как знал, что Женька закалымил, подвалил вечером в гараж, хоть и суббота была.
- Ну что, - говорит,  - есть возможность отовариться.
И по кадыку пальцем щелкает. Женька прикинул, посмотрел на начрема, на его жадно ждущую, как бы расплющенную о стекло физиономию, и решил, что не грех. Пригодится потом, может быть.
Чёрта с два, начрем не тот человек, он к тебе со всей душой, но в обмен на наличные. Минимум – полтинник.

Спиртное в то время подешевле было, да и строгостей таких, как сейчас, не наблюдалось, набрались они тогда с толстогубым изрядно. Впрочем, набрался Женька, а начрему поллитру за один присест – тьфу, как стакан воды. Это Женька помнил. Он с ним больше не пил, но полтинники регулярно сдавал. За трамблёр однажды две сотни пришлось отвалить. А иначе где взять-то, в магазине в два раза дороже, а у этого всего в загашнике запасено. Да ещё слесарям магарыч ставить надо, а как сделают, кто знает. Самому-то надежнее.

Вот так и кормился начрем: с того полтинники, с другого сотню, - с миру по нитке, как говорят.

Не все, правда,   щофёры платили ему, и калымили не все, но это надо характер иметь, чтоб у толстогубого «за так» запчасти вырвать.  Было несколько таких – с характером, их начрем не трогал, ну и они молчали. Всё что надо, получают у толстогубого, вот и молчат.

А это сразу в пузырь полез, расшумелся, на собрании крик поднял, мол «беспорядок», «произвол», «коррупция». Грамотный шибко. Шумел, шумел, а все молчат, будто не слышат. Он плюнул и рассчитался. Тяму не хватило.
 
Вспомнил, Ивасин его фамилия. Как селёдка – иваси, только Ивасин.
- Ну и нагрузился ты, Жек, - сказал Ивасин. -  На мостах сидим.
- Ни фига, дотянем, - бодро ответил тот.

Вдоль дороги потянулись частные дома, все в зелени, на огородах картошка цветёт. Скоро дорога за город выведет. На выезде подъём небольшой, а там за подъёмом, могут контролёры стоять.

Однако шофёры встречных автобусов сигнала не подают, значит, нет никого, можно спокойно ехать.

Этот Ивасин сейчас в грузовом работает, вспомнил Женька, на межгороде. Платят там неплохо, но что за работа: дождь, снег, а ты крути баранку за тридевять земель от дома. Ладно, крутить бы только, а то поломка какая, тут сам вместо баранки закрутишься, да ещё шустрей, пожалуй. Или в занос зимой попадёшь – вообще не впродых. Это сейчас мобильники появились, дороговато, правда. А тогда-то попробуй, до какого телефона доберись, чтобы помощь вызвать …

Женька устраивался было к ним, молодой был, здоровый, энергия пузырями  из ушей лезла, с удовольствием взялся. Намотается за рейс – дня два-три, а то и неделю, - кажется, что до дому не дотянет от гаража, идёт, каждая косточка  ноет, а нос кверху, как же – шофёр, гордостью распирает. И дома перед Наденькой – кисонькой, как он её называет, - мужиком себя чувствовал, главой семьи, добытчиком. Месяц так, второй, третий – идёт работа, мужики в автобазе своим стали считать. Сначала приглядывались, не сразу приняли в свой круг, видел это Женька. А мужики там ой-ой какие. Сильные мужики. Он к ним тоже приглядывался, удивлялся: как это – разные люди в общем-то, а всё ж таки чем-то друг на друга похожи. Жёсткие, жилистые, скажут, как отрубят. И в беде никогда не бросят. Это он на себе испытал. Получилось, как в кино. По телевизору недавно опять показывали.  «Дело Румянцева» называется.

Раздербанили у него как-то груз на ночёвке, он и не заметил сначала. Когда разгружаться стал, завскладом – шустрый такой гражданин, битый, видать, перебитый – только на кузов глянул и закричал, заголосил:
- Стоп, стоп! Ты чего привёз, а? Давай по накладной смотреть.

А груз дефицитный был, дорогой, насчитали они аж на тридцать тысяч недостачу. Завскладом кричит, что под суд отдаст, сам, мол, Нюнякин спекульнул дефицитом. Или, орёт, деньги на бочку, или  завтра же материалы в ОБЭП передаст. День к вечеру клонился, другие ребята подъезжать стали, слышат шум, вокруг собрались. Потом один из них, Семён  Крапивин, подошёл к завскладом, по плечу его похлопал.

- Ты что, - говорит, - Бес, разоряешься, ты успокойся маненько.  Не видишь, растерялся парень …
Завскладом позеленел весь, зашипел сквозь зубы:
- Не будет груз терять, самому теряться не придётся. Я тут материально ответственное лицо …
- Не лицо ты, а морда, - негромко так сказал Крапивин, а плечо тому сжал шибко, так, что перекосило мужика всего.
- Ты со склада больше тащишь. И каждый день…  Ну ладно, завтра парень этот деньги принесёт. Но ты молчи. Понял?
- Принесёт, видать будет, - с гонором ещё сказал завскладом, потом оглядел шоферов, толпящихся поблизости, добавил: - Конечно. Чего я вякать-то буду…

Когда шофёры сговориться успели, Женька не видел, но утром собрали деньги, Семён их Женьке отдал, по спине похлопал и буркнул: «Тащи, парень, свой выкуп…»

У Женьки тогда сбережений никаких не было. Они с Наденькой поженились всего как год. Мишутка только-только родился. С каждой получки покупали что-нибудь, а оставшихся денег едва на питание хватало. В этот раз купить ничего не успели, вот Женька и принёс свои двенадцать штук, в общий котёл сунул. Но с мужиками-то рассчитываться надо.

- Ладно, - сказал Крапивин, - рассчитаешься как-нибудь. Со временем.

Нет, так Женька не привык, чтоб в должниках ходить, да ещё у всей бригады. На покупках всяких он крест поставил. Наденьке всё объяснил. Поняла она, не поняла, а куда деваться, долг платежом красен. Вот и пошла такая жизнь – не жизнь, а сплошная работа. Затянули пояса потуже и каждый месяц в счёт долга -  пять тысяч. Отдать деньги Женька решил, когда соберёт всю сумму, а пока мучился. Ему всё казалось, будто шофёры глядят на него с ожиданием, вот, мол, мы тебя выручили, ты теперь нам по гроб жизни должен, деньги с тебя не требуем, но…

Не было, наверное, этого ничего, Женька понимал вроде, умом-то, а чувство нехорошее жило.

Мужики его этим как бы в свой круг приняли, а он теперь сам отдаляться стал, злой ходил, работа эта тяжкая, которой гордился спервоначалу, опротивела, а главное – и денег от работы не видно. Мужики с аванса да с получки в гараже задерживались, а он ни-ни. Денег жалко – одно, а другое, что не мог пить с ними из-за этого унижающего чувства – должника. Вот отдаст, тогда и погуляет, угостит ребят, на равных чтоб с ними быть. Наденька несколько раз затевала разговор, мол, к чему так изматывать себя. Женька объяснял ей, что временно это, рассчитается с долгом, и деньги будут. Ну да, возражала она, пока рассчитаешься, опять что-нибудь случится, вот и будешь мантулить всю жизнь за хлеб и воду.

С полгода уже прошло, оставалось совсем немного, чтоб нужную сумму набрать, а тут шабашка подвернулась, за сутки почти месячную зарплату удалось зашибить.

Он только из рейса пришёл, разгрузился, машину в гараж стал загонять. Загнал уже, стоит рядом и руки ветошью протирает. Спина ноет, спасу нет, в ногах вата. Не шутка пятьсот вёрст без передыху отмахал, торопился пораньше перед праздником вернуться. Завтра суббота, а там -  Пасха. Поздняя она нынче, май уже наступил.

Тут к нему и подошёл механик Ефанов. Пожилой уже человек, но прям как живчик какой, на месте дыру вертит. Росту небольшого, но крепенький, в джинсах обшарпанных, в кожаном пиджаке и кожаной же кепчонке,  плешь прикрывающей, под глазами мешки, на губах улыбка блуждает.

- Слышь-ка, - это он к Женьке, - заработать хочешь?
Женька и ответить не успел, как рядом с ним Крапивин оказался. И другие шофёры подтягиваться стали сюда же.
- Павел Прокофьич, - с укоризной  сказал Крапивин.  - Я ж тебе по-русски, не повезут наши ребята твои мандарины.  Пусть твой барыга хоть на себе их прёт.  Слышал?
- Да слышал, слышал, - сморщился Ефанов. – Только ты  не шуми, не нагоняй волну. И за всех не отвечай. У каждого своя голова на плечах.
- Во, во – голова. И совесть какая-никакая, - это уж кто-то из шоферов встрял.
- Пошёл я, пошёл, - механик засеменил к воротам. – Только ты, слышь-ка, не шуми…
- Ну, хмырь, - покачал головой. – Ладно, мужики, по домам, что ли?

«Им что, - думал Женька, переодеваясь в чистое. – А тут, считай, наличные уплыли. А чего это он и впрямь за всех распоряжается? У меня ж долг, каждая копейка на счету. Сколько ещё горбатиться?!»

Накинув пиджак прямо на майку, он побежал к проходной. Если механик не ушёл, то, значит, там. Ефимов стоял с каким-то шофёром из второй колонны, что-то горячо ему втолковывая.
- Павел Прокофьич, - схватил его Женька за рукав, - отойди на минуту. – И с ходу: - Что за работа?
- А тебе зачем? – Ефанов ехидно усмехнулся. – У вас, слышь-ка, бугор всё решает.
- Бугор пусть за себя решает, а я уж как-нибудь сам …
- Да он потом вонь подымет, - уклончиво произнёс механик. – Ну, лады. Дело, слышь-ка, такое …

А дело было простым. Одному из многочисленных приятелей Ефанова ОБЭП хвост прищемил, торговать привезёнными с юга мандаринами запретили, проверку налаживают. У него, правда, документы в порядке, но время идёт, а продукт скоропортящийся, да и праздник на носу, самая цена сейчас. Одним словом, надо увезти товар в облцентр,   разгрузиться и назад. За всё про всё – двадцать штук. Путёвка будет, как положено.

Женька про усталость забыл – двадцать штук не пять рублей. А езды? Если в ночь выехать, завтра к обеду можно вернуться. Ударили по рукам.
Отвёз груз, всё благополучно, правда, на обратном пути пришлось остановку сделать, передохнуть, так что прибыл домой только к вечеру. Наденька обрадовалась, хотя поворчала для виду, не жалеешь, мол, себя, и прочее …

Крапивин и все в бригаде узнали, конечно, про Женькин левый рейс, но ничего не сказали. Они вообще в его присутствии молчать стали больше, да он и не напрашивался ни на чью службу. Деньги соберёт, отдаст – всё станет на свои места.

В конце концов, сумма собралась, зарплату в тот раз Женька получил, она уже чисто его была. «Ну,  мужики! – обратился он после работы в Крапивину, кряжистому, с лицом, исполосованным глубокими морщинами, прокопчённым, промазученным лицом, и к другим из своей бригады: - Гуляем сегодня! Я угощаю».

Семён на него глянул удивлённо, потом на шоферов посмотрел. Помолчал.
- Ну гуляем так гуляем,  - наконец тяжело вымолвил он. – Завтра выходной, можно маненько.
«Гулять» собралось человек восемь вместе с Женькой. Остальные из рейсов не вернулись, а кто просто не смог или не захотел. Двое вообще были «завязанные» - их и не принуждали. Решили пойти в пивбар, в гараже последнее время строго стало, каждый вечер кто-нибудь из начальства заходил, проверял.

Пивнушка была тесная, со стоячими столиками, пропахшая рыбой и мочой – туалетная дверь выходила прямо в зальчик и вечно была распахнута. Хорошо в этой забегаловке было то, что никаких официантов – пивные автоматы недавно поставили. Буфетчице, торгующей селёдкой, беляшами и бутербродами с сыром, до клиентов дела не было, а старуха-судомойка – швейцар и техничка в одном лице – хоть и ворчала на мужиков, но без злости и административного азарта: пустые бутылки-то ей оставались. Может и с буфетчицей делилась.

Женька, войдя в бар, засуетился, натащил на столик закуски, столик круглый, маленький, для кружек и места не хватило, Мужики взяли кружки в руки. Женька решил сказать речь.
- Я,  мужики, не знаю, что и сказать вам, - он помолчал, те тоже ожидающе молчали, сжимая в руках кружки. – Сильно вы меня выручили, хотите в ноги упаду. Короче, давайте за нашу мужскую, нашу шоферскую дружбу.
 Вот и вся речь.

Налили ещё по одной, Женька ждал,  когда шофера отмякнут, отойдут душой от трудов своих недельных, тяжких, чтоб к нему потеплели, опять в свой круг приняли, потом уже и деньги на бочку. Но как-то всё казалось, что не наступал такой момент. И разговаривали с ним, и кружками стукались, а всё не так, всё не становился он им ближе. Или они ему.
Крапивин скоро забасил:
                - Что за мною, всё трасса, трасса,               
                Да осенних дорог кисель,
                А мы гоним с Ростова мясо,
                А из Риги завозим сельдь …

Кто-то его поддержал вполголоса, потом другой, третий. За соседними столами пьяный народ притих, вслушиваясь. Даже парни в углу, в джинсах и раздрызганных каких-то майках, затевающие вроде драться между собой, примолкли, глядя на крепких, с темными от мазута и дорожной пыли руками мужиков. И старуха-швейцар не заворчала, сидела в своём углу на табуретке, сложив руки на коленях, обтянутых когда-то белым, а теперь серым, в пятнах, общепитовским халатом, и слушала.

Прогудев: «Закрываюсь – полкруга ливерной, всё без сдачи – мы шофера-а-а, я полтинник, а ты двугривенный, я герой, а ты – мошкара-а-а», Крапивин вдруг замолчал, и все замолчали. Со звоном поставив пустую кружку, Семён повернулся:
- Ну чего собрал нас? Говори, - сказал он, тяжело глядя Женьке в глаза.
И Женька вдруг понял, явственно осознал: не приняли его, не поймут и не примут эти люди. Хлопотал он, жилы рвал, думал, угодить товарищам и где-то потерял их, совсем потерял.

Всё же он собрал силы и проговорил, запинаясь на простых словах:
- Дак чё, - держа в одной руке кружку, полез другой в брючный карман, начал доставать деньги.  – Спасибо, значит, мужики. Выручили вы меня … Спасибо. Век помнить …
- Ну вот, - не дослушав его и не глядя на деньги, а глядя на одного из шоферов, проговорил Крапивин, - говорил я. – И к Женьке: - Ты, Нюнякин, сколь тут брал сегодня?
- Вы чё, мужики?! – Женька побелел весь, - вы чё! Я ж долг вернуть хочу… Вы ж свои отдавали …
Крапивин молчком достал из кармана смятую бумажку, бросил в свою пустую уже кружку, повернулся и вышел.
Шофёры бросали в кружку деньги и уходили. Последний буркнул:
- А то в должниках до пенсии ходить будем… - и ушёл.
Женька в тот день напился так, как ни разу в своей жизни, кто-то привёз его на такси домой, завёл в квартиру, сдал с рук на руки Наденьке – он так и не узнал никогда, кто его привёз.

Деньги все были целы. Женька выбросил их на стол, повторяя сквозь слёзы и тошноту: «Сволочи, сво-ло-чи, сволочи!»
Наденька его ещё и на второй день успокаивала: « Плюнь, Женя, плюнь и разотри». И тоже говорила, что все сволочи, втайне радуясь, что деньги  остались целыми, что теперь можно жить нормально, что-то купить …

В понедельник Женька написал заявление на расчёт, и его уволили без отработки, несмотря на сильную нехватку квалифицированных кадров.

Он так и не понял, почему шофёры отказались от денег и даже как будто обиделись на него и запрезирали. Часто вспоминал об этом, а понять так и не смог.
Тогда он ушёл в пассажирское автопредприятие и теперь не жалел об этом, а наоборот, считал всех, работающих на межгороде, крутящих баранки «МАЗов» и «КАМАзов» дураками, уважая однако их силу и, может быть, этой силы боясь. Правда, теперь появилось много иностранных грузовиков, этаких монстров, хоть и подержанных.  Иногда промелькивало желание и самому на таком прокатиться, там же всякие навороты: усилители руля, кондиционеры  и прочее.

 В редких теперь выпивках он говорил, вспоминая те свои месяцы: «Пень я был, за четырнадцать штук мантулил как проклятый. Здесь я дома каждый день ночую, деньги почти те же получаю, да навару, считай, две штуки каждый месяц, особенно летом … -  и, помолчав, добавлял презрительно: - Романтика!  Мать её!»

А Ивасин этот в грузовом «пришёлся», ну, ему там и работать: шибко умному.
Пассажиры собрали деньги, Ивасин горстью подал смятые полусотенные, десятки бумажные и в монетах, всё кучей.
«Нормальный ход, - подумал Женька. – С пару сотен  будет. А там ещё два утренних рейса, да завтра два вечерних. Оттуда народ попрёт …»

Вот и подъём. Слева пост ГАИ, вечно пустой, справа  - трамвайное кольцо, город кончается.
- Ты не слыхал, Жек, - Ивасин чем-то заинтересовался, - говорят, кто-то из ваших на Михайловской трассе гробанулся. Водитель будто насмерть.
- Фигня всё, - небрежно бросил Женька. – Сашка Монахов – салага – кувыркнулся. Палец, - он засмеялся, - палец на ноге поломал.
- А пассажиры?
-  Почти без травм … - Помолчал. – Сашку всё равно под суд отдадут. Растерялся.  Говорю – салага.
Автобус поднимался в гору тяжело, мотор гудел с подвыванием.
«Как бегемот с похмелья, - весело подумал Женька и тут же выругался, дернул рукоятку передач, она со скрипом подалась. – Чуть не прозевал. Надо было сразу на пониженную переключиться».

Пронесло. Автобус выкарабкался на верх горы, облегчённо вздохнул и понёсся.
 Теперь дорога вела вниз, но не так круто, как на подъёме. Впереди ещё гора, у Берёзовки. Там длинный подъём, крутой с поворотом.

Шофёр  встречного автобуса помигал фарами и, для убедительности, потыкал пальцем себе за спину – внимание, дескать.
Вон она и Берёзовка, а на въезде, как раз под горой, фуражка с зелёным околышем мелькнула.

Гаишник с ленцой махнул полосатым жезлом. Автобус тяжко вздохнул, скрипнул и присел на передние колёса.
«Петин, Петушок, - узнал Женька гаишника. – С этим сладим».
Он спрыгнул на асфальт. Петин с мрачным видом обходил машину.
- На мостах сидим, - буркнул он, тыча жезлом куда-то под автобус, кося взглядом в сторону. – Перегруз … Номер весь в грязи.
«Кино гонит, гад. Цену набивает».   
- Документы проверять будешь, сержант, или как? – С намёком спросил Женька.
Сержант – высокий, статный, плечи рубашку с погонами распирают, вот-вот тонкая ткань лопнет, лицо мужественное, а глаза бегают.
- Буду, буду,  - бурчит он,  кося глазом на Женькину руку, в которой появилось водительское удостоверение с торчащим уголком – опять же с намёком – синенькой купюры.
- Ну держи, да побыстрей, - нахально сказал Женька.
А чего не понахальничать, тут давно всё известно, за свои-то кровные можно и понаглеть.
Петин взял права, не торопясь обошёл автобус, постучал по скатам ногой, деловой такой.
От Берёзовки вылетел жёлтый «Жигулёнок» с полосой и надписью «ГАИ», резко затормозил рядом с автобусом. Молодой, белявый лейтенант выскочил из машины.
- Петин!
Тот быстро сунул права Нюнякину, махнул рукой, поезжай, мол.
- Петин, ты мотоцикл не видел сейчас, зелёный такой?

Женька сел в кабину, завёл своего «бегемота», поехал. Мельком глянул в удостоверение. На месте пятисотка.
- Ну что? – спросил Ивасин. Он устроился поудобнее, стоял теперь прямо. Утряслись-таки в автобусе.
- Нормальный ход, - пробурчал Женька неохотно.
«Так, считай, пятихатку сэкономил, - усмехнулся он про себя. – Можно что-нибудь Наденьке купить».

Настроение вдруг сделалось весёлое, он запел негромко: - «Из окон корочкой несёт поджаристой, за занавесками мельканье рук, здесь остановки нет, а мне, пожалуйста, шофёр автобуса мой лучший друг…»
Потянулся длинный подъём, по сторонам замелькали ёлочки -  ряды ровные, прямые – посадки. Женька посадки не любил, ему больше по душе дикий лес. А это какой лес, рядочками – одна видимость.
- «А кони в сумерках мотают гривами, автобус новенький спешит- спешит, эх, Надя-Наденька, мне за двугривенный в любую сторону твоей души…»

Ну вот, сейчас поворот, а там и подъёму конец. Из-за поворота навстречу автобусу – почти лоб в лоб – вылетел какой-то бешеный, маленький автомобильчик – козявка, как их называл Женька.

«Пьяный что ли, гад!» - подумал он, круто принимая вправо. «Козявка» всё-таки разошлась с «бегемотом» и унеслась куда-то вниз.
Автобус накренился, правые колёса заскрежетали галькой обочине. Женька крутанул руль влево, да, видно, круто, потому что сразу почувствовал неладное. Хвост у «бегемота» занесло ещё сильнее, мотор взревел с каким-то даже хрипом, а автобус ни с места.

Женька вцепился в баранку побелевшими пальцами, он чувствовал, всем своим телом ощущал, как автобус неудержимо тянет назад и вправо.
«Соскочил что ли, с откоса, - мелькнуло в голове, а пока всё давил и давил на акселератор, выжимая из «бегемота» последние лошадиные силы. – А левое чего не   
 Цепляется, на асфальте же…»
Он краем глаза глянул в боковое зеркало. Колесо крутилось вхолостую, под ним и вокруг расплылось темное с блеском пятно.
«Аннушка уже  разлила масло …» -  всплыла в памяти  фраза из знаменитого романа.
Рубашка под пиджаком повлажнела, по ноге щекоча потекла струйка пота…

Пассажиры спокойны, это хорошо, но это ненадолго. Скоро завопят, зашебутяться – и тогда всё, хана.
Женька вдруг ощутил, не умом понял, а именно ощутил, что сейчас произойдёт. Посыплется «бегемот» под откос и - вниз. Можно ещё успеть выскочить, но тогда ведь точно – хана. Стоит только сбросить ногу с педали…

«Сволочь, какая я сволочь, песни распелся… - мысли мелькали в голове и отскакивали, словно камешки из-под колёс. – А как же Наденька, Мишутка без меня – как! Надо прыгать. Людей уж всё одно не спасти, так хоть сам… - Что-то изменилось в голосе мотора, в автобусе что-то менялось, он чувствовал телом, что «бегемот» как будто потяжелел слева, даже левое колесо раза два зацепилось за асфальт, но нет, опять заскользил задними колёсами в безвоздушном пространстве, каким-то чудом удерживаясь передними на дороге. – Посадят меня, если живой буду, но ведь живой же!.. – Колесо правое сейчас выбирает, выкручивает из-под себя гальку и песок, яма увеличивается. Прыгать надо!..»

Он знал, что надо прыгать, но не мог оторвать руки от баранки, нога будто прилипла к педали, всё тело окаменело.
- Ну ты что, Жек? – раздался спокойный голос сбоку. – Не нервничай.
Голос раздавался глухо, будто уши у Женьки заложены ватой.
- Спокойно, Жека, спокойно, - Ивасин говорил и в самом деле негромко. – Нажми-ка на кнопочку, открой переднюю дверь.
Левой рукой, сжав ещё сильнее баранку, правой Женька  потянулся к кнопкам.
- Заднюю не открывай. Слышишь? – мягко сказал Ивасин и так же мягко и негромко обратился к пассажирам: - Товарищи, не волнуйтесь, маленькая заминка, забуксовали слегка. Мужчины, которые поближе, давайте выйдем и поможем машине. Давайте, давайте, смелее, только выходите потихоньку.

Он вышел из автобуса сам, за ним сошли с десяток мужчин, что помоложе.
«Смоется, гад…» - мелькнуло у Женьки,  но в зеркало видел, что Ивасин что-то растолковывает мужикам, потом все они быстро прошли к хвосту «бегемота» и исчезли из поля зрения, зайдя за машину.
- Давай, Жек! – крикнул Ивасин.
«Чего давай-то, и так газу до отказу».
Мужики навалились, Женька сразу это почувствовал. В левое зеркало увидел, как выметнулся Ивасин, сыпанул прямо из горстей песок и гравий под левое колесо, на масляное пятно. Потом ещё и ещё.
«Бегемот» крутанул пару раз колёсами, зацепился, пошёл, выкарабкался, пыхтя, на асфальт всеми четырьмя лапами и, натужно захрипев, полез в гору.

Только когда миновали пионерлагерь, оставшийся справа, (на просьбу пассажиров остановиться Женька никак не реагировал), и выбрались на ровное место, Женька затормозил.

Выключив двигатель, вышел из кабины, оставив дверцу распахнутой, на дрожащих ногах отошёл метров на сто от машины, в берёзовый колок, сел на траву, ломая спички, закурил. Потом скинул пиджак, бросил на траву. Ветерок обдул потное тело, вызвав озноб.

Через несколько минут неслышно подошёл Ивасин, молча сел рядом.
От дороги доносился глухой шум, гомонили пассажиры – возмущаются, видно, непредвиденной стоянкой, хотя Ивасин наверняка объяснил им ситуацию. Там-то, на месте, вряд ли кто сообразил, что происходит, что их ждало. А теперь как же – гнать надо скорей, мчаться, век такой, даже в песне поётся, мы, мол, живём в век скоростей…

Воздух был наполнен трескучим пением насекомых, сухим солнечным светом, запахом клевера  и ещё каких-то цветов и трав. Меж берёз ещё пламенели головки огоньков, синели незнакомые цветы, а трава уже поблекла, потеряла свой весенний ярко-зелёный цвет, стала ломкой на вид и серой.
Как хорошо всё это, естественно, всё подчиняется определённому порядку, установленному природой.

Года два назад Женька взял отпуск летом и почти целый месяц прожил на только что приобретённом дачном участке.  Ещё до отпуска  он завёз на участок сруб,  сработанный по спецзаказу в одном из лесничеств. Весь отпуск занимался строительством.  Вот это было время. Женьке и на работы не хотелось выходить. Только представит эти субботние да воскресные рейсы, толпы людей, рвущихся в автобус, потных, злых, костерящих почём зря шоферов, диспетчеров, вообще всю власть, не способную обеспечить нормальную перевозку пассажиров; вспомнит о контролёрах и гаишниках, стоящих на трассе, ждущих его, водителя Нюнякина, чтобы проверить, подловить, наказать, и в душе возникает прямо ненависть к работе, и левые деньги, текущие не рекой, но весьма ощутимым ручейком в карман, уже не радость вызывают, а ощущение вины и беды, ждущей где-то впереди, за одним из поворотом. И как же хорошо было заниматься простой работой на участке: землю копать, гвоздики забивать, дощечки обстругивать. И речка, и лес под боком; хочешь – искупайся, поплещись в прохладной водице, хочешь – в лес по грибы-ягоды сходи…

Но кончился отпуск, и завертелось, закружилось всё сначала, и от левых денег, лёгких (лёгких ли?), Женька не отказывался, да и глупо отказываться – сами ведь шли. И привык он к ним, и люди вокруг таких, как он, Нюнякин, крутящиеся, привыкли к этим деньгам, тот же начрем  толстогубый, из контролёров кое-кто, Петин-Петушок,  которого гнать надо давно из ГАИ поганой метлой, а его всё держат, будто не видят, что за «блюститель» этот Петин…
Да и на ту же дачку денежка нужна. Мало ли…
Зашевелился сбоку Ивасин, потянулся к цветку какому-то бледному, потрогал его, но срывать не стал.
- Жек, может, я за руль сяду? – сказал он.
Нюнякин помолчал, яростно затягиваясь табачным дымом,  потом проговорил, отвернув лицо в сторону:
- Слышь, Ивасин, ты там посмотри, сколь денег в сумке, оторви на все билеты… Не в службу, а в дружбу, - добавил он просящее.
- Не Ивасин я – Ивакин, - усмехнулся тот и, быстро поднявшись, пошёл к дороге.
- А-а?! – вслед ему сказал Женька равнодушно. – Какая разница.
- Ну да, - приостановился Ивакин, - какая разница: целовать или дразниться …

«Умные все», - устало подумал Женька, тяжело поднялся, пошёл вслед за Ивакиным.
Обратным рейсом, как всегда субботним утром, народу было мало: компания парней и девушек, ярко одетых, смеющихся,  и две-три старухи, неизвестно за каким лядом едущих в городе. Дела, у всех дела, живые же люди.

Из города опять толпа: шум, гам, тарарам. Хоть бы дополнительный автобус дали. Было время, давали. Раза два-три. И как назло: дадут дополнительный, а народу нет, полупустые машины гоняют взад-вперёд тридцать с лишком километров, бензин зря жгут. К чёрту, решило начальство, и так все уедут. И ездят ведь.

Солнце, поднявшись повыше, пекло вовсю, пассажиры, разомлевшие на жаре, ругаясь и   отталкивая друг друга, лезли в узкие двери.
Маша-Машенька покрикивала на пассажиров…