Любовное письмо

  Любовь созидает, а ненависть разрушает.


  Декабрь выдался, на редкость, бесснежным, иногда с небольшими морозами, и только в последние дни месяца стихия разбушевалась. Ещё с вечера Наум Богданович слышал, как ветер шумел и ветками яблони стучал в окно. Когда же он утром проснулся, то был удивлён: в комнату лился необычайно белый свет. Подумал, что проспал. Он поднялся, выглянул в окно: соседские дома, деревья в саду, двор — все было словно в пуху, а столбики забора, — будто в белых шапочках стояли. Наум Богданович подумал, что пора печку затопить. Он зашел в кухню за ведрами и увидел кипу бумаг, кучу старой одежды и обуви. Они вчера с Диной решили всё это сжечь, а он уже и забыл. Она даже не пожалела красных сапожек, которые в своё время привезла из Сочи. Их бы ещё носить и носить, но она отказалась, — мол, возраст уже не тот. Выйдя в коридор, он заметил, что одежды жены на месте нет. «Пораньше пошла в магазин», — подумал он. Одевшись и прихватив ведра, Наум вышел во двор, остановился на крылечке и вдохнул полной грудью. Какой чистый воздух, чисто бальзам! Снега выпало немного, но его прихватил морозец. Какое чудное утро, солнце едва поднялось, — а сколько света! Не утро, а сказка!
  Под ногами искусница Зима выстлала белоснежный ковер, и ему не хотелось нарушать его первозданную красоту своими сапогами. Вот Дина Марковна, та уже оставила следы своих каблучков, что вели до калитки. Бочком, бочком, прижимаясь к строениям, он аккуратно прошел вдоль летней кухни и остановился возле угольника. Набрал два ведра угля, дров для растопки, и всё это внёс в хату. Наум Богданович положил в топку старых газет, а сверху — дров и угля. Печка дружно загудела. Тяга была хорошей. Золотистые огненные языки быстро справились с дровами и принялись за уголь. Когда плиты стали алыми, он начал кидать в печку разный хлам, собранный Диной по всем комнатам: старые журналы, обувь, носки, рубашки, майки…

  Прежде, чем отправить бумаги в печь, он тщательно их проверял, чтобы не пропал, боже упаси, какой-нибудь документ. Богданович обратил внимание на один белый конверт. Письмо было адресовано Дине. На штемпеле он разглядел год — 1990 и адрес — Донецк. Отправителем оказался некто Мухин Евгений. Все это Наума Богдановича немало озадачило, особенно незнакомая фамилия. Он напрягся, пытаясь восстановить в памяти события тех лет. Оказалось, что именно в тот год он вышел на пенсию. Это событие пышно отметили. Дина тогда еще постоянно жаловалась на боли в сердце: в магазине у неё не заладилось с заведующей. По совету врачей она взяла отпуск и поехала в Сочи. Наум вспомнил, что вернулась она тогда посвежевшей, радостной и в красных сапожках, но их отношения почему-то сразу стали прохладными. Сопоставив факты, он определил причину их разлада: все дело в этом незнакомце. Настроение у него окончательно испортилось. Наум не выдержал и открыл конверт: не хотелось этого делать до последней минуты, но ему нужны были доказательства. Достав белый лист, исписанный синими чернилами, Наум Богданович протёр очки и стал читать:

  «Любимая Дина! Скучаю по тебе ужасно. Постоянно думаю о тебе, моя ненаглядная…».

  «Стоп, стоп, стоп. Не понял?! Это что такое?..», — лицо Наума сначала побагровело, затем побледнело. Пытаясь осознать прочитанное, он усиленно растирал макушку и шею. И двигаясь далее по тексту, время от времени прерывая чтение, поправлял очки, плевался и чертыхался. Дойдя до конца любовного послания, он возвращался к его началу и, прыгая через строчки, снова и снова лихорадочно перечитывал злополучное письмо.

  «…Вспоминаю наши прогулки у моря, неповторимые вечера под луной… Ты для меня — свет в окошке. Мои чувства к тебе неизменны. Они, словно костёр, с каждым днём разгораются всё сильнее… С женой я уже оформил развод. Она убралась к матери в деревню. Так что я теперь свободен. Приготовил комнату для тебя: там красуется роскошная новая кровать, на стенах — чудные обои, а за окошком — цветы. Дело за тобой. Мне тебя так не хватает. Бросай своего сивого мерина и переезжай ко мне. Жду с нетерпением. Начнём новую жизнь, так сказать, с чистого листа. Целую. Посвящаю тебе свои новые строки:

  По зелёному маю
  Я пришел в этот край.
  Без тебя я страдаю,
  А с тобою мне рай…»

  «Ах, ты ж Тютчев недоделанный! Вы только полюбуйтесь на этого Ромео… свою бабу, значит, выставил за ворота, а чужой, — куплеты строчит…», — этот стишок просто добил Наума. Он готов был всё рвать и крушить. Будь жена дома, он бы, наверное, прибил её на месте. Вдруг, почему-то, вспомнил Самсоновича, своего соседа — тот часто жаловался ему на свою Марию: «Вот сучка, до чего противная стала, постоянно пилит и пилит. Порой я готов её задушить: бутылку пива невозможно спокойно выпить». А он, дурак, еще успокаивал его: «Самсонович, ну что ты постоянно кипишь. Твоя жена — классная баба. Как же можно её так ненавидеть?!». А сейчас и сам почувствовал, как жгучий комок гнева опалил его душу. Казалось, что ненависть горячей лавой разлилась по всему телу. Он пытался успокоиться, доказывая себе, что начинать разборки с женой в таком состоянии не стоит. Это будет выглядеть глупо. Но терпеть, молчать он тоже не мог. Возмущение нарастало. Да как она могла!.. так жить, — вести двойную игру, постоянно обманывая его? Разные нехорошие мысли роились в его голове, опережая друг друга. Он весь был, как сжатая пружина.
  Тем временим Дина, выстояв в гастрономе не одну очередь, достала всё для новогоднего стола: мясо, варёную колбасу, сыр, вино. Домой пошла не напрямик, а через школу. Она знала, что там стоит наряженная ёлка. Дома, с мужем, они её уже давно не ставили. Ей хотелось увидеть зелёную сверкающую огнями ёлочку, вспомнить, как когда-то их маленькие Маринка и Игорёк радовались этому новогоднему чуду. Теперь они уже взрослые, и у них уже свои детки. Дина подошла поближе к ёлке и остановилась. Зелёная красавица вымахала до третьего этажа, и вся она была украшена пушистым снегом, игрушками, гирляндами и сверкала яркими огоньками. Следом подошла соседка Мария, жена Петра Самсоновича. Постояли немного и направились вместе домой.
  — Дина! Где ты такой пуховичок раздобыла?
  — Мария, ему уже сто лет.
  — А какой симпатичный. Да и вся ты, как новая копеечка.
  — Спасибо, Мария. Вчера разбирала свои вещи и обнаружила его, решила носить. Чего он зря будет висеть.
  — Вот хорошо, что ты мне напомнила. Надо свои вещи перебрать. Правда, сегодня уже некогда. Придётся у плиты стоять. Представляешь, Дина, только дома вспомнила, что не все взяла. Мне второй раз пришлось идти в магазин, специально за свиными ножками. Петро так любит холодец! Я уже пожалела, что пошла за этими ножками. Стояла в очереди и такого наслушалась, что вспоминать противно, не то, что пересказывать.
  — Мария, не томи. Раз начала разговор то и продолжай.
  — Это касается тебя.
  — Интересно узнать, что там они обо мне наплели?
  — Видишь ли, некоторые особы очень сильно переживают, что вы с мужем, по их меркам, не так одеваетесь.
  — Интересно, а какое их дело?
  — Вот, поди ж ты, им до всего есть дело. Передаю дословно: «Посмотрите-ка, Щербачиха ходит, как куколка, а видели бы вы её мужа, — ни дать, ни взять натуральный бомж…».
  Какое же было прекрасное настроение у Дины, как она обрадовалась первому снегу, наступающему новогоднему празднику. И на тебе — в один миг — его словно корова языком слизала. До своего дома обе шли молча. Мария поняла, что перестаралась, а Дима думала о муже: «Погоди, я с тобой разберусь, ты у меня получишь на орехи».
  Войдя в квартиру и наспех раздевшись, она с криком бросилась на мужа:
  — Наум, сколько ты еще будешь меня позорить?! Разве я не просила, чтобы ты не одевал эту замызганную телогрейку? Сожги её немедленно, а заодно и эти свои страшные сапоги.
  Глаза Наума сверкнули гневом:
  — Ты всё сказала?
  — Я так больше не могу. Меня всю трясёт.
  — Погоди. Ты мне вот, что лучше объясни. Я тут обнаружил одно письмецо, от некоего Мухина. Это кто вообще такой?!
  — Брось это письмо в печку. Что ты, как жук навозный, все роешься в мусоре, всё выискиваешь, вынюхиваешь?!
  — Да ты сама обгадилась, до конца дней не отмоешься. Это ты так лечилась, это так теперь называется?!
  — Наум, это просто смешно. Ты из мухи делаешь слона. Посмотри на себя в зеркало. Не пора ли тебе угомониться?
  — Ты хочешь, чтобы я забыл твою измену и жил с этим.
  — Какая измена?! Это просто твои больные фантазии.
  — Тебе письмо зачитать?
  — А читать чужие письма — это низко и подло.
  — У тебя один выход: признать свои грехи и покаяться.
  — Хочешь поставить меня на колени? Не получится!
  — Ты должна понять, что я с тобой жить под одной крышей дальше не смогу. Можешь переезжать к ненаглядному Мухину, или переходи в летнюю кухню. Ты сама себе подписала приговор и теперь получай, что заслужила.

  От неожиданной и несправедливой обиды у Дины задрожали губы, и она разрыдалась, достала платочек и стала вытирать слёзы, размазывая чёрную тушь по щекам. Глядя на мужа сквозь слезы, и искренне не понимая своей вины, она дрожащим голосом заговорила.
  — Наум, я этого не переживу… Какой же ты жестокий! А ещё проповедуешь любовь к ближнему. Других учишь, как избавиться от ненависти, а за моё минутное увлечение (которому сто лет в обед) готов поселить меня в холодную кухню. Хочешь избавиться от меня? Небось, щенка бездомного, и того пожалел бы, а меня готов погубить. Для чего я с тобой сорок лет прожила? Могла ли я только представить, что доживу до такого дня?! Как же мне теперь дальше быть, где защиту искать? А ты сам… ты-то сам, как с этим собираешься жить? Ты не думал об этом?

  …Предновогодний день догорал. Старый год уходил, а с ним — и его несчастья, и огорчения, и была надежда, что новый принесёт только радость и счастье. В это твёрдо верили, сидя за праздничными столами, жители шахтёрской Карловки. Их окна в темноте светились сказочным светом. Наум Богданович с Диной Марковной тоже были готовы поднять бокалы и выпить за Новый год. Над ними с утра пронёсся шторм, но, как известно, после бури наступает хорошая погода и после её очистительной силы, дышится легче. Наступила полночь, двенадцать раз пробили куранты, и раздался радостный звон бокалов!