Не на месте. 32. Улле

   неделю спустя

   Улле

   - На. Сказали: не надо, – дядя хлопнул на стол два золотых ри, плату за пропавшие уроки. Следом выложил книги, что я просила вернуть из того злополучного дома.
   О, слава богу! Другого издания «Онаэсса» и тем паче сборника поэм Лоатэттарэ здесь не достать ни за какие деньги.
   - Им теперь не до того! Любимчик-то твой деру дал, представляешь? – дядя усмехнулся ехидно. – Они его так и так сплавить собирались, от греха подальше: напортачил чего-то – мне Киту по секрету намекал. А он вишь-ка...
   - Прости, что?
   Я едва слушала. Из моей книги торчали позабытые там записки – мятые листки, сунутые явно впопыхах, не глядя, так что замялось и несколько страниц. Какая небрежность, неуважение! Я почти с гадливостью вытащила их… Почерк был другой. Не размашистые каракули – убористый, четкий.
   А дядю буквально распирало:
   - Да говорю же: парень ирууновский сбежал! Там такое! Анно с ума сходит, говорит: в солдаты подался. Сестрица его, бой-баба которая, всю округу на уши подняла. Старый Ируун рвет и мечет. А Киту с ним так рассобачился, что…
   - Взгляни, пожалуйста, – прервала я. – Тут какие-то казенные бумаги. Не разберу…
   - Хо! Неужто завещание? – возликовал дядя. – Ага, дарственная. Та-ак… «Уступает свою долю… и все движимое и недвижимое… девице Эру Ируун. Примечание: при условии вступления оной в законный брак, ввиду невозможности…» Короче, мужу ее все и достанется… Х-ха! А золотая невеста, бой-баба-то! Пойти, что ли, счастья попытать?..
   Он веселился, а я размышляла отрешенно.
   Как странно, что геры видят корень всех пороков именно в женщине. Не доверяют, не дают равных прав, считая, что в ней слишком легко берет верх греховное, нечистое…
    «Ты либо святая, либо до того злохитрая ведьма, что и резону твоего не понять, – сказал мне как-то Артеле. – Зачем я тебе, ну скажи? Ведь я нехорош, я не стою тебя». Слушал мои заверения и смягчался, но иной раз бросал все тот же цепкий пытливый взор, искал подвоха. Так это и оставалось в нем, разъедало изнутри: сомнение, подозрение…
   Тут дядя расхохотался, и я вздрогнула.
   - «Пусть все достанется тому, у кого есть яйца»! На обороте приписал, смотри, – дядя повернул ко мне листок. – Шутник, а? М-да… Она ж у них мужененавистница ярая. А тут – или замуж, или шиш тебе денюжки. Так… – и он, давясь смехом, развернул второй листок. – А это у нас… вольная грамота некой «девице Ёттарвере, уроженке…»
   - Ч-что?
   Я выхватила бумагу. Вольная. Заверенная, с печатью. Выходит, я ошибалась! Да, Тауо-Рийя поступил скверно, но ведь он тут же, устыдившись, пошел и… дал своей пленнице свободу!
   Хотя ни ей самой, ни кому другому о том не сказал… И этот нелепый побег. И отказ ото всего имущества.
   По какому-то наитию я перетряхнула остальные книги – и выпала еще одна, сложенная вчетверо записка. Знакомый неряшливый почерк… Стихотворение на тирийском. В глазах плыло, я едва сумела прочитать:

   Если б не было меж нами
   Стен, что ты сама воздвигла,
   Был бы я до самой смерти
   Псом, что ноги твои греет.
   Обошел бы я полмира,
   Лишь бы вновь к тебе вернуться.
   Лишь бы ты не позабыла,
   Лишь бы приняла меня ты.
   Унесу тебя я в сердце,
   Чтоб всегда была со мною
   Болью мне и упоеньем,
   Вечной спутницей моею…
   Я не ведаю покоя,
   Я не ведаю забвенья.
   Я тобой смертельно болен,
   Может, смерть меня излечит?

   Внутри все похолодело. Да нет же, убеждала я себя, это всего лишь подражание Лоатэттарэ. Проба пера, фантазия, не более…
   Дядя меж тем пришел в крайнее волнение:
   - Черт, а сумма-то должна быть некислая! Старый Ируун, правда, урезал сынка в правах… Но Киту, вроде, намекал, что переписал на парня кое-что из своей доли – тайком, впику брату. М-да, странная семейка… Однако если бой-баба все же решится… Старика удар хватит, точно! – не в силах усидеть на месте, дядя заходил по комнате, вертя злосчастный листок так и эдак, глядя на просвет. – А отметки о заверении копии-то нету… Хм. А что если это – единственный экземпляр?..
   - Дай, пожалуйста, – сказала я. – Я отнесу им, сейчас же. Нехорошо…
   Почему-то это казалось важным: вернуть бумаги самой.
   - Женская солидарность? – дядя недобро осклабился. – Или ты надеешься, что наследница тебя отблагодарит? Ха… Тогда уж вернее тут получить с самого старика Ирууна. Если я прав и копии сделано не было… – он воззрился на меня в недоумении: – Ты что, и впрямь не понимаешь? Он может потерять четверть, а то и треть состояния! Отдать невесть кому! С бой-бабы вполне станется нарочно выскочить за последнего голодранца – только бы отцу назло! Они ж там все друг друга ненавидят!..
   - Это их дело, семейное. Пусть сами решают.
   Я все же настояла, отобрала бумаги.
   К сожалению, дядины возгласы разбудили-таки папу – а он так скверно себя чувствует… Выходя, я слышала, как дядя негодует:
   - Ну, вот что с ней делать?.. Она готова ради этого своего урода лучших собак продать за бесценок! Все продать! И при этом – делает широкие жесты!.. Что?.. Ну да, сбежал. Еще и все добро на сестру переписал, теперь такое начнется!..
   Я чуть не расплакалась. Болтун проклятый! Теперь папа еще и из-за побега Тауо-Рийи расстроится. Будто без того ему мало огорчений…
   ***
   - Улюшка! Да погодь! Как ты, милая?
   - Простите, тетушка Кина… Бегу. Очень спешное дело.
   Но отделаться от соседки было непросто: она нагнала меня и пошла рядом, продолжая:
   - Упреждала ж тебя: не связывайся! Дурной он на бошку, и всегда был. Поди, и нарочно поджег-то.
   Я отшатнулась.
   - О нет, что вы! Это случайность!
   Мигом подступили слезы, и я вздохнула поглубже. Только не сейчас, не посреди улицы...
   Бедный мой Артеле! И что только ты себе напридумывал… Конечно, он сорвался. Напился, разгромил мастерскую. Видимо, опрокинул нечаянно лампу… Но никто ведь не погиб! А ущерб мы выплатим, это пустяки…
   Худшее – позади. Те страшные мгновения, когда я бежала по улице Чеканщиков, задыхаясь от едкого запаха гари, спотыкаясь об обгорелые бревна, обломки, кучи каких-то закопченных лохмотьев, в которых мне мерещились мертвые тела… не узнавая домов кругом… Пока не вышли соседи и не сказали, что он – жив. Что все – живы…
   Это было только позавчера… А кажется, минуло полжизни. Та лучшая ее половина, что должны были прожить вместе, в любви и согласии, растить детей, трудиться, заботиться друг о друге – ее словно кто-то украл, ту жизнь…
   - Ну, нарочно – случайно, а соседей-то пожег, – хмыкнула тетушка Кина. – Добро еще, неженатые вы, а то и тебя б засудили…
   - Мы все возместим, – сказала я сухо.
   - Э! Ты лучше об себе подумай, – взялась наставлять тетушка Кина. – Вон хоть Рябушка с рыбачьей слободки. Мужик работящий, смирный. Он теперь вдовый, с двумя малыми остался, ему хозяйка позарез нужна. Аль Коробков сын старший: тот год, помню, так и вился тут… Да и Етя, кузнецов подмастерье. И пригож, и толковый, и тоже непрочь – уж у меня глаз верный. Аль из псарских работников кто, а? Да ты-то не пропадешь, только мигни…
   Хотелось крикнуть: и как вы себе это представляете?! Арту – в каторгу, а я тут же к другому переметнусь? И кто я после этого буду?..
   Я смолчала: ведь она добра желала.
   Никто не виноват, что так вышло. Просто череда нелепых случайностей…
   ***
   Не открывали долго. Появившаяся, наконец, служанка была какая-то встрепанная, раздраженная. Я попросила позвать хозяйскую дочь и осталась ждать у крыльца. В доме и впрямь шумели. Плакал младенец. Гремел сердитый голос хозяина, спорившего еще с каким-то мужчиной.
   Вышла госпожа Эру – в глухом темном платье, точно в траур; губы сжаты, лицо в красных пятнах.
   - Вы уж извините, что не вовремя… Вот, – я протянула бумаги. – Они были в одной из моих книг. Попали по ошибке…
   Читая, Эру болезненно морщилась, шепча: «Дурак, дурак…» Кивнула мне:
   - Благодарю. Я… что-то могу для вас сделать?
   - Да. Там… вольная грамота…
   - Хотите забрать эту девицу к себе? Хорошо. Идемте. Заберете немедля.
   - А ваш батюшка не рассердится?..
   - Мой батюшка… склонен к необдуманным поступкам, – процедила Эру сквозь зубы и сунула мне вольную. – Он эту вашу грамотку порвет, и вся недолга. Спрячьте.
   Мы обошли кругом, и Эру зашла через кухню. Скоро воротилась, кивнула мне коротко, а кухонным девушкам сделала упредительный знак. Сговариваемся, словно воровки, мелькнуло у меня.
   Тут звуки ссоры наверху стали громче, и Эру замерла, прислушиваясь. Я смотрела, как она тревожно кусает губу, комкает в кулаке позабытую бумагу – ту, вторую, дарственную. Срывается обратно, к парадному крыльцу. Там какой-то мужчина выскочил, хлопнув дверью, разъяренный, а сверху неслась грязная брань…
   Как же хотелось сказать ей: беги отсюда! Ужели нет человека, друга, который уважал бы, ценил? С которым стала бы хозяйкою в доме – а не как здесь…
   Ужасно…
   Я все ждала – нервничая, изнемогая. Взгляд цеплялся за что попало: камни дорожки, дождевую кадку, торчащее из стены кольцо с обрывком цепи… Я зажмурилась. Цепи, кандалы… Всюду… О, господи…
   Но вот, наконец, показались Анно со своей подопечной. Она казалась совершенно разбитой, больной, постаревшей. Ёттаре же таращилась дико и недоверчиво.
   Анно все оглядывалась, поторапливала. И заговорила, лишь оказавшись на улице:
   - Госпожа моя, миленькая… Уж не знаю, каких святых и благодарить… Ан как чуяла: ведь добрый он мальчик-то, не в отца… – и заплакала.
   Я хотела утешить, но Анно живо собралась. Сунула Ёттаре узелок, расцеловала нас на прощанье и даже чуть подтолкнула: живей! И помчалась обратно.
   Нехорошо. Анно, верно, попадет от хозяина. Да и у госпожи Эру будут неприятности… 
   Я взяла Ёттаре за холодную как лед руку, и мы быстро пошли прочь. Что-то ведь и к лучшему, убеждала я себя. Неисповедимы пути…
   ***
   Девочка все молчала, потрясенная.
   - Вот видишь, как удачно обернулось, – попыталась ободрить я. – Глупые мы, надо лучше думать о людях. Ты поживешь пока у нас, а там уж…
   - Да чтоб он сдох! – девушка вдруг ощетинилась. – У тебя, госпожа, все кругом хорошие! А ты видала б, чего в ихнем дому творится! Хряк этот старый… Да все они! Скоты похотливые… Что хозяева, что прислуга! По всем углам тискаются, и сраму-то нет: ведь слышно ж все! Ведь так и разит ото всех е… – она осеклась.
   Я несколько опешила.
   - Да, понимаю…
   - Не-а, не понимаешь, – она зло всхлипнула. – В тебе кровь-то холодная, чистая. А во мне – та же герская дрянь подмешана. Ужо поглядишь, когда в течную пору на стенку-то полезу! Это ж как жажда. Ты лежала когда-нибудь в лихорадке, в жару, когда помираешь, как пить охота, а воды – нет! НЕТ! А ты вот сдохнешь сейчас, ты убьешь за один глоток… Ненавижу это. Не хочу – так, я не сучка какая…
   Как странно, подумала я. Тело герки, а характер-то – наш, северный, твердый. Хоть и глупышка еще совсем… Сделалось совестно. Прежде я мало задумывалась, сколь трудно это: блюсти себя – с такой-то страстной натурой! А ведь и местные не все же разнузданы. Иные девицы, вдовы – вполне благочестивы. А каково монахиням?..
   - Через то геры все и шалые, – сказала Ёттаре мрачно. – И папаша мой, полукровка вшивый, туда же. Все на сторону шастал, искал кого погорячее, пока мать его раз не отлупила хорошенько – тогда вовсе сбёг...
   ***
   Мы поднялись круто вверх, до конца Замковой улицы, и вошли во двор псарни. Ёттаре даже ахнула: совсем рядом с княжеским замком, да и хозяйство обширное – две дюжины просторных вольер, загоны, амбары, жилые строения. Хотя нашего здесь – только сами собаки…
   Нас встретил дружный многоголосый рявк, но я сразу дала команду «Тихо!» Осмотрелась. Работников видно не было, верно, пошли обедать. Это и к лучшему…
   Заглянув в сторожку, я чуть не взвыла: густой дух перегара шибал уже с порога, дядя валялся на лежанке, даже сапог не снявши. И когда успел?! Благодарение богу, бабушка этого не видит…
   - Даже не начинай, – рыкнул дядя. – К черту! Хотела бы – слупила бы с Ируунов. Но куда нам! Мы ж все такие великодушные!
   Во хмелю он порою становится так отвратительно груб… А ведь он совсем не таков, он добрый, заботливый, любящий. Как и мой Артеле… О, поистине вино и брагу подсунул людям сам Нечистый!..
   - А собак продавать не дам! – кипятился дядя. – Хера с два! Не подпишу купчую и все! Со своими деньгами делай что хошь, а я за твоего урода и полушки не дам! Пусть сгниет в каторге, там ему и место!
   Я бессильно привалилась к стене.
   - Если и ты сопьешься, мне этого не вынести…
   Дядя с ворчанием сел.
   - Пожалуйста, приведи себя в божеский вид, – сказала я. – Там та девушка, вольноотпущенница. А мне нужно отлучиться: пойти узнать, когда будет суд и…
   Дядя выудил откуда-то початый уже кувшин, отхлебнул, хрюкнул пьяно:
   - П-прелесть!.. Вместо денег ты притащила к нам ирууновскую подстил… кх-м… Н-да. Она хоть смазливая?..
   Я выскочила вон, вся дрожа. Боже… дай мне сил….
   Ёттаре стояла у одной из вольер – совсем близко, не страшась. Протягивала руку, чтобы собаки обнюхали. Улыбнулась:
   - Хороши! У нас тоже были: охотничьи, ездовые. Я тебе и пособлять с ними могу, я умею.
   - Да, конечно… – я замялась. – Послушай, мне надо отойти. Ты подожди здесь, ладно? Скоро должны воротиться наши работники… Если я не успею прежде, а они позволят себе… В общем, там, в сторожке мой дядя…
   Ёттаре простодушно рассмеялась:
   - Эт’ который твою лучшую суку чуть не угробил сдуру?.. Ой… извини, госпожа…
   А я едва не крикнула в остервенении: отчего же, все верно! Сдуру. И спьяну, как водится…
   - Если что, дядя разберется.
    (А если сам вздумает домогаться, я из него всю душу вытрясу.)
   - И не зови меня госпожой, – добавила я. – Ты не слуга здесь. Ты теперь сестра мне.
   ***
   Я взяла с собою Колтунка-младшего и пошла к городской тюрьме.
   Зачем? На что ты надеешься?.. Да и выдержишь ли?..
   Этот жуткий, пустой, невидящий взгляд, мерное покачивание… Вчера Арта даже не узнал меня – или не хотел узнавать. Сидел у стены, весь черный, грязный, наверняка обожженный, страшно избитый. Смотрел перед собою и раскачивался взад-вперед…
   Я не могла разглядеть, насколько сильно он пострадал. Там было темно и очень много людей, они что-то кричали, тянули сквозь решетку руки, пытались схватить… Я вытряхнула им еду, что принесла для Арты, и убежала, хватаясь за горло и слыша позади шум драки…
   И все бежала, бежала – по лестницам, коридорам, точно из колодца, скорее на свет… Опомнилась только увидев, как стражники у ворот дразнят мою собаку. Кладут на нос кусочек колбасы, хохочут: «Ученый, гляди-ка!»
   Нет, даже не тогда… Я опомнилась, поняв, что хочу дать команду «Фас!» и чтобы пес разорвал этих негодяев в клочки. У них там, в подвалах, люди изнывают в темноте, в тесноте, в грязи. Без пищи, без воздуха. У них там – мой Артеле. И он безумен, он болен, ему нужна помощь… А эти – смеются, им наплевать…
   Уныние – грех. И ожесточение – грех. Все по воле божьей, просто иные испытания – тяжки, и нам трудно уразуметь, для чего они нам посланы, принять с покорностью…
   Я свернула на рынок, купила побольше хлеба, пришла к воротам тюрьмы.
   - Пожалуйста, раздайте эту пищу узникам.
   - Чо? – стражник окинул меня столь привычным уже раздевающим взором.
   - Еду. Всем поровну.
   Я сунула ему в ладонь последнюю монету. Заглянула в нахальные глаза: ведь и он – человек. И в последнем душегубе, что томится у них в подвале, ожидая виселицы, есть что-то светлое…
   - Господним знаком поклянись, что отдашь им. Не бери греха на душу, сделай, как прошу.
   - Ну лан, – стражник чуть попятился. – Во скаженная…
   Да, я сошла с ума.
   Шла назад и думала: смирись, ничего уж не поделаешь. И тут же: надо достать денег. Где угодно. Упросить дядю, занять. Выплатить ущерб. Найти хорошего врача. Отвезти Артеле в монастырь, в лечебницу… Нам никогда уже не быть вместе. Я никогда не выйду за другого.
   ***
   Крики я услышала еще от угла. Плач, визг и – многоголосый хохот.
   Так и знала! Не помня себя, я влетела во двор. Увидела, как бедняжка Ёттаре, с вилами наперевес, отбивается от наших работников – пятерых здоровенных лбов.
   - Твари! Подонки! Я – вольная! Вы не смеете!
   А те регочут, обступают, теснят ее. Делают вид, будто не понимают. Перемигиваются:
   - Ишь, тявкает!
   - И откуда енто чудо приблудилось?
   - А ничо так, гладкая…
   Запыхавшись, я так и не успела прикрикнуть, осадить.
   Грохнула дверь сторожки, и явился мой дядя. Распрямился во весь рост, сразу сделавшись на полторы головы выше своих подчиненных-геров. И рявкнул так, как может только очень крупный, очень пьяный и крайне не вовремя разбуженный человек:
   - А ну отвяли, ети вашу в душу, сучью мать!
   О, на самом деле наши работники отлично понимают по-терейски... Они отшатнулись, потрясенные: прежде-то начальник всегда держался панибратски.
   Ёттаре глядела на дядю, открыв рот. Дядя же вытаращился в недоумении: видно, тоже силился сообразить, откуда же она «приблудилась». Почесал в затылке, хмыкнул и явно смутился.
   А я стояла и улыбалась сквозь слезы. Домыслы. Пустые фантазии. Но они так славно смотрелись вместе…
   Хоть что-то ведь должно быть и к лучшему?..

  продолжение: http://www.proza.ru/2017/03/24/1192