Пропавшие в Нирване

В доме номер 60 по улице Пушкина в 13-ой квартире произошло странное происшествие.

Монтер по профессии и буддист по убеждениям Антон Литвинчук вошел в нирвану и не вышел оттуда.

Произошло это странного свойства событие в четверг, после того, как Литвинчук прослушал по радио ученую лекцию некоего монаха Брама, который утверждал, что никакого "Я" внутри человека нет и отродясь и не было, а есть только иллюзия, на манер того, как в озере не бывает луны, а есть только её отражение, согласно физического закона природы, в чем каждый легко может убедится сам, пошерудив палкой по воде.

Литвинчук и сам уже давно подозревал, что в мире есть какой-то невидимый его монтерскому глазу обман, но никак не мог понять, как же этот обман организован. И главное, кем и с какой целью.

Услышав впервые от монаха Брама, как тот утверждал, что мол ничего нет, ну вот совсем ничего, а только и есть у трудового человека, что одна иллюзия, то есть, прямо говоря, шиш с маслом, Литвинчук сразу же поверил, хотя до этого особо ни в религию, ни в иную какую мистику не впадал, и, прямо скажем, особо всяким брахманам не доверял.

То что ничего нет, и не без помощи брахманов, хотя вроде бы оно где-то и есть, Литвинчук и сам догадывался, уже давно.

Вот возьмем, к примеру, получку. Вот вроде бы она как бы есть. Вот выдали её тебе, и даже расписаться в ведомости дали.
 
А глядишь, тут же и нету никакой получки, моментально. Одна буддийская пустота в карманах. Много раз проверял Литвинчук это странное и, прямо скажем, загадочное свойство материального мира и в карманы смотрел, и в дерматиновое портмоне, и даже в холодильник заглядывал - ну нету ведь ничего, одна иллюзия.

Или вот допустим, колбаса. Монтер страсть как любил колбасу, но странное дело, как только удавалось Литвинчуку с этой колбасой, которая была вовсе никакой не колбасой, а выходило, как говорил ученый монах Брам, что формой материального мира, пересечься в точке пространства, а именно, на кухне дома номер 60, форма эта моментально исчезала, без следа, и обнаружить её никак не удавалось.

Сколько монтер не допытывался у супруги, сколько где ни искал - ну нет колбасы и все тут. Вот ведь как, форма материального мира, а стало быть - иллюзия.

Доконало монтера то, что та же история происходила не только с колбасой, но и с пловом, и пельменями, и с мантами. Услышав утром, как монах поет буддисткую песню - мантру по радио и заглянув в пустой холодильник, Литвинчук подумал, вон оно как, хочешь манты - а лопай мантры, и решил стать буддистом и докопаться до истины.

Супруга монтера, госпожа Литвинчук, поначалу к заявлению супруга, что он теперь - буддист, отнеслась с сильным подозрением, и подумала даже сначала, а не завелась ли у монтера полюбовница в отдаленных микрорайонах. Но потом решила, что кому этот малахольный вообще сдался такой.

Когда же Литвинчук пришел вечером с обритой под ноль на монашеский буддийский манер головой, супруга, встретив его в коридоре в вечернем халате с золотыми драконами, долго тянула чутким носом воздух, на предмет употребления монтером, но ничего не учуяв, решила сперва, что обрили его за хулиганские проявления, в полицейской ментовке, и особо беспокоиться не стала.

Когда Брам сказал, что даже тело монтера - это тоже иллюзия и вовсе монтеру не принадлежит, а живет по своим понятиям и законам, своей, отдельной от монтера жизнью, Литвинчук, скажем прямо, поначалу сильно засомневался.

Со своим телом Литвинчук дружил, и, кроме колбасы и плова, любил иногда похлестать его по спине распаренным березовым веником в бане или потереть пушистой от мыльной пены мочалкой, и конроль имел над телом полный и абсолютный.

Даже утром с сильного похмелья он мог своей руке дать команду - донести рюмку Абсолюта до монтерского рта и хлопнуть её туда, и всегда тело слушалось, и на третий, и на пятый раз.

Иногда только, конечно, тело выходило из под контроля и, не дойдя до кровати, падало в коридоре, чем супруга монтера была крайне недовольна, и, чертыхаясь и проклиная Литвинчука, тащила его, действительно не принадлежавшее монтеру, бесчувственное тело за ноги в сторону супружеского ложа, заботливо застеленного турецким кружевным покрывалом.

Услышав, что контроля над телом никакого нет, Литвинчук стал присматриваться к нему, и правда, лично удостоверился в этом, когда у него на лбу вскочил красный горячий прыщ, размером с грецкий орех, и сколько Литвинчук ни давал команду телу прекратить это безобразие, прыщ так и горел на монтерском лбу как северная звезда всю неделю, пока монтер не раздавил его самолично как клопа.

Когда же Литвинчук после ежедневного прослушивания лекции стал садится в темной комнате на пол и часами смотреть в стенку, супруга не знала что и думать, особенно её насторожила абсолютно необъяснимая новая странность монтера, то, что супруг её абсолютно перестал злоупотреблять и вообще употреблять, ну совершенно.

Когда бритый наголо абсолютно трезвый мужик молча как мышь сидит и часам лупится в стенку, тут не знаешь, что и подумать...

Постепенно, но неотвратимо монтер стал приближаться к освобождению. Поворотным здесь стала беседа монаха о просветлении. Монах учил, что состояние это наступает внезапно и начинаешь все видеть по другому, в истинном свете.

Надо сказать, что подобное состояние уже бывало у монтера, и не раз. Однажды он со всего маху налетел башкой на фонарный столб и с ним сделалось очень сильное просветление, от которого прямо искры из глаз посыпались, и всю неделю монтер все видел в новом, раздвоенном виде. Что у всех предметов в мире двойственная природа, Литвинчук тогда убедился самолично. Но тогда это быстро прошло и миросозерцание монтера скоро восстановилось...

После длительных медитаций в бытовом поведении Литвинчука многие стали отмечать странности. Так, к примеру, обычно после восьмой стопки Абсолюта в гостях монтер обычно затягивал традиционную застольную песню "Ромашки спрятались, поникли лютики, когда застыла я от горьких слов...", которая по эзотерическим представлениям отражает перманентное состояние души, перед её окончательной зачисткой с просторов среднеазиатской равнины.

Теперь же Литвинчук с горящим лицом и блаженной улыбкой, закатив глаза, страстно, навзрыд пел "Ом, Маня, падла Хум ", что, как впоследствии отмечали специалисты, в переводе с древнего буддийского языка пали значило "Раскроем же навстречу лучам Солнца лепестки нашего цветка лотоса, слой за слоем, пока не найдем внутри цветка волшебную жемчужину Правды".

Впрочем, в первый момент никто не придал таким переменам особого значения и их отнесли за частичную подмену спирта в формуле Абсолюта на китайский дешевый суррогат.

Если с телом Литвинчуку стало все наконец более-менее понятно, а именно, что монтерское тело есть наихитрейший подлец и предатель, и как ни старайся, а скоро уже развалится на ходу и даже продать его будет невозможно, и цепляться за него нет ни малейшего смысла, то вот с сознанием и мышлением ему еще предстояло разобраться.

В один день радио голосом монаха объяснило монтеру, что никому на свете нельзя верить ни в коем случае. Никому и ничему. Что правду никто никогда не скажет и уж точно не напишет, ни в Комсомолке, ни в Деньгах.

Наоборот, убеждало радио на кухне дома номер 60, в голову монтера напихали, как мусор в бак, разные лживые идеи и плотно их утрамбовали, как сжимают отходы прессом в мусоровозе.

Повсему выходило, что в голове у монтера было представление о мире, состоящее из плотно утрамбованных обглоданных остовов ароматных селедок, картофельных очисток и сплющенных консервных банок, которые в этом сравнении представляли постоянно меняемые исторические знания и научные сведения.

А жижа, неминуемо вытекающая из помойного бака и являла собой мысли монтера, которые он наивно принимал за свои.

Понаблюдав неделю за тем, о чем же он думает, Литвинчук ужаснулся и понял, насколько правильно сделал, что стал буддистом. Думал монтер всё время об одном и том же, где бы сегодня вечером накатить, да что соврать своей супруге, или же о таких вещах, о чем в печатном издании и сказать не удобно вовсе.

Главной же правдой в учении Будды было то, что выходило, как ни крути, что жизнь монтера, которая, как говорили всегда Литвинчуку, прекрасна и удивительна, и он в ней главный управляющий, на самом же деле есть одно сплошное страдание, и даже не иначе, как целый океан страданий.

Все радости монтера очень временные, и только увеличивают пытку монтера, так как проходят быстро и бесследно, а раз попробовав, хочется все больше и постоянно. Так, все это так, думал монтер.

Вот например, если выпить бутылку водки, то вроде душа и тело получат наслаждение, которое может даже было бы и абсолютным, если бы не происки госпожи Литвинчук, а вот смотришь на следующее утро, то и выходит одно сплошное страдание и мучение головной болью и тошнотой и разорвать этот круговорот никак не получается.

Наконец, монах раскрыл монтеру главную священную правду учения. Там, где Литвинчук сейчас, это и есть самое пекло, и не жизнь это вовсе, а мучение сплошное и непрерывное, а не видит этого монтер потому только, что сидит в центре этого пекла как рыба сидит в воде.

Но есть, есть одно единственное место, где все не так, как в этом прогнившем, ни на что не годном мире.

Называется оно - Нирвана. Там нет никаких мучений и недоразумений, нет ни буддистов, ни нудистов, ни коммунистов. Нет там зарплаты и работы, денег там тоже нет, потому что ничего этого там не нужно.

Там не нужно пить Абсолют, чтобы стало хоть ненадолго хорошо, не нужно бегать марафон, потому как там, в Нирване, всегда и всем хорошо, и тепло, и нет ни страха, нет боли, и вообще ничего, ничегошеньки там нет.

Но чтоб попасть туда, говорил Брам, нужно постараться, нужно поработать над собой. Главная хитрость в том, что нужно перестать цепляться за этот мир и разорвать с ним все связи, и понять, что никакого монтера Литвинчука нет и никогда не было, а есть лишь поток зловонной жижи, называемый мыслями из мусорного бака, называемого телом, и как есть все-все - это полная иллюзия.

И если все это увидеть, то возвращаться к прошлой жизни монтеру не захочется, ведь не полный же он дурак.

Поняв и увидев это, монтер Литвинчук изменился в лице и сначала испытал острое чувство сострадания ко всем живым существам нашей древней планеты, улыбнулся загадочной улыбкой, вошел в свою медитационную комнату и ... бесследно исчез.
Напрасно супруга его, госпожа Литвинчук заглядывала во все углы, и в шкафы, и даже на всякий случай в ящики, ну нигде не было монтера.

На поиски монтера были брошены отборные силы местного полицейского отдела, двое самых трезвых, на тот момент, и почти не берущих мзды, так как её всю все равно приходилось отдавать в верхние инстанции, сотрудника, младший лейтенант Маликов и сержант Паликов, а также служебный пес Валтасар, которые ничуть не удивились такому загадочному исчезновению.

В их практике такие необъяснимые пропажи мужей случались нередко, как впрочем и не менее загадочные их обнаружения в соседних районах,вдребезги пьяных и с просветленными лицами на квартирах посторонних студенток.
 
Говорят, что видели потом какого-то лысого мужика в бордовом халате, сильно смахивающего на монтера, где-то районе рынка, шедшего босиком и распевавшего песню, Ом Мане Падме Хум, но доподлинно ничего не известно.

Факты эти проверить не удалось, и куда делся просветленный монтер Литвинчук, так и остается загадкой современности, которую еще предстоит разрешить потомкам.