Париж

Я всегда мечтал побывать в Париже. Как всякий русский, начитавшийся Виктора Гюго, Бальзака и Золя и преклоняющийся перед утонченной французской культурой с ее изысканной едой, стильной одеждой, ее фильмами с очаровательными полуобнаженными, а если повезет и советская цензура не вырежет, то и совсем обнаженными крепкотелыми девицами, красавцами Аленом Делоном и Жаном Маре и с детства всеми любимыми Жаном Габеном, Жаном Полем Бельмондо и Луи де Фюнесом, я стремился туда попасть. Как грезил я в серые советские времена уютными уличными кафе, где я, казалось, мог бы просидеть вечность за чашечкой крепкого кофе, впитывая в себя очарование парижской жизни! Но, увы, в советское время в Париж нам только хотелось, реально могли там побывать Зорин и Боровик.
И вот мой час настал, с паспортом гражданина США я приземлился в аэропорту Шарль-де-Голль. В состоянии, близком к эйфории, я гулял по Парижу и, чтобы убедиться, что это не сон, периодически пощипывал себя. Первым делом я, конечно, отправился на Монмартр. Шарманщик-шансонье лихо крутил свою ручку и пел не хуже Азнавура, а по соседству с ним человек с внешностью Джона Сильвера, только не с деревянной ногой, а на электрической коляске, крутил из проволоки детские игрушки и хриплым голосом объяснял собравшимся вокруг него детишкам процесс изготовления. Затем он раздал им законченные игрушки и собрал с родителей по три франка, погрозив мне при этом корявым пальцем, вероятно, укоряя меня в назойливости, дескать: либо плати, либо вали отсюда, нечего таращиться! Я отдал ему три франка и пошел дальше. На моем пути пару мимов выделывали довольно интересные номера, и я положил в их картузы и береты тоже по несколько франков.
Далее мне все чаще стали попадаться нахальные художники с планшетами наперевес, они не просто предлагали свои услуги, а начинали рисовать мой портрет издалека, так что, поравнявшись с ними, я получал уже законченный портрет, а мой кошелек терял еще двадцать франков. На уютной старинной площади, окруженной сплошным рядом уличных кафе, плотным табором расположились художники помаститее, с привилегией на место. На этюдниках и мольбертах они расставили свои работы — в основном ширпотреб. Бесконечно повторяющиеся картинки, рассчитанные на резкое выделение слюны у незадачливых туристов, готовых с радостью отдать свои деньги за возможность блеснуть перед друзьями в каком-нибудь Айдахо картиной французского художника из Парижа. Лавируя между этими передвижными ателье на пленэре, я порядком подустал от ярко кричащей безвкусицы и вдруг заметил нечто резко отличающееся от всего остального.
Это была даже не живопись в чистом виде, а подкрашенная лепнина на холстах или картонках. За мольбертом сидел молодой человек в красной куртке с длинными, закрученными на затылке в косичку волосами. Он, казалось, был сильно увлечен своим делом. Внимательно рассматривая его работы, я, непроизвольно обращаясь к самому себе, произнес по-русски: «Интересно, из чего это сделано?» Тут же, не поворачивая головы, художник так же по-русски процедил сквозь зубы: «Да из говна!»
Удовлетворенный ответом, я пошел дальше, по витиеватой улочке, вымощенной булыжником. Мой взгляд остановился на старинной деревянной двери, ведущей во дворик. На двери красовались корявые надписи, оставленные туристами, мечтающими увековечить свой визит на Монмартр.
Среди них выделялись вырезанные с особым нажимом: «Артур из Киева» и «Машка-милиция». Почему эта Машка решила отождествить себя с милицией, навсегда осталось для меня загадкой.
  На ланч я остановился в приятном и навевающем романтические грезы кафе. Заказав себе сэндвич на багете, отправился в туалет. И вот тут я обомлел: в туалете, совсем как на советском полустанке, красовалась дырка в полу с двумя металлическими педалями в форме ног по бокам. Правда, в отличие от советского собрата, тут пахло не парашей, а ароматизатором и посетители туалета явно точнее попадали в отверстие, так как вокруг него было чисто.
Покончив с ланчем, я постоял в раздумье возле знаменитого кабаре Au Lapin Agile, где бывали Пикассо, Модильяни, Аполлинер и Утрилло, а затем  отправился вниз по длинной лестнице на Rue Foyatier. В самом низу, возле металлической ограды, сидел бомж, а перед ним полуденным пикничком на развернутой газете красовались нарезанная вареная колбаса, очень похожая на докторскую, уже откусанный багет и бутылка вина. Бомж налил дрожащей от похмелья рукой вино в пластиковый стаканчик и с явным удовольствием отпил оживляющую влагу.
Вскоре я оказался возле Сены. Здесь вдоль набережной расположились очаровательные лавочки, полные всякой всячиной из прошлой жизни. Я долго разглядывал старинные плакаты, диски, журналы и массу старых, забытых и вышедших из употребления вещей. Теперь они могли служить прекрасными сувенирами, несущими куда более сильный эмоциональный заряд, чем металлические брелки в виде Эйфелевой башни.
На противоположной стороне, как оказалось совсем не широкой, болотно-зеленой Сены группа бомжей распивала свой аперитив. Один из них повернулся к реке, расстегнул ширинку и, при ярком полуденном свете, на виду у толп проходящих вдоль набережной туристов, принялся мощной струей добавлять желтизны и вони в и без того уже засранную воду.
С величайшим удовольствием я посидел на скамейке возле Собора Парижской Богоматери, представляя себе, что из него вдруг выйдет горбун Квазимодо или пройдет передо мной красавица Эсмеральда. И даже голуби, порхающие перед собором, казались мне не такими, как в других городах, как будто они сами являлись частью этой истории.
На другой день я побывал в Лувре, затем съездил в Версаль, посетил Центр Жоржа Помпиду, походил по местам Пабло Пикассо и вдоволь посидел в уличных кафешках, окунаясь в местную атмосферу.
И когда мой самолет стал набирать высоту, стремительно унося меня обратно домой, в Америку, оставляя за иллюминатором быстро удаляющийся Париж, я уже опять тосковал о нем, а в голове звучали слова из песни Высоцкого: «В общественном парижском туалете есть надписи на русском языке!»