Телеграмма

Подпершись кулаком, Кирилл сидел за письменным столом и думал, писатель он или не писатель. Если человек окончил Литературный институт, напечатал два рассказа в одном среднетолстом журнале и даже получил за один оплеуху, а за другой два щадящих отзыва, скорее с положительной оценкой, то ответ должен разуметься сам собой. Конечно, писатель. Но дело не в слове и даже не в оценке. Мало ли кто кого как называет. Даже номинантом на премию. В аннотации или биографической справке  какого-нибудь коллективного сборника отмечают, что был включён в Лонг-лист. И т. п. и т. д. Ну и что? Сам-то он чувствует себя писателем, человеком, прямо-таки кипящим замыслами? У него чешутся руки, все извилины мозга, отвечающие за этот вид словесной деятельности? Человеком, которому достаточно сесть за свой письменный станок, как из-под его пера, то бишь, из-под клавишей компа, так и начнут сыпаться перламутровые бусинки слов? Даже без сюжета, но в стройном порядке, включающем в себя и неизвестно откуда берущийся смысл. Писал он легко, поправлял редко. Только в тех случаях, когда логика образов давала сбой, не находилось слов для выражения какой-нибудь смутной мысли. Словом, форма не сразу давалась в руки. Это вызывало досаду. Но такое случалось редко. Он не был согласен с устоявшимся представлением о писательстве как о каторжном труде. Ведь мучаются над словом те, в ком оно не рождается само, как дитя, которое не может выйти на свет из утробы матери без помощи акушера. Чем более здорова и приспособлена для родов мать, тем легче ребёнку выйти на свет божий, тем меньше страданий причиняет он матери. Один писатель рождает слово как песню, другой мучается над несозревшим плодом. У Кирилла рождение слова почти всегда сопровождалось радостным чувством согласия со словом. Если он и уставал, то это была усталость человека, потрудившегося в меру здоровым трудом. Он называл это гигиеной труда. Случалось, увлекался, просиживая за письменным столом по нескольку часов, но чувство меры почти всегда подсказывало ему, когда надо остановиться. Он терял над собой контроль только в том случае, когда расторможенное сознание не могло остановить наплывающие образы. Чаще всего это случалось ночью. Образы приходили неведомо откуда, обретали словесную форму и прямо-таки требовали закрепления. Надо было встать и записать слова в том порядке, как они рождались, чтобы  сон не смыл их следы.
Что ещё связывается со словом писатель?  Сочинитель - это электрический аккумулятор словесных идей, некая станция по выработке  тока, бывает, и большого, бывает, и маленького напряжения. Для автора такого склада даже лучше меньше задумываться над поисками темы,  линией сюжета, хитростями композиции. Чем меньше рассудочности, тем живее сказ, естественнее поток слов. Рассудочная мысль - препятствие на пути чувства. Когда думаешь о сюжете, теряешь первое чувство слова. Слово - идеал, сюжет - конструкция.  Слово - тот мир, с  которого всё началось и которым всё кончится. Слово - эскиз и музыка, сюжет - скрепляющие стропила возводящегося здания. Оно может быть жилым домом, животноводческой фермой, чем угодно. Но хочется, чтобы оно было дворцом. Может быть, в большой литературе всё обстоит не так или не совсем так. Но большая литература ушла, кончилась, как ушла эпоха глубоких мыслей и серьёзных людей. Так думал Кирилл.
Нет, конечно, он не машина и не может работать без остановки. Он ест, и пьёт, и спит, как все люди. Ну, иногда  серебряные контакты в мозге не срабатывают, зацикливают бог знает на каком образе. И как результат - бессонница; случаются и разные другие неприятности.
Чувствует ли такой писатель себя как-то не так, если не пишется неделю-другую? Становится ли ему не по себе от долгого молчания, которое можно сравнить с одним неприятным желудочно-кишечным явлением?
Кирилл чувствовал. Ему, точно, не хватало воздуха, кровь застаивалась в жилах и наступало окисление мозга. Тогда он начинал метаться если не как тигр в клетке, то, как более мелкий представитель животного царства. Становился раздражителен, вспыльчив. Вообще вёл себя из рук вон плохо. Стало быть, он был писатель. А сюжет? Сюжетов сколько хочешь. Вон губернатор поставил конную статую на живописном речном берегу и посадил на неё одного исторического деятеля, при имени которого конь поднял копыто, да так и не смог опустить его. Ну, сказал начальник города какую-то глупость, дак зато  зимой не было ни одной аварии с отоплением. Ну, неудачно пошутил в телеэфире. Зато он упитанный и красивый. И все, или почти все, поселяне гордятся его упитанностью и красотой.
Кирилл написал об этом рассказ с солью и перцем, не слишком, правда, присоленный и в меру приперченный. Но, так как рассказ - не слишком приоритетный жанр в современной словесности, да и напечатан был (не без опасений) в небольшом местном изданьице, то и реакция читателей не была слишком бурной. Со стороны же коллег, маститых мастеров пера, её и вовсе не последовало. Однако кровь живее побежала в жилах Кирилла, и он дня три ходил с благодушной улыбкой на лице. Счастлив был человек. Тем более, что счастье сковал собственными руками. Дня через три, повинуясь нарастающему чувству скуки, словесного голода, переходящему в волчью тоску, он сел к столу и написал в своей манере потока сознания рассказ о том, как некая особа на литературном вечере, где он выступал, ехидно отводила глаза от его лица, то ли, чего-то стесняясь, то ли ещё по какой-то причине. Она давала понять, что он самозванец, не имеет права слова и не может рассчитывать на сочувствие публики. Между тем, люди слушали его с особым вниманием, даже те из них, кто плохо к нему относился. Некоторые не любили его за высокомерие, называли «аристократом». Если он и был аристократом, то только в том смысле, что не любил амикошонства; у него были чёткие представления о должном и недолжном.  Он выработал их в себе сам на примерах из книг и по опыту встреч с людьми хорошо старого воспитания «из бывших». Его ещё называли актёром за то, что он любил красивые формы обращения, следил за речью, старался хорошо говорить. Это было его «творческим поведением». Оно и позволяло подходить к творческому процессу почти без подготовки. Сами же выступления он готовил, прокручивал несколько раз в голове, чтобы не оказаться в смешном положении. Он говорил, создавая произведение, стараясь соблюсти все законы риторики. Мысль, образно выраженная, должна была  связно перетекать из одного периода в другой, сами же они выстраивались округло и плавно. Правда, при этом он не чуждался эксцентричных сравнений и необычных ходов, что придавало высказыванию оригинальность. Импровизация опиралась на заранее намеченную конструкцию. И не одно тщеславие двигало им, но и забота о слове. Оно должно было звучать умно и красиво.
- Как вы хорошо говорите! - не раз восхищались слушавшие его люди.
Он улыбался, склонял голову в мягком полупоклоне. Это было старомодно, изысканно и тоже вызывало в некоторых людях недобрые чувства, в сути которых они сами не могли разобраться. Кирилл же полагал, что кто-то должен поддерживать хорошие традиции. Пусть они кажутся большинству современников странными, он не намерен отступать от  избранной им линии, тем более, что всё это давно превратилось из уроков подражания в естественную манеру поведения. Пусть другие плывут по течению, ставят паруса по ветру, он будет плыть против, идти  на ветер. Что касается этой ничтожной особы, то она и раньше не блистала умом. «Куриный ум, -  сказал себе Кирилл. - Он и раньше был куриным. Не стал орлиным и теперь». Раньше - значило лет тридцать назад. Из чего можно заключить, что наш писатель был совсем не молодой человек. Скорее средних, зрелых лет. Что ж, что не так много написал и ещё меньше напечатал. Мог бы и больше. В его, как говорят, «писательском портфеле, было в десять раз больше исписанных листов, чем в вышедших провинциальных издательствах  трёх книгах. Он не был уверен, что его писательский дар оценят в будущем, что его созданиям, «как драгоценным винам, настанет свой черёд». Да его это с течением времени волновало всё меньше. Он хорошо делал своё дело. И это давало ему ощущение счастья, смысл жизни, бессемейной, может быть, неполной, но правильно, в этих рамках, устроенной.
Что-то из всего этого он и записывал, когда в домофон позвонили. Вообще ему нравилось, если к нему заглядывал кто-нибудь из добрых людей. Но бывал и звонки всевозможных гадов, вызывавшие у него приступы бешенства и ненависти к этим «отребьям человеческого рода». Бывали и просто случайные  и бесцеремонные звуковые вторжения от людей, которым почему-то хотелось, чтобы им открыл именно он. По их разумению, с одиноко живущим человеком нечего церемониться. Логика странная, на его взгляд, но она время от времени давала о себе знать.
С этим промелькнувшими чувствами он и проделал путь от стола к двери.
Нетерпеливый звонок не желал считаться с чужой скоростью передвижения. И ударил в колотушку ещё раз.
- Кто там? - спросил Кирилл, не зная, какое выражение придать голосу: грозное, недовольно сердитое или доброжелательное.
- Почта. Откройте! - приказал женский голос снизу.
Такие звонки в его домофон время от времени случались. Вначале Кирилл открывал. Потом сказал себе: «Я не швейцар, чтобы выполнять чьи-то приказы». И даже высказался несколько раз в этом духе. Но звонки продолжались. Приказывали открыть из горгаза, рекламного агентства, с почты и ещё бог знает откуда. Хамский тон оскорблял Кирилла. Сначала он давал отповедь, потом просто молча отходил от двери, не отзываясь на звонок.
В этот раз нервы у него сдали. Он спросил:
- Почему вы звоните ко мне? В подъезде сорок квартир.
На что голос невидимого почтальона отчеканал:
- Вам телеграмма.
Внутри у него что-то задрожало. Он нажал на кнопку звонка. Дверь в подъезде хлопнула. Скоро послышалось жужжание лифта. Звонок в дверь. Рассерженная мегера стояла на пороге. Глаза у неё сверкали гневом.
- Распишитесь! - сказала она, протягивая бланк.
- Войдите! - предложил Кирилл, справившись с волнением.
Посланница Гермеса вошла. Пристроив бланк телеграммы на узкой полочке трюмо в прихожей, Кирилл расписался. Не говоря больше ни слова, разошлись. Кирилл захлопнул дверь. Развернул листок. На нём стояло: «Срочно. Вы приглашаетесь на литературный семинар с участием писателей и журналистов из Москвы».
Кирилл несколько секунд осмысливал полученную информацию. Давно уж местное отделение корифеев отечественной прозы и стихов не озадачивало его приглашениями на всякого рода встречи. Отношение к нему было странным. Да, талантлив, говорили одни. Другие морщились и поёживались. Третьи и слышать не хотели о таком коллеге. Что-то в нём самом и в том, что выходило из-под его пера, не нравилось членам привилегированного цеха писателей.  Он был какой-то не такой. От просьб дать рекомендации для вступления в Союз члены этого закрытого ордена под разными предлогами уклонялись. В изобретательности по части отговорок, увёрток и разного рода хитростей многие из них были талантливы более, чем в избранном роде деятельности. Возле каждой калитки у ворот запретного города стоял ангел с огненным мечом. Кирилл оставался кандидатом в члены официального сообщества. Да надо сказать, не очень-то и стремился присоединиться к этому кругу избранных. Если он многим из них не нравился, то и они не нравились ему. Это читалось даже в выражении его лица. Он не наведывался в Союз по нескольку лет. Потом вдруг объявлялся. «Бегает-бегает неизвестно где, потом приходит», - ворчали корифеи.
Так время и шло. И вдруг это приглашение.
Некоторое время назад он представил в местное отделение рукопись своих рассказов. Ответа долго не было. И он забыл об этом.
Открытие семинара было назначено на следующий день, на 10 утра. Потом предусматривались разные мероприятия с обязательным банкетом в конце.
Стояла довольно тёплая осень, и можно было ходить без плаща. Приличный костюм у Кирилла сохранился с тех времён, когда он работал в конструкторском бюро НИИ. Из этого заведения ему пришлось уйти. Сидение по восемь часов в день в общей комнате на десять человек, бесконечные разговоры, невозможность сосредоточиться  - всё это раздражало нервы. За восемь лет такой жизни энергетические запасы психики выгорели до дна. С некоторыми из коллег он разругался, надерзил начальнику и в порыве вспыльчивости подал заявление об уходе. Разразился скандал, сыр-бор запылал. Прорвались таившиеся пересуды, счёты. Он давно уже был бельмом на глазу, воспринимался как диссонанс в согласном, спевшемся хоре. Его не стали удерживать.
В первые месяцы он отдыхал, наслаждался свободой, возможностью побыть одному, отдаться своим мыслям, фантазиям. Неплохо писалось. Жил он один в маленькой квартирке, женат не был. На сетования знакомых: «да вас же стены съедят», только усмехался. Однако свобода свободой, а кушать надо. Небольшие сбережения  подходили к концу. Пищевой рацион сжимался. Приходилось экономить на всём: на новой паре носков, на обуви, на хлебе. Цены за квартиру росли.
В надежде получить гонорар за книгу он подал рукопись в издательство. Её вернули с припиской, что текст нуждается в редакторской правке. Но какая же книга выходит без редактуры? Это была явная отговорка. Дело было в том, что отпущенные на издания книг средства уже были разделены между членами Союза. Он тяжело перенёс отказ и снова перестал появляться на глаза литературных небожителей. Рукопись так и осталась в недрах местного отделения писателей.
Потом до него дошли слухи, что один из заезжих прозаиков с именем высказался о ней как о «явлении, заслуживающим внимания». Его поразила форма, стиль, плещущая свежесть чувств. « Я бы так не смог, ; сказал писатель, ; а он может». Но всё это так и осталось в области устных преданий и никаких изменений в судьбе Кирилла не повлекло. Он уже имел опыт обсуждений рукописей новичков. Чаще всего они сводились к выискиванию блох, за которыми стояло нежелание допустить ещё одного любимца муз в избранный круг. Мелким чиновникам от литературы приятнее отказать, чем одобрить.
Вот и теперь тревожное чувство всё сильнее охватывало Кирилла по мере того, как приближался назначенный час. Спал он плохо. Какие-то тяжёлые мысли ворочались в глубинах дремлющего подсознания. Он то и дело открывал глаза и поглядывал на светящийся в полусумраке овал настенных часов, висевших напротив кровати. Когда большая и маленькая стрелки сошлись на цифре восемь, он понял, что не пойдёт на семинар, и тотчас же провалился в сон.
В десять утра Кирилл проснулся свежим, в хорошем настроении. Заварив оставшийся на донышке коробки чайной пыли, погрызывая оставшийся с вечера ржаной сухарик, с улыбкой удовольствия поглядывал в окно. Солнышко пробивалось сквозь облака, окрашивая и небо, и землю розовым цветом надежды.