Альбрехт Дюрер

                Альбрехт Дюрер

   Одним солнечным утром в мастерскую Дюрера доставили странный свёрток. Он напоминал чумной труп, зашитый в рогожу. Действительно: когда сняли упаковку, то все увидели (а в мастерской кроме хозяина были три ученика) деревянного человека. Его вид вызвал у молодых подмастерьев бурное веселье: они пытались его поставить вертикально, а когда он падал, это вызывало такой взрыв смеха, что сам Альбрехт невольно улыбался.
   Дюрер много лет потратил на то, чтобы постигнуть закономерности человеческих пропорций. Он изучил «Начала...» эвклидовой геометрии, собирал сведения о трудах античных художников, добрался до трактата Поликлета... Но все эти знания его не удовлетворяли. Он скоро понял, что представления о красоте у разных народов — разные. Действительно: то, что в Италии считалось идеальным, германцев не устраивало, а над его «Адамом и Евой» в Венеции смеялись, говорили, что эта немка с животиком — ужасна. А ведь Дюрер стремился нарисовать именно итальянку. Вышло так, что нюрнбержцы видели в его Еве итальянку, а венецианцы — немку. С другой стороны греческие пропорции человека были далеки от того, что он видел в Нюрнберге (впрочем, и в Венеции): все были с короткими ногами и большими головами! Может быть, в Греции две тысячи лет назад люди были иными? Ведь современные греки тоже не соответствовали древним канонам. Бывали в Нюрнберге греки, торговые люди, на Аполлонов никак не похожие...
   Дюрер много раз бросал и опять брался за свой трактат. Написал руководство о пропорциях лошади, о живописном мастерстве. Снова брался за пропорции человека... Однажды его озарила идея заняться движением человеческого тела. Он связался со столярной мастерской.
    — Ну, что? — сказал Дюрер, — понравился деревянный человек? Но он не для развлеченья! Сделали его по моим чертежам... с шарнирными суставами, чтобы мог двигаться. Сам он двигаться, конечно, не сможет, а мы ему поможем. Мы будем изучать движение человека, чтобы впредь избегать самых простых ошибок!
    Ученики Кульмбах и Бартель не могли успокоиться, один вид деревянного человека их веселил. Они были обычными нюрнбегскими сорванцами из небогатых семей, которые в поисках развлечений любили побродить по городу, особенно, когда открывалась ярмарка. Только Зебальд, молчаливый коренастый подросток, отнёсся к словам мастера серьёзно. Он стал задавать вопросы и вникать в суть задачи. Дюрер и Зебальд стали делать зарисовки и записи, а двое весельчаков поддерживали модель. Поставили «человека» в позу шагающего, потом бегущего трусцой, а движение быстро бегущего человека не давалась.
   — А что, если его подвесить? — предложил Дюрер.
   — Но ведь человек не может летать! — возразил Зебальд.
   — Конечно, не может. Но в процессе бега у человека есть фаза полёта! — сказал мастер. Зебальд задумался, потом разбежался, насколько позволяла мастерская, и подпрыгнул.
   — А ведь действительно! — сказал он. — Есть такая фаза. Вот оно что!
   Но подвесить, как надо, деревянного человека не удалось: отвлекла неожиданная посылка из Рима. Оказалось, от Рафаэля. Дюрер никак не ожидал такого послания. Они не были лично знакомы и, когда Дюрер был в Риме, с Рафаэлем не встречался и не предполагал, что через десять лет тот станет знаменитостью. Он видел какую-то его работу в ряду других творений известных итальянцев... она не произвела на него большого впечатления.
     Рафаэль прислал свои рисунки «обнажённой модели» и просил маэстро Дюрера поделиться своими работами для доказательства мастерства. «Ну, что ж, подумал Дюрер, хвастать, так хвастать».
И решил послать в Рим автопортрет. Но не простой автопортрет,  а написанный
акварелью на  прозрачной ткани, в духе японских ширм, которые он видел в Антверпене на  аудиен-
ции у правительницы Маргариты . Тогда его поразила японская техника и ему тоже хотелось так попробовать. А тут представился подходящий случай. Пришлось на несколько дней отложить занятия с деревянным человеком...
     Портрет получился замечательно: его можно было рассматривать как с  лица, так  и с изнанки. Ученики ходили кругами и ахали: зачем мастер убивает время на эту деревяшку, когда мог бы каждый день создавать такие шедевры?!
   Мастер решил упаковать посылку в приличную ткань и поднялся в комнату матери, которая после её смерти пустовала. Он тогда же перенёс некоторые свои вещи сюда, освобождая мастерскую от старых работ, писанных не на заказ. Холсты и доски стояли аккуратными стопками у стен. Где бы поискать ненужную ткань? Всё принадлежало матери, но ведь ей это больше не нужно. В раздумии Дюрер стал перебирать старые работы и невольно погрузился в воспоминания... Вот портреты отца: один давнишний, написанный в 1490 году, другой недавний, сделанный уверенной рукой по просьбе самого отца, который предчувствовал близкий конец... Вот портрет брата Андреса (так и не забрал, паршивец, что его не устроило?), а вот... Альбрехта как будто толкнули в грудь, рука его дрогнула. Он некоторое время был в нерешительности: вытащить этот портрет из стопки или не трогать? Но не удержался: взял доску, поставил на сундук, отошёл и сел. С портрета смотрело невинное создание с золотыми волосами, смотрело мимо него, задумавшись о своём. На голове девушки был красный берет с жемчужной подвеской. Он написал её в Венеции на пергаменте, наклеенном на доску... В груди Альбрехта будто загорелась свеча, тепло от которой стало распространяться по всему телу. Сладкая тоска наполнила его и унесла в далёкий край. Он вспомнил уроки этикета и танцев. Там в Венеции он вдруг почувствовал себя неотёсанным дикарём рядом с этой девушкой. Шансов у него не было ни каких, но он всё равно решил привести себя в надлежащий вид, как подобает знатному кавалеру, чтобы не оскорблять своим видом это небесное создание. Приоделся, выучил несколько танцев и вдруг... всё кончилось. Суровый родитель, венецианский вельможа, увёз её куда-то на юг, подальше от нежелательного претендента на сердце дочери, простого художника, к тому же, германца. Дюрер ощутил себя брошенным псом в чужом городе. Он долго бродил по мрачным улицам, желая заблудиться здесь и пропасть навсегда... Он не знал, куда её увезли. Но, если бы и знал, если бы и настиг в Риме или во Флоренции, что бы он мог сделать? Кто он такой? Его прогонят, как осеннюю надоедливую муху... С другой стороны ему тоже надо было возвращаться на родину: отец в письмах очень настаивал, потому что нашёл ему знатную невесту и уже договорился... Эх, женитьба, так женитьба! Что за невеста-патрицианка, какая разница: теперь ему всё равно!
    Так в его жизни вдруг явился ангел, заглянул в глаза и улетел навсегда. Альбрехт давно смирился и всё забыл, но теперь в груди его вдруг разлилась такая новая сладкая боль, что он понял, что однажды потерял что-то важное и невосполнимое...
    Забыв про упаковочную ткань, он кинулся прочь из дома. Спустился вниз — к кладбищу, раскинувшемуся при церкви святого Зебальда, где теперь подле отца покоиться его мать. Присел на скамейку у дверей собора, но потом зашагал дальше — к Пегницу. Вечер сгущался над городом. От Пегница поднимался лёгкий туман. Захлопала крыльями какая-то птица. В его воображении птица превратилась в ангела с лицом той венецианки... она хотела ему что-то сказать. Альбрехт тряхнул головой, надеясь рассмотреть её получше, но увидел только тёмную дорогу, спускающуюся к мосту. У дороги лежал белый ствол, лишённый коры, огромной упавшей от старости ветлы, а потому похожий на  поверженную статую.  
                *