Дефрагментация дня посредством бессонницы

Покусывает судорожно сточенными резцами эта свежесть голодного рассвета, ночь агонизирует. С тыльной стороны клыки зори покрыты темно-желтым налетом, благо, горожане в массе своей глубоко в его пасть не заглядывают – там видели лишь те, кто не спит. Наполняясь кровью побежденного времени страстей, пронизываемое нитями электропровода, утро вытесняет ночь, выдавливает ее частями за мочевой пузырь городского пейзажа через уретру водопровода. Тьма, растаявшая под лучами солнца, утекает в люки. Солнышко кремирует сухое тельце ночи.

Дни и ночи легко дробятся, рассыпаются на пузырьки воздуха в газировке (или, как бывает реже, в шампанском) жизни, утро же не поддается какой-либо фрагментации вообще. Утро – цельный шматок говядины, куриная отбивная, сдобренная специями, на столе у разжиревшего вонючего горожанина. День – фарш. Вот я стою у стола во дворе, сквозь пальцы уходят очередные выходные, безнадежно ускользают суббота и воскресение Господне в люк семейного досуга. Мама подбрасывает в мясорубку мясо, а я, вцепившись тощими ручонками в тонкую ручку, прокручиваю его. А мог бы лежать в могиле сейчас, в маленьком дешевом гробике... А мог бы сейчас лежать в траве, посреди поля... И так отчаянно лежать, чтоб воронье глаза выклевало к чертям собачьим!.. Мама рассказывала, как наш сосед однажды так же крутил мясо в мясорубке, думал о грядущем ужине с котлетками. Облизывался, капали слюнки. Слюни сочились из желез, текли тоненькими ручейками по нижней обветренной губе, пока сосед вдавливал мясо в мясоприемник мясорубки. И тут – хрусь! Так и лишился сосед двух пальцев. Этот же сосед себе по спине обухом топора стукнул, когда колол дрова. Таких людей называть нужно примерными: что бы ни случилось, его можно в пример привести, будто с ним уже вообще все стряслось, будто все ему на голову упало. Герой карикатур. Вот он все прожитое понимает, как прожитое. Так живет, что не замечает, как топором замахнулся. Так отчаянно живет, что не замечает, что пальцы в голодную пасть мясорубки ушли.

А от фаршированной днями жизни я уже отщепил, дай Бог, четверть, но это точно сказать нельзя. Люди, которые спят, могут сказать, сколько они прожили уже. Я вот не могу – может и не жил вовсе.

День вот можно поделить, раздробить, расколоть, разжевать да проглотить кусочками. Это потому что день я полностью могу за раз прожить, как отрезок в прямой выделить, и расставить точечки на нем: 14:00 – мастурбирую, кончаю в раковину; 16:00 – кажется, почки побаливают; 16:30 – да нет, показалось. Жизнь тоже люди для удобства снами дробят, перемалывают ночами, событиями, случаями. Сон, относительно средней продолжительности жизни, это такая же, идеально подобранная природой, точечка. Сна у меня давно не было. Бывает, что не поспишь ночь, и не ясно, кончилось ли «вчера», началось ли «сегодня». Вот у меня всю жизнь так. Не пойму, кончилось ли это все, кончится ли вообще. Страшно.

Холодок от разлагающегося утра заставлял кожу покрываться мурашками. День, не ясно как пронесший в его утробу выкидной ножичек, хозяйски проделывал кесарево сечение изнутри. Показалась головка! Пора бы прекратить вспоминать. Утреннее вспоминание – это у нас излюбленный семейный способ провести время. Будто бы сначала тебя рвет манкой детских воспоминаний, а потом ты бережно собираешь эту рвоту с ковра обратно в себя, заново пережевывая. Теперь воскресший сосед будет преследовать весь день, показываться из-за угла. Несколько лет назад его бледного на кладбище увезли. И мамин голос вот уже слышится в коридоре, хотя и маменька давно в земле. Дождливо сегодня, надо под ноги поменьше глядеть - в лужах часто вижу непотребство всякое. Да и не только в лужах. Бриться по утрам не люблю после случая одного. Как-то проснулся я, прошел в уборную, глянул в зеркало, а там собака мумифицированная. Недавно их восемь миллионов нашли в Египте – собачек этих. Бережно бальзамировали, закатывали в бумажки свои, складывали. Так и меня скатают в рубаху смирительную и положат, как всю родню мою положили. Это у нас семейное.