Глина

Мне тогда было лет семь с небольшим. Я закончил первый класс. Дело в том, что лето я всегда проводили в Крыму с родителями. Первую половину лета с мамой, позже, где-то в июле приезжал отец. Родители были преподавателями, и отпуск из-за этого у них продолжался достаточно долго. Как мне кажется сейчас, спустя годы, что возможно и все лето.
Это было обычное рядовое лето, как и много, много таких же лет назад. Оно ничем не отличалось от какого-нибудь лета, ну, скажем високосного года. Но при этом именно фрагменты этого, а не какого-нибудь другого лета мне запомнились особенно отчетливо, с какой-то яркостью прорисовки каждого события, точнее с пониманием его особенности и значимости для меня, во всей дальнейшей жизни.
В детстве и солнце, как известно, светит по-другому, а уж что говорить о том, что Крымское солнце, оно особенное, не такое, как скажем в средней полосе России. Оно скорее Европейское, спокойное, и безмятежное, расслабляющее и располагающее к отдыху, прогревающее в своей любви насквозь, до самой последней, промерзшей внутри за долгую зиму косточки.
Я помню этот день, и почему-то особенно выделяю его среди множества других, запомнившихся мне, тогда еще ребенку, дней. Дело в том, что мой отец никогда не уделял мне особенно много внимания. Точнее он занимался со мной. Помогал делать уроки. Водил по Москве, рассказывая об ее истории, архитектуре, улицах, памятниках, событиях, перенесенных городом за весь его период существования. Но это все было как бы определенными уроками в постижении мира. Мне всегда было интересно с отцом. Он очень много знал и всегда стремился к чему-то новому. В те дни, когда ему удавалось чего-то узнать, его переполняло чувство гордости за свои знания, и он прямо таки и искал возможности, с кем-либо поделится новой, приобретенной информацией.
Я помню, что когда к нам приходили гости, папу невозможно было остановить в его рассказах. Если он видел, что человек хоть немножко заинтересовался его темой беседы, он мог без остановки вести ее, переводя на параллельные темы, потом возвращаясь, при этом разбавляя повествование историческими интригами и различными, только ему одному известными фактами, добытыми в недрах Ленинской библиотеки. Разумеется, за исключением книг в ее хранилищах, которые в те то годы часто были открываемы, совсем не так, как в нынешнее время, когда они все просто закрылись навсегда. Ему удавалось как-то выуживать из них самое важное и нужное для себя, в своих темах, и параллельно прихватывать какие-то интереснейшие факты, не совсем по теме, но при этом придающие интриги сюжету.
А тем у него было великое множество. Но среди них выделялась главная. Тема покорения и освоения севера. Точнее, не просто Северного полюса, но и севера, как такового. Я думаю, что если бы не это стремление и любовь к северу, то ему бы никогда и не удалось выучить все те языки, которые он знал. Шведский, Норвежский, Датский, Немецкий, Голландский, и это не считая его основного языка, Английского, который являлся его коньком. Будучи преподавателем Английского, он являлся еще и заведующим кафедрой иностранных языков в институте.
Сейчас, спустя годы, я начал понимать многие вещи, такие например, что ему удалось сделать из профессии вторую семью, или второй дом. Он, находясь в семье, мог плыть с Нансеном на корабле, мерзнуть в утлой избушке зимовья, дрейфовать во льдах вместе со всей немногочисленной командой Фрама, греться у печки в лютую стужу. Он умудрялся жить сразу две жизни, по времени, не прожив и одной полноценной.
К сожалению, тогда в стране не было еще компьютеров. И у папы была старая, немецкая, печатная машинка. Она являлась его рабочим инструментом, его орудием, его машиной времени, соединяющей со всеми интересующими его героями и личностями покорителей севера. Садясь за нее, он закрывал за собой дверь и отправлялся в далекое плавание, отключаясь от всего реального, требующего от него заботы, внимания, понимания, и приземления к таким мелким земным, насущным проблемам, которые, с годами, все меньше и меньше его интересовали. Он все больше и больше уходил в свой северный, холодный мир, покрытых снегом и льдом стран, при этом оставаясь в тепле и уюте семьи, по большей части, не понимающей его тогда и недооценивающей, как личность.
Так вот, тогда, в Симферополе, у бабушки в доме, который имел свой собственный дворик, я не понимал, почему папа вдруг, ни с того, ни с сего решил со мной сыграть в войну. Точнее не в войну, а в танковое сражение.
Все условия нашей игры давно были неоднократно оговорены. Суть ее заключалась в кидание камешков в танки противника, которые были расположены в боевом строю по обе стороны вымощенного ракушечником двора. Победителем должен был стать тот, кто стрелял более метко, и у кого при этом осталось больше своих танков, чем у противника. Вопрос изготовления танков тоже был давно решен. Это была простая, белая глина. Но за ней надо было идти в экспедицию. Да, да, именно в экспедицию, на дальний ставок, в другой угол города, который мой папа знал весь наизусть, и только благодаря нему, я так хорошо запомнил этот город моего детства, Симферополь, мою малую Родину.
Каждый новый день начинался у меня с вопроса:
- Пап, ну когда мы пойдем на ставок.
На который практически всегда я получал почти стандартный ответ:
- Я сегодня не могу, у меня много дел. Давай завтра.
И вот опять наступало это ЗАВТРА, и я опять не ленился спрашивать, зная заранее ответ. Дело в том, что у отца было очень много различных дел и увлечений. Он увлекался марками и конвертами. И естественно, что в городе его детства, в Симферополе у него было очень много друзей филателистов. С которыми он постоянно встречался, делился новостями, менялся марками, покупал новые, и вообще узнавал много нового о мире филателии. Среди его друзей были интересные люди. Врачи, историки, преподаватели, ученые. Люди все не простые, которых объединяло одно, стремление к познанию мира через простые марки. Сейчас, в наше время, когда их отменили, конверты стали выглядеть как-то грустно и бессодержательно. Да и надобность в них как-то сама по себе отпала. В эру Интернета уже нет смысла ходить на почту и отправлять кому-то письма, написанные на бумаге.
А ведь один только поход на почту с отцом в моем детстве, являл собой целое событие, этот запах почтового клея, весы, сургуч. Это все безвозвратно потеряно за невостребованностью. Теперь во всем побеждает здравый смысл, только он и является двигателем прогресса. А эти очереди? В которых можно было встретить таких интересных людей. Каждый представлял собой личность, кем бы он ни был, чем бы он не занимался. У всякого в руках были письма, конверты, бандероли. На почте кипела жизнь. Люди общались.
В такие дни мне было интересно. Папа спрашивал меня:
- Пойдешь на почту?
И я всегда, чем бы я не занимался, отвечал:
-Да.
Это была другая, взрослая жизнь. С другими, чужими мне людьми. Но, интересная и захватывающая своим ощущением причастности к чему-то не детскому, таинственному, а точнее просто взрослому, такому, чем занимаются только те, кто уже прожил на этой земле и не один десяток лет. Она являлась входом в другой мир, незнакомый мне, тогда еще совсем ребенку, но притягивающий своей значимостью и востребованностью, как человека, как одну из своих составляющих в будущем.
Отец никогда не играл со мной. Он был серьезным человеком. Но шутить, как шутил он, вряд ли способен любой другой менее серьезный человек. Когда папа шутил, то превращался в ребенка. Весь налет взрослости и научных степеней слетал с него в один миг. Он превращался в ребенка. Но эти моменты были очень редки, но при этом не забываемы.
И это, его предложение, поиграть со мной, в танковое сражение оказалось для меня весьма неожиданным, на фоне его постоянной занятости. Но, не смотря на это, я принял его как должное, как игру двух, совершенно равных по возрасту детей.
И вот я ждал, уже который день, когда же это все, наконец таки произойдет, да и произойдет ли вообще, в конце концов когда-нибудь. Я даже жаловался маме на папу.
Мама же, лучше и дольше меня знавшая этого человека, только лишь вздыхала и отвечала мне:
-Хорошо. Я поговорю с папой.
И она говорила. И он давал ей слово. И опять уходил на почту, на встречу с коллекционерами, или просто, как он говорил, в город. Дело в том, что бабушкин дом, хотя и был двухэтажным, но находился на старой, в прошлом татарской улочке, носившей сейчас название улица Клары Цеткин. Вся застройка ее, с протершимся на углах асфальтом, и заросшими травой прогалинами, имела практически везде один этаж. Но группы построек организовывали собой небольшие Крымские, южные дворики, с маленькими огородами. В каждом таком оазисе деревенской жизни, но в городских условиях, жило по несколько семей, которые колоссально разрастались каждый раз, на летний период. И это все поселение просто не могло называться город. Никак кроме как улица Клары Цеткин оно и не могло называться. Это название как бы объединяло весь этот Шанхай в одно единое целое, напоминающее собой далекое подобие городской окраины. Я помню, что не только автобусы, но и просто машины по этой улочке не ездили, за редким исключением, которым была мусорная машина с колокольчиком мусорщика.  И машина с керосином, которая приезжала по моему, пару раз в месяц, в отличие от мусорной, та была два раза в неделю. Водитель керосинщик парковал свою машину-цистерну всегда в одном и том же месте, и, продвигаясь к месту своей парковки, выкрикивал пронзительно громко всего лишь одно слово:
- Керосин!!!

И вот, вдруг, ни с того, ни с сего, мой отец предлагает мне не просто поиграть со мной, ну скажем там, в футбол, или в прятки, или в лото, ан нет, именно в танковое сражение. И перед этим он много мне рассказывал про танки и про Курскую дугу. Он умел рассказывать. Он увлекал меня своими историями, ни сколечко не придуманными им, и не сочиненными, а скорее наоборот, рассказанными с максимальной правдивостью, и точностью, как равному собеседнику, и взрослому человеку. Я жил его рассказами, сам того не замечая, что они проникали глубоко в глубь меня и делали меня незаметно как человека, еще тогда, в детстве. И сейчас, когда мне уже достаточно много лет, я понимаю, что за человек был мой отец. И как много он сделал для меня, при этом как бы особо ничего и не делая.
И вот в тот самый день, когда я уже просто разочаровался в мире и людях окончательно, и надеялся только на очередной поход, на почту, или в парк, на собрание филателистов. Или скажем поездку на море, на целый день с мамой, так как папа в таких мероприятиях просто не участвовал, или разве только изредка, в те дни, когда у него было особенное морское настроение. Именно в это день, когда была потеряна всякая надежда, после завтрака и были произнесены те слова, которые я ждал так долго, что услышав их даже собственно и пропустил сначала мимо своих ушей.
- Разве ты не пойдешь со мной сегодня на ставок, за глиной?
Повторил он свой вопрос второй раз.
- На ставок? - Не понял сначала я.
- Ты что все забыл? Мы же договаривались с тобой, еще на той недели.
- До-договаривались, но, ... но я совсем забыл уже.
- Так ты что передумал?
- Нет, не передумал, просто уже перестал ждать.
- И ты, что хочешь сказать, что танковое сражение тебя больше не интересует? Вот уж не поверю в это. Впрочем, собирайся, скоро пойдем. Ведь надо еще слепить войско, а потом дать ему хорошенько просохнуть на солнце. По этому само сражение, я думаю, будет назначено на завтрашнее утро, без объявления войны.

Ставок находился в другом конце города. И дорога к нему занимала минут 50 для взрослого человека, для ребенка же это был целый поход в неизведанное, в другой мир, в другую реальность. Город по мере  нашего продвижения по нему, становился другим. Этажность и архитектура домов стремительно менялась. Этажи росли вверх. Улицы расширялись, движение становилось интенсивным и многополосным. Город оживал в этот утренний час вместе с нами.
На пути нашего следования располагался автовокзал, с которого я уже много, много раз ездил на берег моря, и он был мне до боли знаком. Дальше нам предстояло пройти через рынок, где каждый раз папа покупал мне свежие, малосольные огурцы, несколько штучек, всего копеек за 15, 20. Никогда мне не забыть их волшебного вкуса. Потом, дорога проходила через старый храм и кладбище, на котором располагалась могила известного священника, Архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого). Помню, как папа  с особенным интересом рассказывал мне о нем. Мой отец был не верующим человеком, но почему-то, довольно часто, проходя мимо какого-нибудь храма, заводил меня во внутрь, пользуясь, случаем рассказывал мне о нем и его особенностях. Казалось, что круг его интересов просто не знает границ. Он интересовался всем, что только способно хоть чем-то заинтересовать человека.
И, наконец, мы выходили на военное училище, с настоящим плацем, за которым и находился небольшой парк, в центре которого, и была запруженная речушка, образовывающая собой так называемый ставок.  Берега, которого, в те времена не имели еще набережных, как в наше время и состояли полностью из белой Крымской глины.
Цель путешествия была достигнута. Мы, наконец, добрались до цели.
Дело в том, что мой папа никогда и ничего не умел и не мог делать своими руками. Все, за что бы он не брался, все не ладилось, и это в лучшем случае, в худшем же, инструмент просто ломался в его руках, или наоборот, мы теряли саму вещь, так неумело разбитую, будучи уроненной, на пол, или просто поврежденной во время ремонта, таким образом, что дальше с ней уже не имело смысла жить в одном помещении. Он умел только одно, и этому делу посвятил всю свою жизнь. Он был профессиональным филологом, а уже потом преподавателем, писателем, филателистом, коллекционером и, наконец, отцом.
И вот сейчас, именно в этот момент, когда он, как ребенок, подбежал к берегу ставка, сел на корточки и тут же начал умелыми и отлаженными движениями добывать глину, причем так, как будто он делал это последний раз еще вчера, я понял что за человек мой отец. Он предстал передо мной совершенно в другом виде.
- Вот здесь садись и отколупывай. - Сказал он мне, указывая на небольшую лунку, возле воды, где кто-то уже до нас набирал для каких-то бытовых целей себе глину.
Я послушался и сделал все именно так, как он мне и сказал.
- На, возьми мой совок. Им получше будет. Сначала вдави его по глубже, а потом уже выковыривай. ... Вот так. ... Да. ... Правильно, молодец.
Я старался все делать так, как он мне и говорил, и у меня стало получаться. Не сразу, но постепенно пакет, взятый нами для глины, стал заполняться. Я уже начал представлять себе то, что можно будет слепить, и как, из этой, уже прощупанной пальцами, не имеющей в себе ни камешка, глине.
- Хороша глина! - Сказал папа.
- Хорошая. - Ответил я, сам не понимая еще, какая бывает она, та самая, которая плохая.
-Я тут еще в детстве набирал, с друзьями. Но многое уже изменилось здесь.
- А, что вы лепили в детстве?
- Да все, что ни попадя. Все. Игрушек тогда было мало. Да и из глины вообще можно сделать все, что угодно.
- Этого нам хватит? - Спросил я.
- Еще бы. Еще и останется много. Ну, пойдем, наверно уже и домой. После обеда начнем лепить армию. Надо теперь это все еще дотащить до дома.
- Давай я понесу? - Сказал я. Пакет у нас был один на двоих, и мы не могли по этой причине распределить груз поровну.
- Ну, давай, неси первый. Когда устанешь, скажешь.
Вид у папы был, прямо скажем измазанный. Он, как и любой маленький ребенок, измазался в глине с ног до головы. Тогда я не обратил на это особого внимания, так как и сам был не чище его. Но теперь хорошо понимаю причину его неряшливости. Она кроется в его отдаче. Он был из числа тех людей, которые полностью отдавались в свое дело, не замечая при этом всех побочных эффектов.
Мы тронулись в путь домой.
Естественно дорога обратно была гораздо тяжелее и труднее дорогу туда. Во-первых, обратно мы шли уже с грузом и понимали, что самое интересное еще только впереди, только эти мысли, возможно, и придавали нам сил. И по этому, когда мы с папой вошли в распахнутую настежь калитку бабушкиного двора, у нас был вид двух уставших, но не потерявших веру в добро, путников.
- Ну-ка, быстро все переодеваться и мыть руки. Ну, надо же было так измазаться. - Сказала мама.
- Так они ж знают места-то. - Произнесла бабушка, намекая на папу. В детстве он весь Симферополь излазил.
- Обед на столе уже почти весь стоит. Вас только и ждали. Сколько можно ходить? Прямо как на море съездили.

                * * *

Бабушкины обеды, хочу я вам сказать, это нечто. Если у кого-то из вас живы еще бабушки, то вам, возможно, будет легче меня понять. Особенно если бабушка украинская, то это уже недосягаемые высоты совершенства вкуса и разнообразия блюд. Особенно вареники из вишни. Не из какой-нибудь там вишни, а вишни собственной, Крымской, выросшей у себя во дворе. Такой крупной и сочно-кислой, но при этом с лихвой сдобренной крупнозернистым сахаром, выпустившим из нее сок, и превратившим его тут же в сладкий, горячий сироп, так и норовящий выстрелить наружу при каждом неправильном укусе. Да, такие вареники надо уметь не только готовить, но еще и есть. Не говоря уже о борще на куриных потрошках, со шкварками, с жареной картошкой. И все это приготовлено на керогазе, с его особенным ароматом. И компот из собственных абрикос. Которые созрели на единственном дереве, абрикосе посреди двора и теперь падают сверху, как бомбы, время от времени, как перед этим не лазай по дереву, в попытке собрать весь его урожай. Они, все равно дозревают буквально за ночь, и на утро начинают снова свою бомбардировку.
После такого обеда не то что бы сидеть, лежать тяжело, не говоря уже о том, чтобы лепить танковую армию. И мы с папой, заранее перемешав хорошо глину с водой, до рабочего состояния, ушли спать не второй этаж, под прохладу настоящей, черепичной крыши.

Второй этаж бабушкиного дома существенно отличался от первого своим убранством. Дело в том, что дом вообще-то принадлежал не полностью бабушке, она его разделяла с соседкой Галиной Петровной, ровно пополам, впрочем, как и сам двор, по углам которого стояли сарайчики, где хранились дрова и уголь. Но у моей бабушки сарайчик являлся еще и кухней. И в зимний период нужно было проходить через весь холодный двор ради того, чтобы помешать приготавливаемую пищу. Зато разогревать ее можно было уже на печке внутри самого дома. На второй этаж у каждой хозяйки вела своя собственная, открытая, деревянная лестница. У моей бабушки она при этом еще умела скрипеть. Это была не просто лестница, для меня она служила, чуть ли не космическим кораблем, и теперь, спустя много, много лет я могу, закрыв глаза представить ее в мельчайших подробностях, причем вспомнив даже толщину каждой ее составляющей в сантиметрах.
В бабушкиной половине дома, особенно на втором этаже, стояла Немецкая, трофейная мебель, вывезенная из Германии еще в 45 году. Папин брат воевал на Дальнем Востоке, с Японцами в 45 году и не мог участвовать в ее вывозе. Мебель была куплена дедушкой в самом Симферополе. Тогда все рынки были завалены товаром из Германии.
На окнах висели шторы с рисунком в виде свастики, на столе, в одной из двух спален располагался стол, выполненный в стиле под барокко, на нем всегда стояла маленькая шкатулка, вся обклеенная ракушками, вывезенная из побежденной Японии моим дядей. В маленькой комнате. на стене, за металлической кроватью, висел гобелен со сценами из жизни знати, ориентировочно начала восемнадцатого века, как я теперь понимаю. И все это дополняла огромная печь, расположенная в стене между спальнями и побеленная, как и все другие стены, в голубовато-белый цвет.
Вся атмосфера дома напоминала какую-то сказочную декорацию. Посудите сами, дом в Крыму, мебель из Германии, предметы из Японии, газеты на окнах из России, окна в Татарский дворик. Создавалось ощущение причастности к какой-то сказке. Казалось, что эти все составляющие интерьера собрались здесь совсем не случайно, а с каким-то скрытым и только им самим известным и понятным смыслом. Что эти все предметы давно подружились между собой и, не смотря на свою принадлежность к совершенно разным культурам, давно смешались в одну, свою собственную, созданную ими самими культуру, предназначенную только для данного места, для этого конкретного дома.
Дома, а точнее его половины, которая была куплена у татарской семьи за "три копейки", в момент выселения Татар из Крыма. Дома принадлежавшего какое-то время моему дедушке с бабушкой по папиной линии, а теперь, когда умер дедушка, и осталась жива только бабушка, подстроившегося только под нее, но при этом нисколько не утратившего своей атмосферы, созданной уютом предметов несовместимых культур, но при этом открытого для восприятия моим, тогда еще детским сознанием.
Дедушка был настоящим хозяином, он создавал облик всего того внутреннего пространства, что теперь, я, как совсем еще маленький и несмышленый человек, принимал как должное в свое формирующееся понимание внешнего мира. Мой дедушка был известный портной, а точнее закройщик. Я его никогда не видел живым, но, судя по предметам и обстановке, оставшейся после него и свято хранимой бабушкой, я понимал, где-то в глубине своего детского сознания, что он был очень властный и уверенный в себе человек. И все предметы в доме, даже после его смерти как бы продолжали подчиняться его воле, не смея поменять свое место, или содержимое своих ящиков. Казалось, что все так и застыло на веки в том положении, как было оставлено еще каких-то лет восемь назад.
Бабушка очень любила своего мужа. Она возможно и спорила с ним при жизни, как все женщины, но поступала всегда так, как говорил он. И как теперь я понимаю, продолжала жить с ним в этом ими созданном мире семейного благополучия, но при этом физически оставаясь одна.

Проснувшись на втором этаже, с ощущением не отпускающего сна, которое проявляется только в детстве, с возрастом все реже и реже посещает нас, я, с трудом открыл глаза, пытаясь вспомнить самое радостное, что было в тот момент, когда я засыпал. Ведь оно, это что-то, однозначно было. И я хорошо помню, что оно было очень радостным. Постепенно приходят сладкие воспоминания. Вот мы идем пешком по городу, но куда-то в хорошее место, за чем-то нужным и интересным. Вот мы проходим через рынок, кладбище, парк, ... ставок, глина!!! Ну, конечно же, глина. Мы ее принесли. Мы будем лепить. Как же я мог это забыть в своем сне? Почему мне не приснилось все это? Может быть, сами стены моей спальни увели меня куда-то в сторону других стран, других событий, народов, вой, побед, поражений, шкатулок, штор со свастикой?
Но надо скорее вставать. Скорее вставать и идти вниз, во двор. Ведь я слышал сквозь сон как папа встал раньше меня и возможно уже прошел во двор и сидит, и лепит свою армию. Он начал раньше меня, он меня опередил? А может быть, и нет. Но надо проверить. Надо вставать, одеваться, спускаться. Скорее, скорее. Но еще так мало сил. Организм еще хочет сна.

Внизу под нависающей верандой второго этажа сидит папа. Перед ним пакет с мокрой глиной. Он молча смотрит на нее, в задумчивости. Это хорошо. Он еще не начинал. Еще ничего не сделал. Но он ужу думает над тем, что и как будет лепить. И это уже многое. Надо срочно присоединяться. Но так хочется в туалет.
- Поспал?
- Да. Но почему ты меня не разбудил, когда встал?
- Я не хотел тебя тревожить.
- Вовсе бы ты меня не потревожил.
- Кто тебя знает? Может быть, ты уснул в плохом настроении?
- Может. Но проснулся то я в хорошем.
- Но я то этого не знаю.
- Ты уже придумал свои танки?
- Да. Давай скорее присоединяйся.
- Хорошо, сейчас только пописаю.

И вот мы сидим рядом, на деревянной скамейке, сделанной из двух старых колод. С прибитой к ним сверху, не струганной, не ровной по краям, испещренной множеством дырок от гвоздей, и норками короедов, доске. Она отшлифована временем и штанами тех многочисленных людей, которые неоднократно сиживали ранее на ней. Мой дедушка любил посидеть на ней после обеда, я знаю это из фотографий развешанных в гостиной, у бабушки на первом этаже. Они вставлены в рамку старого, круглого зеркала, таким образом, что когда смотришься в зеркало, как бы невзначай, видишь помимо своего отражения еще и отражения своих родственников. Но они, в свою очередь все смотрят прямо тебе в глаза, и кто знает, возможно, имеют свое отражение внутри тебя.
Папа смотрит на меня и спрашивает:
- Ну, как будем лепить?
-То есть как это, как?
- Какой формы и какого размера? Сколько штук?
- Давай, как игрушечная военная техника, делать.
- Как это?
- Ну, то есть в 43 масштабе. - Произношу я, но не очень уверенно, а как бы спрашивая, и при этом ища поддержки у отца.
Дело в том, что сам, будучи коллекционером, он, так и не привив мне интереса к маркам, привил интерес к коллекционированию моделей машинок в 43 масштабе. И каким-то несогласованным друг с другом образом, мы с папой, всегда, куда бы мы не шли, если встречали по дороге продающиеся машинки, всегда покупали мне, но только одну штуку, не больше. А машинки продавались раньше совершенно в разных местах. Будь то почта, или сувениры, иногда встречались в Союзпечати. К тому моменту у меня накопилась целая коллекция автомобилей, среди которых был даже Пежо купленный моему брату еще в 1963 году и чудом сохранившийся в идеальном состоянии. Модель этой машинки была копией натуральной машины выпускаемой еще в 1914 году. Она естественно составляла центр моей коллекции, и все остальные ее члены просто пристраивались к ней и  дополняли собой ее.
Когда папа ездил в командировку, он всегда привозил мне машинки, всегда разные, он знал, и помнил, какие у меня уже есть. Особенно из Саратова, где их тогда собственно и делали.
- Ну, тогда лепи первый, а я буду повторять за тобой, если у тебя получится. - Произнес папа.
- Хорошо. - Сказал я и тут же принялся за работу.
Танк получился сразу. Но вот только масштаб его был скорее где-то 55, или 60, нежели 43. Но, за то внешне он выглядел вполне достойно и привлекательно.
- А дуло, мы будем делать из спичек. - Сказал папа.
- Точно. - Загорелся я. - Но только давай их обмазывать еще глиной для красоты?
- Давай. - Ответил папа и пошел в сарай за спичками, оглядываясь по сторонам, не увидит ли бабушка, как у нее воруют спички.
И мы продолжили лепить. Глины было много, а солнце было еще высоко. Танки получались не совсем одинаковые. Но в целом очень похожие друг на друга. И тут возник сам собой вопрос. Он собственно давно уже висел в воздухе, но никак не мог формулироваться и вот, вдруг вырвался наружу.
- А чем же они будут отличаться друг от друга? - Совершенно справедливо спросил папа.
- Чем, чем? Не знаю чем. - Совершенно обескураженным таким поворотом дел ответил я.
- Может быть, на моих нарисовать звезды? - Вдруг предложил папа.
- А на моих?
- А на твоих, кресты.
- Нет. Так не пойдет. Так мне не нравится. Я не хочу с крестами. У меня будут Советские танки. С крестами пусть будут у тебя.
- Ja. Mein Kommandant.
- Что ты сказал?
- Ничего. Я просто согласился с тобой.
- Нет. Ты сказал что-то другое.
- Нет. Именно это и сказал.
- Нет. Другое.
- Нет. Это.
- А тогда, что такое "Командате"
- Это то и значит, что я с тобой согласен.
- Нет. - Не унимался я.
- Ну, хорошо, хорошо. Я сдаюсь. Так уж и быть. Но в игре победа будет за мной.
- Ну что, что это слово значит? - Настаивал я.
- Да. Мой командир.
- Ты опять со мной шутишь.
- Я? Шучу? Я никогда с тобой не шучу. Я всегда разговариваю с тобой, как со взрослым.
- То есть ты хочешь сказать, что Комадате, это командир?
- Ну, во-первых не Комадате, а Команданте.
- Ну, допустим. А что тогда во вторых?
- А во-вторых, давай лепить танки и параллельно учить немецкий язык?
- Нет. Мне не интересно.
- Ну, давай хотя бы какие-нибудь основные слова запоминать?
- Мне очень не нравится слово запоминать.
- Хорошо, хорошо. Я буду просто называть вещи по-немецки, а ты можешь их специально стараться не запоминать. Хорошо?
- Хорошо.
- Твоя Panzerarmee будет иметь, какое количество машин?
- Какой панцирь? Я не понимаю тебя.
- Никакой не панцирь. Я сказал, танковая армия.
- Повтори.
- Зачем?
- Ну, повтори. - Уже более угрожающе попросил я.
- Panzerarmee.
- Но ведь это русское слово - панцирь?
- Нет, Немецкое.
- А почему же тогда оно так, похоже, на-русское?
- Потому, что скорее это Русское похоже на-немецкое.
- Как это?
- А вот так вот.
- Ну, как, как?
- Просто оно пришло к нам в язык из Германского, когда-то давно, давно.
- А, ну тогда ладно.
Танков становилось все больше и больше, но лепить их, такие одинаковые было очень скучно, и я сказал:
- А давай еще и солдатиков будем лепить?
- Давай. Но какой они будут формы? - Спросил отец.
- Давай в виде конусов? - Сказал я.
- Давай. Но только тогда, чтобы не перепутать войска, мои будут в виде цилиндриков.
- Хорошо.
И мы продолжили процесс. Время от времени мимо нас проходила мама. Сейчас я понимаю, как приятно ей было смотреть на этот мирный процесс, которым были заняты ее "дети". При этом не отвлекая ее, и давая возможность принадлежать самой себе.
- Вам принести персиков? - Спросила она?
- Пусть абрикосы поедят сначала. - Выкрикнула возлежащая на кушетке, на первом этаже, отдыхающая бабушка.
Кушетка располагалась под огромной копией картины Ильи Репина, "Иван Грозный убивает своего сына". И возлежащая бабушка на этой старенькой кушетке, с двумя валиками, у ее ног, и под головой могла бы напоминать престарелую царицу, если бы не ее простенький халатик, и туго повязанный платок на голове, который она снимала наверно только во время сна.
Возлежа в царственной позе, в самом центре своих владений, она, даже во время отдыха переживала о правильном использовании всех подвластных ей природных ресурсов, расположенных на территории поместья.
Но этот старый абрикос действительно обильно и непредсказуемо мощно плодоносил в этом году, бомбя при этом всю территорию двора. Упавшие абрикосы не все были уже съедобными, но у всех из них внутри имелись косточки. Огромное количество которых, сохло на подоконнике огромного окна первого этажа, расположенного очень низко от уровня земли. Всего каких-то сантиметров 40 - 45.
Раньше, поспав после обеда, мы с папой садились на скамейку под этим подоконником и, разбивая молотком косточки ели их без перерыва практически до ужина. Но сегодня нам всем было чем заняться. Сегодня у нас была другая, более великая цель.
- Нет, мама (Моя мама так называла бабушку). Они не будут сейчас ,есть абрикосы. Я их насквозь вижу. Но персики они съедят.
- Ну, неси им тогда. - Ленивым, но повелительным тоном пропела бабушка.
- Я поставлю на край скамейки, может быть, проголодаются и съедят. Делом заняты детки. Все в работе.
Бабушка ничего не ответила. Возможно именно в этот момент она заснула на несколько моментов тревожным старческим, дневным сном. усталого человека.
- Давай пушки лепить еще? - Вдруг придумал я.
- Давай. А какие пушки?
- Противотанковые.
- А. Понятно. Давай.
- Только пушки уже будем придумывать, кто как сам сумеет. - Заключил я.
И закипела работа. Мы лепили, чередуя танки с солдатиками, а теперь можно было разнообразить процесс еще и пушками. Один танк, 20 солдатиков, одна пушка, еще 10 солдатиков. Глина даже и не собиралась еще кончаться.
Первым пушку сделал я. Она получилась довольно большая и с длинным, длинным дулом, сложенным из нескольких спичек. По всему видно было, что папа пытается повторить мои решения в отношении дизайна моей свежей сотворенной модели противотанкового орудия, которое, конечно же, больше походило на зенитное.
- А чего это твоя пушка такая же, как и у меня? - Спросил я папу.
- Exploration und Stahlen Zeichnungen. - Не моргнув и глазом, выпалил отец.
- Ты опять за свое?
- Ну, я же буду воевать за фашистов. Вот и говорю по-немецки.
- Ты особо не увлекайся. Потому что я тебя не понимаю.
- А что тут понимать-то?
- Ну, вот и скажи по-русски.
- По-русски это значит, что разведка выкрала чертежи.
- Какие чертежи?
- Какие, какие? Твоей секретной пушки.
- Так не честно.
- Так разведка не просто выкрала, а еще и усовершенствовала их и пушка получилась более мощная и от этого стреляет дальше и громче. Вон, посмотри какое дуло толстое.
- Дуло толстое у тебя потому, что ты просто халтуришь, и ленишься лепить аккуратно, как я.
- Я не ленюсь вовсе. Просто это такие новые технологии.
- Нет, ленишься и так просто не честно с твоей стороны. Я так больше не играю. Я не согласен.
- Ну, хорошо, хорошо. Я буду делать другие пушки. Но эту оставлю. Смотри, какая она необычная. У тебя таких нет.
- Конечно, нет, у меня все нормальные, и красивые в отличие от твоей, уродливой.
- Хорошо, тогда я буду делать маленькие и с толстыми стволами.
- Делай.
И папа принялся лепить маленькие пушечки, на небольших колесиках. Они у него получались очень быстро и со временем его артиллерия стала превышать мою, своим количеством.
- Папа, ты халтуришь, так не честно.
- Я совсем не халтурю. Тебе это все кажется. Просто мои пушки  меньше размером и от этого неприхотливые, и не требующие большего времени на изготовление.
- Тогда и я буду делать маленькие.
- Делай. Тебе никто не запрещает.
И моя промышленность также перешла на изготовление новой, совершенно облегченной и упрощенной пушечки, практически полностью копирующей свою родственницу со стороны противника.
Дело шло к вечеру, а глина не кончалась, но усталость брала свое. Пальцы уже больше не могли лепить, они перестали подчиняться командам из мозга. По всему было видно, что армии ждут построения, а точнее они уже были построены на всем пространстве зацементированного участка двора, вокруг маленькой круглой клумбы с цветущей и ароматной мятой.
Вся эти зловещие танковые армии противника и моя стояли на обширном участке двора, ощетинившись своими пушками в небо, еще не видя и не зная своего противника, но уже предвкушая завтрашнее сражение, и предвидя всю его тяжесть и серьезность. Перед танками, стройными рядами, были расставлены противотанковые орудия, перед которыми построилась пехота, выполненная в виде конусиков и циллиндриков.
- Может быть, накрыть это все чем-нибудь? - Сказал папа.
- Зачем?
- А вдруг ночью пойдет дождь?
Из сарая выглянула голова бабушки, которая тут же произнесла:
- С чего это вы взяли, что дождь пойдет? Никакого дождя не будет. Вон ни облачка нет на небе. Ишь ты, напридумывали всего. Я тут огород поливаю, а у них вон дождь оказывается, собирается. Им виднее меня все оказывается.
К нам на скамейку, с ее краешку, присела мама.
- Значит, завтра на море не поедем? - Произнесла она.
- Значит, не поедем. - Ответил папа.
- И что ты будешь играть завтра с утра в войну с сыном, и никуда не пойдешь, и отменишь все свои дела?
- А я никуда и не собирался. С чего ты взяла, что у меня завтра какие-то дела?
- Ну, хотя бы с того, что завтра четверг. А по четвергам у вас там филателисты собираются в парке. Разве не так?
- От черт.
- Ну, вот видишь.
- Ну и что. Пусть собираются. Обойдутся без меня. Что я им, центр вселенной что ли?
- Да нет, вовсе не центр. Просто ты еще никогда не пропускал.
- Ну, надо же мне с чего-то и когда-то начинать.
Мама, воспользовавшись тем, что сидела рядом, погладила папу по голове. Он всегда зачесывал свои волосы назад, и от этого у него был большой лоб, который с возрастом все больше и больше увеличивался в своих размерах.
Я, в своем детском сердце навсегда сохранил этот миг их. Позже мне очень редко приходилось видеть их сидящими рядом. Родители прожили вмести до самой смерти. Они сильно сорились, постоянно ругались. Но никогда, никогда не стоял даже вопрос о разводе. Всегда, как-то само собой все решалось и забывалось, или просто сглаживалось со временем. Теперь, спустя огромное количество лет, я понимаю, что семья не распалась тогда в основном благодаря огромной привязанности моей мамы к отцу, любви и соответственно пониманию и заботе друг о друге.
Оба, с тяжелыми характерами, порою просто непримиримые в своих обидах, они прошли всю жизнь рука об руку, даже и не думая о разводе. Может быть, причиной тому служила отдаленность от родительской опеки, может быть просто какая-то внутренняя сила, сдерживающая ситуацию, и не позволяющая ей развиваться в негативном направлении. Только в преклонном возрасте ссоры более, менее прекратились. Как будто каждый отвоевал себе свой участок территории, и при этом старался не заходить на чужую, выработав с годами всевозможные схемы развития боевых действий, и уже не желая ходить десятки раз пройденными тропинками?
Кто его знает, может быть, дело и в этом, а может и просто в том, что с возрастом любой живой организм успокаивается, и становится умнее, уравновешеннее, или наверно просто опытнее?
Мне не понять это никогда, как бы я ни старался копаться во всех своих воспоминаниях, но ясно одно, я полная копия своих родителей, и это не удивительно, и мне пришлось пройти все, что довелось пройти когда-то им, самостоятельно. Но тогда, сидя с папой и мамой, на одной скамейке, мне было хорошо, спокойно и уютно только от одного того чувства и понимания семьи, которая меня окружала, заботилась и лелеяла, не давая даже и намека на то, что все это может развалиться в любую минуту. Тогда мне было спокойно и хорошо.
Наступал вечер, и ужин. После которого не было смысла начинать сражение. По телевизору в это время обычно показывали кино, и мы всей семьей ходили к Галине Петровне смотреть его на цветном экране. Тогда это была большая редкость.  Она обычно говорила:
- Сегодня новая картина будет про войну. - Или, например: - Про любовь.
У бабушки был телевизор КВН, с водоналивной линзой. Это позже, через год папа купи ей уже другой, цветной телевизор. А сейчас, мы смотрели этот маленький экран, и совершенно не расстраивались от этого. Изредка нас приглашала соседка к себе. И тогда для нас наступал праздник. После фильма, иногда мы шли гулять, не далеко. Как правило, всего лишь до соседней улицы и обратно. Но этого уже было достаточно для того, чтобы получить удовольствие от ощущения Крымского, теплого вечера.  Ощущения какого-то другого, более ласкового, и таинственного мира южной природы.  Такого необычного для жителей средней полосы России. Тем более Москвичей. Жителей огромного мегаполиса, с широкими улицами, и высокими домами, тогда уже по 12 - 14 этажей. Здесь у бабушки, в Симферополе все выглядело по игрушечному, не так агрессивно как дома. Даже люди старались улыбаться друг, другу, не смотря на то, что на улице уже по южному рано, наступали сумерки. Многие, просидев весь дневной зной в своих замкнутых дворах, выходили на улицу вдохнуть свежей прохлады вечернего южного воздуха. Многие, почти все здоровались друг с другом, даже некоторые жители соседних улиц узнавали нас, и произносили: - "Добрый вечер".
В этот вечер мы гуляли с мамой. Она тогда была еще молодая озорная. Могла, например, побегать со мной на перегонки, подурачится. Позже, она сильно изменилась. Практически до неузнаваемости. Но это было потом, а сейчас меня ничего не тревожило, в моем бесшабашном детстве. День заканчивался, надо было возвращаться обратно. Меня ждал завтрашний бой. И я весь, мысленно отдавался ему. Представляя в мельчайших подробностях все сражение. Мне хотелось быстрее возвращаться домой и ложиться спать, только лишь из-за того, что завтра предстоял новый день. В котором меня ждали новые, не испытанные мною ощущения.

Но вот и наступил долгожданный день сражения. Я проснулся достаточно рано, на рассвете. Солнце только начало свой подъем над городом, но тут же осветило все небо первыми, плохо выспавшимися лучами от самого восхода до места заката.
Спать уже не хотелось. В голове прокручивалась схема сражения. Перед глазами вставали все новые и новые отрывки боевых действий. Перевернутые танки, разорванные пушки, многочисленные трупы солдат.
Но до того момента, когда проснется кто-то из взрослых, была еще целая вечность, а спать уже не было никакой возможности. Лучи раннего солнца проникли в мою комнату между старыми, пожелтевшими на окнах газетами и скользнули по фашистским шторам, дав при этом возможность заблестеть тканому рисунку свастики. В другой спальне, где спали мои родители, луч скользнул по Японской шкатулке и, сверкнув на изгибах диковинных ракушек, устремился дальше, к старинному комоду, стоящему в дальнем углу комнаты, который мне был уже не виден через открытую дверь.
Наступало утро, оно пробиралось постепенно своими лучами, лазутчиками, во все углы бабушкиного дома, планомерно, высвечивая их, один за другим. Дом наполнялся утром, просыпаясь всем своим содержимым, всеми своими фибрами впитывая зарю нового дня.
- Мам ты спишь? - Шепотом спросил я.
- Нет. - Сонно ответила мама. - А что?
- Ничего. Просто так.
- Если проснулся, то тихо вставай, одевайся и спускайся вниз, к бабушке. Она давно уже не спит. Наверно уже завтрак готовит. Заодно и скажешь ей, что будешь есть. Может тебя она послушает.
Я тихонько оделся и, скрипя половицами, пошел вниз, затворив за собой сначала дверь комнаты, а затем и дверь на лестницу, продолжив уже скрипеть согретыми солнцем, и пахнущими от этого, покрашенными масляной зеленой краской, деревянными ступеньками старой лестницы.
- Володя, ты? Сынок, встал уже? - Спросила из сарая бабушка.
- Нет, бабушка, это я.
- А, проснулся, ну иди ко мне, помогать будешь.
- Иду.
Я, спустившись на двор, уперся носом прямо в старый мойдодыр, как из сказок Корнея Чуковского. Сейчас таких, и в деревнях-то нет наверно, а вот тогда, во времена моего детства, они стояли практически в каждом дворе. И даже в некоторых домах, где не было водопровода.
Надо было умываться. Но вода еще не согрелась с ночи. Но я хорошо знал, что если не умыться сразу, то потом тем более не умоешься никогда. И чтобы победить свою лень, я решил умыться сразу, решительно и бесповоротно, и даже при этом почистил зубы. Не смотря на то, что холод воды сводил скулы и обжигал зубы, тогда еще молочные, но не менее чувствительные, чем коренные.
Начинался день.
- А что вы с папой-то задумали? - Поинтересовалась бабушка.
- Танковое сражение. - Гордо ответил я.
- Ух, ты! Танковое. Ну, надо же. Молодцы-то, какие. И что же прямо тут? У меня во дворе сражаться-то будете? - Не унималась бабушка.
- Да. А где ж еще-то?
- Ну, да, еще-то и негде больше. Здесь лучше всего. А потом, что поле битвы останется мне?
- Да. Поле битвы. А откуда ты все знаешь?
- Уж я то знаю твоего папу, с детства, и тебя не меньше знаю.
- Бабушка, да мы уберемся за собой, чеснослово.
- И как уберетесь, знаю. Вы бы просто не устраивали ничего, и убираться не надо.
- Не. Не устраивать нельзя. Уже все готово.
- А ну, ладно тогда, воюйте. Но двор потом за собой уберете.
- Уберем бабушка. Обязательно уберем. Только не ругайся.

За столом была опять каша, да еще и с маслом. Я ел через силу, и по этому спешил. В общем, ел через силу. К тому же это была манная каша, а уж ее-то я не люблю еще с детства. Но, надо было есть.
Первым из-за стола выскочил я.
- Все, я пошел готовить позиции. - Сказал я на ходу.
За ночь вся наша боевая техника, вместе с личным составом окончательно высохла. Некоторые танки даже потрескались, но, в целом все выглядело вполне достойно.
Взяв в руки несколько танков, я прошел на самую середину двора и начал расставлять свое войско, выбрав, разумеется, как я думал тогда, самую выгодную позицию. Именно в этот момент подошел папа, и сказал:
- Ты думаешь, что тут тебе будет нормально?
- Да. - Ответил коротко я.
- Тогда, я буду вон там, под абрикосом.
- Хорошо. - Увлеченный расстановкой рассеянно ответил я.
- Но как мы будем уничтожать друг друга?
- То есть это как это как? - Недоуменно спросил я.
- Ну, да, именно как? С помощью камней?
- Я думаю да. - Это будет как бы артиллерия.
- Или авиация?
- Нет, лучше артиллерия. Авиация может залетать куда угодно, а артиллерия способна бить только издалека, да и то, только навесиком. - Немного подумав, произнес я.
- Но тогда где мы возьмем столько камней для снарядов? - Возразил папа.
- На дороге. Айда, на улицу, собирать камни!!! - Не успев сказать до конца эти слова, я встал и бросился к закрытой на ночь калитке.
Действительно на улице валялось много камней, камешков и совсем маленьких, маленьких шрапнелевидных кусочков разбитого колесами машин, асфальта.
- Какие будем брать? - Спросил папа.
- Давай три вида размера. Ну, вот такие, такие, и такие. - Произнес я, показывая папе шаблоны.
- Хорошо. Поехали.
И мы стали собирать камешки в заранее выкраденное у бабушки поганое ведро, приспособленное ей под перенос угля в зимний период.
Ведро подозрительно громко громыхало и тем самым вызвало появление в калиточном проеме головы, а затем и всего туловища бабушки.
- Это, что же то такое вы там задумали? Что один, что другой, одна пара. - Подозрительно ласково произнесла бабушка.
- Мам, да ничего особенного, просто мы камни собираем.
- А зачем это вам вдруг камни-то понадобились, да еще и с дороги? Вон их во дворе сколько зарыто.
- Не, те нам не подходят. Пискнул я.
- Интересно это почему же то они вам не подходят, хотела бы я знать.
- Они большие. - Спокойно, и уверенно сказал папа.
- А эти не большие значит. Понятно. ... Лучше сразу скажите, что вы там такое задумали. А то потом просто поздно будет что-либо спасти.
- Понимаешь бабушка, это снаряды.
- Какие такие снаряды? Что вы там еще такое придумали? Мало того, что я за вами весь двор от глины оттирала, так теперь вы еще снаряды какие-то заготавливаете. Нет, так дело не пойдет. Лучше сразу правду говорите.
- Ну, понимаешь мама, мы будем ими стрелять по танкам и подбивать их тем самым.
- То есть вчера весь двор был в сырой глине, а сегодня будет в сухой. А мне потом это все выметать?
Сказав это, бабушка, на кое-то время пропала из калиточного проема и, воспользовавшись моментом, мы просочились вовнутрь двора. Но, не успев даже поставить ведро с камешками на землю, бабушка появилась вновь, но уже с метлой. И это уже было серьезно. Издалека, она напоминала бабу ягу, только что припарковавшую свою ступу за углом и вышедшую вместе со своей метлой погонять простых людей, тем самым, наведя порядок в этом разбушевавшемся человеческом мире.
- Мама я сам все уберу потом, оставь свою метлу и ступай с Богом.
Сказал папа и, подойдя к бабушке, изъял из ее рук холодное оружие, и прислонил его к стенке сарая, где оно выглядело гораздо миролюбивее, нежели чем в руках бабушки.
Мы продолжили расставлять технику на выбранных позициях, что заняло еще какое-то время.
- Пожалуй, начнем? - Спросил папа.
- Да. Начнем. Я готов. А ты?
- И я готов.
- Но кто будет стрелять первым? И по сколько выстрелов мы будем делать? - Спросил я.
- Я думаю, что стрелять будем одновременно, и по десять выстрелов, любым калибром, на усмотрение, стреляющего. Но мы не разделили снаряды.
Мы сели рядышком на скамейку и быстро, на глаз разделили все наши боеприпасы на шесть кучек по мере уменьшения калибра, но в двойном экземпляре каждую.
- Начнем!!! - Наконец прокричал я.
И мы начали.
Снаряды ложились не впопад. Некоторые перелетали через позиции, некоторые наоборот ложились раньше. Но те единицы из них, которые попадали в цель, разбивали танки и пушки в пыль, разбрасывая во все стороны пехотинцев, которым отрывало руки и ноги осколками.
Снаряды быстро подходили к концу. Сами того, не замечая, мы собрали вокруг себя зрителей. За сражением пришла наблюдать Галина Петровна, которая скорее наблюдала за степенью творимой нами разрухи, нежели чем за самим сражением. Бабушка села на перевернутое ведро возле сарая, и в непосредственной близости от приставленной к стене метлы. Мама сидела на деревянной скамейке и подыгрывала папа, руководя его выстрелами. Даже  соседский кот Василий пришел посмотреть на такое событие, но при этом побоялся хорошо знакомой, прислоненной к сараю метлы, и остался наблюдать за сражением с высоты крыши забора соседнего двора. Одним словом все были заняты. Стреляли мы с папой примерно одинаково плохо, соответственно и попаданий было не особо много. Но по мере того, как кончались наши снаряды, сокращалось и количество военной техники, разлетающейся в пыль от редких, но удачных попаданий.
Надо было делать перемирие, для подсчета жертв, и приведения в порядок боевых позиций, так как снаряды были на исходе.
- Все, достаточно, хватит, хватит!!! Не стреляйте! - Закричала мама.
Мы с папой одновременно прекратили огонь. Пыль, поднятая с земли от взрывов и клубы дыма от пороха, медленно уносились ветром в сторону забора Галины Петровны, медленно обтекая ее фартук с обеих сторон и просачиваясь сквозь аккуратно выкрашенный штакетник ее двора, рассеиваясь уже на территории  огорода.
Перед нашими глазами открылась картина полного разорения. Нам предстояло подсчитать мертвых и выставить заново оставшуюся технику и людей. Это заняло определенное время. Особенно сами подсчеты были очень сложны. Так как трупы солдат разлетелись в особенно мелкую пыль.
Практически уже подсчитав все свои потери, отступая на карачках, назад, я уперся во что-то мягкое, но при этом неумолимо преграждающее мой путь. Обернувшись, не вставая, я увидел свою родную бабушку с метлой в руках, как ланцелот с копьем. Она не двинулась с места ни на миллиметр. И только произнесла:
- Все.
- Что все? - Спросил я.
- Война закончена.
- Но у нас еще остались танки.
- Да мам, дайте нам доиграть. Мы же обещали тебе убрать все за собой.
- Ладно, еще пять минут, и мое сердце не выдержит этот беспорядок. - Сказала бабушка и тут же стала подметать края поля битвы. Выметая при этом остатки нашей бронетехники, разорванные пушки, и трупы солдат.
- Мама мы сейчас продолжим обстрел и можем попасть в тебя. Отойди, пожалуйста. - Произнес папа.
- В меня вы попасть не сможете. Я санитар. В санитаров не стреляют.
- Ну, бабушка. - Взмолился я. - Отойди, пожалуйста. Я тебя прошу. Вон и Галина Петровна тоже спряталась за своим забором.
Бабушка, видимо уже приняв решение, сдаться, и отойти неловко напоследок махнула метлой и смела целую артиллеристскую батарею в сторону мусорной кучи.
- Бабушка!!! Ну что ты делаешь? Ну, ты что, совсем, что ли ничего не видишь? - Прокричал я.
- Не кричи на бабушку! - Сказал папа.
- Я не кричу, но смотри, что она вытворяет.
- Не вытворяет, она случайно оступилась.
- Она не оступалась. Она просто уже не могла остановиться.
- А я знаю, где они у вас эти пушки-то стоят. Все такое мелкое. Мельче спичечной коробки. А я очень плохо вижу. Вы хотя бы их в зеленый цвет, что ли покрасили бы.
Собрав все перевернутые пушки и расставив их заново в боевом порядке, я произнес:
- Пап, ну давай продолжать обстрел?
- Давай. - Сказал папа.
И война продолжилась.
Кот Василий, на соседской крыше с презрением отвернулся в сторону, тем самым, показывая, что он совершенно не поддерживает все эти бои, и что ему давно уже не до этих игр, так как есть дела, и поважнее. Например, вылизывание задних конечностей, или хвоста.
- Стрелять будем до последнего танка или пушки. - Сказал папа.
- Хорошо. - Пискнул я. И сразу же замочил одним выстрелом два танка и несколько пехотинцев.
- Так не честно. - Тут же возразил папа. - Считается только один.
- Почему?
- Потому, что одним снарядом нельзя уничтожить сразу два объекта.
- А вот и можно. Вот и можно. И три, и четыре, и пять. Просто у тебя так не получится, потому, что ты стрелять не умеешь.
- Еще как получится. Я, если ты заметил, стреляю гораздо более метко, чем ты.
- Это почему же то еще?
- Да хотя бы только потому, что я в очках, а они помогают мне скорректировать выстрел с гораздо большей точностью, чем тебе.
- Это не честно!!!
- Ага, ты тоже заговорил о честности. - Съязвил папа.
- Я честнее тебя, хотя бы потому, что у меня нет очков.
- На, надень. - Произнес папа, протягивая мне очки.
- Давай. - Сказал я, и, взяв их в свои руки, тут же надел их на себя.
- Смотри только не урони.
И только надев, их я понял, что этот вид секретного оружия просто не подвластен мне, а точнее бесполезен на моих молодых и не приспособленных для данного вида оружия, глазах.
- Снимай, не порть глаза. Это минус десять. Только один человек на земле способен в них что-то видеть.
- Ага, и кто же это?
- Я. - Гордо ответил папа.
- А почему у тебя такое плохое зрение?
- Потому, что в детстве, когда я был такой же, как и ты, залезал на крышу и читал книги, прямо на ярком солнце, и от этого испортил свое зрение.
- Как, сразу так сильно?
- Нет,  конечно, не сразу. Но потом оно становилось с годами все хуже и хуже.
- Что ты теперь можешь вообще ослепнуть? - Со страхом спросил я.
- Могу, если меня обижать.
- Я никогда не буду тебя обижать.
- Ну, вот и славно. - По этому давай продолжим игру по-честному, без обид. И будем подбивать одним снарядом только одну единицу боевой техники.
- Хорош, но те два я уже подбил, и их обратно не вернешь.
- Не вернешь. - Согласился отец.
Мы продолжили крушить противоположные боевые позиции. Танки разлетались в пыль. Пушки переворачивались, колеса отлетали, пехотинцы падали не землю с множественными ранениями. И вот в какой-то момент стало ясно, что нужно подводить итог очередного периода сражения. И что самое интересное, так считали не только мы с папой, но и бабушка, и мама. Но в большей степени, конечно же, бабушка, так как она еще и пыталась подтвердить свою решимость с помощью шанцевого инструмента, перекидывая его из руки в руку и глядя при этом на поле битвы, как бы желая сейчас же спасти всех раненных и истекающих кровью бойцов.
- Мама, мы еще не закончили. Потерпи минут десять. Вон, лучше поставь разогреваться нам обед. - Произнес нервно папа.
- Какой может быть обед, когда на дворе столько мусора. Он не дает мне покоя. Я есть спокойно не смогу. Прекращайте уже. Нет сил, все это наблюдать.
- А ты не наблюдай. Иди в сарай и разогревай еду.
- Но там же есть окно. Как раз напротив керогаза.
- А ты представь, что его как будто нет. - Пискнул я. - Хочешь, я тебе его завешу фартуком?
- Этого еще только не хватало. Ух, сорванец. - Произнесла бабушка, и махнула на меня метлой. Я тут же отскочил от нее.
- Не попала, не попала.
- Мама, ну дайте же нам, в конце концов, доиграть. - В мою сторону. - Враг практически повержен. В его рядах началась паника. Пехота бежит, танки разворачиваются, орудия брошены.
- Ничегошеньки и не брошены. - Вскрикнул я и тут же продолжил артобстрел.
Череда взрывов прогремела в самых первых рядах противника. Рассеялась пыль, и стало видно масштабы разрушения.
- Надо переставить боевую технику и подсчитать потери. - Взмолился папа.
- Нет, война до победного конца. - Позлорадствовал я.
- И совсем и не факт, что мои потери больше. Это только на глаз так кажется. Надо все проверить подсчетом. - Промолвил папа.
- Хорошо. Перемирие. - Согласился я.
Мы оба встали на корточки и принялись пересчитывать остатки нашего славного, в прошлом вооружения.
- У меня пять танков, три пушки и пятнадцать бойцов! - Прокричал я.
- Ага! А у меня четыре танка, пять пушек и двадцать пять бойцов. - Восторжествовал папа.
- Ты просто мухлюешь.
- Ха-ха! Я мухлюю! Это надо же такое сказать. Я мухлюю! Да я просто не могу проиграть!
- Интересно. Это почему же то?
- Да хотя бы только потому, что я старше и умнее.
- А я хитрее.
- Нет, я!
- Нет, я!
- Так. Ну, хватит, хватит. - Произнесла примирительно мама, проходя мимо, и неся в руках вымытые тарелки. Это будет ваше последнее сражение. Вон, уже потянуло запахом еды из кухни.
- Ну, мам, еще хотя бы минут пять?
- Хорошо, только пять минут, и все, а то бабушка нас выгонит из дома.
- Ура! Ура! Ура! - Запрыгал я от радости и захлопал в ладоши.
Мы молча выставили, и расставили свое вооружение в ряды напротив друг друга и тут папа вытащил из кармана еще пару танков, и как не в чем не бывало, поставил их рядом вместе, с уже стоящими.
- Что это ты делаешь? - С негодованием спросил я.
- Что? Что? Разве ты не видишь? Ко мне пришло подкрепление.
- Какое подкрепление? - Это не честно. Я так не играю.
От обиды на глазах у меня выступили слезы. Мне вдруг стало так обидно, что меня обманули. Где-то в глубине меня зародилась волна негодования, которая с необратимой силой захлестнула меня с ног до головы. И вот я стоял уже весь в слезах, и сам не зная, что делать дальше, вытирая слезы, уже хотел растоптать ногами все танки и пушки, стоящие на земле. Мои и папины, все уже не имело никакого смысла. Чувство страшной обиды захлестнуло все мое сознание, и я уже поднял ногу, но в этот момент папа сдался.
- Ну, хорошо, хорошо, подожди. Давай поступим по честному.
- Я ничего уже больше не хочу. - Всхлипывая, произнес я. - Мне все уже все равно. - С искусственным безразличием, но подкрепленным настоящими слезами произнес я.
- Давай поступим так. Мы разделим эти два танка пополам, как будто подкрепление было у нас двоих, и мы воспользовались им одновременно?
- Нет. Мне уже ничего не нужно. - Еще больше разрыдавшись, прохлюпал я.
И тут еще больше хвороста в огонь подкинула бабушка, вышедшая из сарая на простор поля сражения с выпускающей из себя клубы пара кастрюлей с борщом.
- А ну милые мои быстро мыть руки и за стол. - Просвистела на ходу бабушка. Погладив меня мимоходом по голове, но уже на обратном пути с освобожденными руками, добавив:
 - Не плачь, не плачь, не утонит в речке мяч.
От этих слов слезы моментально высохли на моем лице, и я только топнул ногой от злости, причем очень удачно, прямо по своему танку, который, в свою очередь тут же разлетелся в пыль.
- Ладно, ладно, предлагаю ничью. - Заискивающе предложил папа.
- Нет, на ничью я не согласен. - С гордостью, но уже без слез констатировал я.
- Хорошо, сегодня не мой день явно. - Ты победил.
- Правда? - Не поверил я.
- Правда. Правда. Самая, что ни на есть настоящая правда. - Тут же от всей души подтвердил папа.
Весь переполнявший меня гнев, в одно мгновение превратился в милость. Все перевернулось в моем сознании в одночасье. Так значит, папа просто играл со мной, он дурачился, как с равным. Точнее он просто снизошел до моего возраста, до моего уровня опыта и мировоззрения и спровоцировал конфликт, как с равным, тем самым, как бы проверяя меня, как я на это отреагирую, проверяя меня как человека. Смогу ли стерпеть подлость и коварство противника. Испугаюсь ли я его. И возможно только ради этого он так по-детски спорил со мной, и заигрывал. Ведь ему совершенно не нужно было выигрывать в этой игре. И танки он заранее припрятал вовсе не ради своего коварства, а скорее для того, чтобы показать мне какие может устраивать сюрпризы жизнь.
Мне понадобилось всего лишь одно его уверение в том, что он больше не будет, и что не прав, и сразу все встало на место.

- Вы идете, в конце концов, уже есть, или нет. Прокричала из комнаты мама. - Бабушка начинает нервничать.
- Идем, идем. Ответил папа.
За столом все сидели молча, глядя друг на друга. Пока на конец мама не спросила:
- И кто же все-таки победил?
- Он. Скромно ответил папа, указывая на меня пальцем одной руки, другой же рукой пропихивая ложку с борщом, в рот, и без того полный.
Бабушка медленно пережевывала суп беззубым ртом и тихо, сама с собой улыбалась. Мне показалось, что она ждет момента, чтобы заговорить о беспорядке во дворе. Просто сначала ждет, проснется ли в ком из нас совесть. Но совесть наша крепко спала, и не собиралась просыпаться, не смотря не поздний уже час.
Мама поняла возникшую паузу, и решила защитить меня, а может быть и просто, зная, что все равно заставить меня убираться будет тяжелее, чем сделать папу крайним, произнесла.
- Убирает за собой всегда проигравший.
Папа тяжело вздохнул и произнес:
- Вообще-то мне уже давно пора в город.
И тут не выдержала бабушка:
- Нетушки. Как мусорили вдвоем, так и убираться тоже вдвоем будете.
- Ну ма-а-а-ам. ... Простонал я.
-Ничего не знаю. - Подыграла мама.

После обеда, мы, как двое заключенных, под надзором стражи, вышли во двор, понурив головы.
- Давай сначала подберем целые танки и пушки, а потом уже начнем все подметать. - Предложил папа.
- Давай. - С вздохом согласился я.
Тень воительницы, с метлой в руках переместилась в сторону сарая, таким образом, что полуденное солнце отбросило от нее маленькую, зарождающуюся, вечернюю тень в нашу сторону, как бы указывая тем самым направление уборочных работ.
Но вдруг тень пропала. И я, находясь в согнутом состоянии, на корточках, заметил это первым. Не успев обрадоваться от наступившей свободы, я ощутил ее опять, но она уже перемещалась в нашу сторону. Подняв голову снизу вверх, я заметил, что бабушка несет на огромный таз. Подойдя поближе, она с грохотом бросила его на каменистый двор, и сказала:
- Кидайте обломки сюда. - Глина все же, в хозяйстве пригодится. Тот же сарай подмазать, а то, как попросить вас для меня, ее набрать сходить, так у всех сразу дела. Так уж эти обломки хоть пригодятся. Где я, ее еще возьму?
Бабушка, как и все ее соседи, замазывала сколы и дождевые подмытости на стенах сама, не рассчитывая ни на чью помощь. А потом все это белила гашеной известью. Цоколь же, примерно сантиметров 25-30 от земли красила побелкой, с добавлением печной сажи, в черный цвет.
Мы послушно, одновременно, стали с грохотом кидать в таз остатки боевой славы, до тех пор, пока он не наполнился практически до верху.
Двор приобретал невинный вид. Но его предстояло еще и подмести. Папа взял метлу и лихо начал мести, поднимая миллионы маленьких смерчей, сливающихся в один всеобщий, непокорный ураган.
- Что ж ты делаешь сорванец! - Брось сейчас же метлу! Поставь, поставь, тебе говорю! - Прокричала бабушка. - Разве ж так это делают?
- А как, как еще это можно делать? Черт возьми? - Простонал папа.
Все его старания показать мне пример того, как надо вести хозяйство, летели в тартарары. Весь его авторитет рушился в один миг. И всему этому способствовал всего лишь бабушкин возглас.
- Надо ж водой побрызгать, намочить надо чуть-чуть, чтобы пыль-то к земле прибить малость. - С этими словами бабушка принялась поливать двор из алюминиевой кружки, черпая ею воду, из переносимого ею же ведра.
- Вот так, вот так, а как вы думали? Что понапрасну пылью-то дышать? - Как бы сама с собой говорила бабушка.
За соседским, низким штакетником стояла Галина Петровна. Все это время она переживала за правильность уборки территории и, на конец не выдержав, вышла сама на бабушкину территорию, вместе со своим веником, и стала помогать мести, тем самым спасая свой двор от разбушевавшихся пыльных бурь, грозящих уничтожению всему живому, и на ее территории включительно.
Папа тихо, мне на ушко сказал:
- Ну, все, теперь, когда они на конец встретились, можно отойти в сторонку, дальше она вместе с подругой и без нас все сделает. Пойдем наверх полежим после обеда. А то, я чего-то подустал сегодня, а еще только полдня прошло.
Мы тихо, на цыпочках, поднялись по сильно скрипучей лестнице, на второй этаж и легли вдвоем на папину с мамой постель. Она была металлическая, с железными никелированными шишечками, с еле заметными потертостями, сквозь которые был виден черный металл. Я любил крутить их, когда был один на втором этаже. Это была волшебная кровать. Она обладала волшебным матрацем. На нем можно было высоко, высоко подпрыгивать, благо потолки на втором этаже, впрочем, как и на первом, были достаточно высокими. На побеленной стене, граничащей с ней, висел гобелен, своим присутствием как бы еще больше подчеркивая уют нашего дворцового интерьера.
Мы легли на нее, оба уставшие, я рядом с папой. И долго лежали молча, глядя в потолок, не о чем не говоря. Я разглядывал фигуры каких-то придворных вытканных на гобелене.  Пока папа не сказал:
- Когда-нибудь меня не станет. И ты будешь так же играть со своим сыном, а может и не совсем так, но будешь, я знаю. И он обязательно победит.
- Почему?
- Потому, что молодость всегда побеждает. Он победит. И тогда ты поймешь, что это твое продолжение, и тебе станет на душе очень спокойно.
С этими словами, папа незаметно начал гладить меня по голове, так, как мне нравилось. Незаметно, так, что я и не заметил.
- Ведь главное не то, что у тебя есть всегда рядом родители, а то, что они понимают и ценят тебя. Что ты их не подвел, и являешься продолжением. Это главное, от этого хочется жить, и не страшны никакие трудности.
- А бабушка?
- Что бабушка?
- Что будет, когда бабушка умрет? - С нерешительностью в голосе спросил я.
- Ничего не будет. Мы будем жить дальше, и помнить ее долго, долго. Всегда. Как дедушку.
- Но, ведь я его не видел никогда. Странно, а помню.
- Ничего странного в этом нет. Он тут жил. Это его дом. Он в каждой вещи. Он еще жив в бабушке.
- И я когда-нибудь умру?
- Да.
- Мне страшно.
- Не бойся. Это совсем не страшно. Это жизнь. Она кончается, лишь только для того, чтобы продолжится.
- Но я не понимаю, зачем люди умирают?
- Тебе еще рано об этом думать. У тебя впереди долгая, долгая жизнь.
Я постепенно засыпал. Папа продолжал гладить мне голову. От этого мне было спокойно и тепло. Сегодня я победил в игрушечном сражении, я засыпал как герой. Мне мерещились сцены подвигов солдат, героизм танкистов, прямые попадания снарядов, крики  ура. Я засыпал. Все постепенно перемешивалось в моей голове, и жизнь и ее край, и ее начало. Но мне тогда было очень хорошо, спокойно и тихо, как в Раю. Да, да, это был настоящий Рай. И он подходил к концу. Дверь в будущую, взрослую жизнь постепенно открывалась. Но это все произойдет не сразу, постепенно. И тогда я об этом еще не догадывался, а точнее просто и не знал.
А внизу, на подоконнике первого этажа, стояли уцелевшие после сражения танки, пушки и бойцы. Их было очень мало, но они остались у бабушки возможно и навсегда, перебравшись с помощью ее заботливых рук в дальний угол сарая, где и встретили вечность.

21.03.17.г.